Джон Гатто - Фабрика марионеток. Исповедь школьного учителя
У меня есть много идей относительно вовлечения семьи в образовательный процесс, и я уверен, такие идеи есть у большинства из вас. Самым большим препятствием на пути реализации этих идей являются мощные, облеченные властью социальные группы, извлекающие выгоду из школьной системы в том виде, в котором она существует сейчас, несмотря на то что они постоянно говорят об обратном.
Мы должны добиться того, чтобы новые голоса и новые идеи – ваши и мои – были услышаны. Мы уже по горло сыты официальными голосами, транслируемыми по телевидению и в других средствах массовой информации; сейчас требуются открытые продолжительные дебаты, а не мнения «специалистов». Специалисты в области образования еще никогда не были правы; их «решения» дорогостоящи, от них выигрывают лишь они сами, и эти решения всегда подразумевают дальнейшую централизацию. Результаты налицо.
Настало время вернуться к демократии, к личности и к семье.
На берегах зеленой Мононгаэлы[1]
Вообще-то я стал учителем, сам того не подозревая.
Я рос на берегах зеленой реки Мононгаэлы в сорока милях к юго-востоку от города Питсбург. И на берегах этой темно-зеленой и всегда таинственной реки я начал учиться. Для начала я стал специалистом по жизни синих стрекоз и их хитрых противников – радужных клещей, густо населявших прибрежные ивы.
«Берегись клещей, Джеки!» – кричала мне вслед бабушка Мосси, когда я зимой и летом направлялся на берег реки, находящийся в двух минутах ходьбы от Второй улицы, где я жил за троллейбусными путями Главной улицы и параллельными им железнодорожными путями Пенсильванской железной дороги. По дороге к реке я наблюдал, как красные и желтые клещи прогрызают дырки в бледно-зеленых листьях. На берегу реки я впервые в возрасте восьми лет попробовал алкоголь, курил все имеющиеся сорта сигарет, видел, как опасные мужчины и женщины занимаются там ночью на одеялах любовью, – и все это происходило со мной еще до того, как мне исполнилось двенадцать лет. Река была моей лабораторией: там я научился наблюдать и делать выводы.
Как же река сделала меня учителем? Слушайте. По фарватеру взад-вперед шныряли колесные пароходы, вздымающие лопастями облака белых брызг, заставляющие зеленую реку вскипать ярко-оранжевым цветом там, где были потревожены химические подводные течения; с берега явственно слышались громкие шлепки лопастей по воде. Со всего города сбегались мальчишки поглазеть в восторге на это зрелище. По десять раз в день. Никому никогда не надоедало наблюдать за пароходами, потому что ничто важное не может наскучить. Вы видите разницу, не так ли? Разницу между этими серьезными судами и жутко скучными космическими летательными аппаратами последних десятилетий, цель полета которых не доступна мальчишке. Мне трудно изобразить к ним интерес даже сейчас, когда я зарабатываю себе на жизнь преподаванием и рад был бы притвориться ради нью-йоркской детворы, никогда в жизни не видевшей колесных пароходов. Ракеты – это скучные игрушки, которые дети Манхэттена откладывают сразу же после Рождества и никогда больше к ним не притрагиваются; речные пароходы были по-настоящему волшебными, четко разграничивающими жизни мальчишек и взрослых мужчин.
В Мононгаэле у реки все были моими учителями. Каждый день, как тогда казалось мальчишке, один из товарных составов, длиной в милю, останавливался в городке, чтобы заправиться либо водой, либо углем, либо по какой-то другой таинственной причине; машинист и инженер спускались к чумазой детворе и рассказывали нам железнодорожные басни, они позволяли нам залезать на платформы и под них, карабкаться на цистерны, забегать в товарные вагоны, груженные углем, а также в другие специальные вагоны, назначение которых мы запоминали так же легко, как силуэты вражеских самолетов. Примерно раз в год нас приглашали в пропахший затхлым пивом служебный вагон и угощали бутербродом из белого хлеба с вареной колбасой. Незнакомые мужчины учили, наставляли и вдохновляли мальчишек Мононгаэлы – это была для них такая же работа, как водить поезда.
Иногда на середине реки бросал якорь пароход, с него в лодку спускалась команда, гребла к берегу и привязывала свою лодку к прибрежной иве. Такое событие служило поводом для того, чтобы любая утлая лодчонка во всем городе длиной в двенадцать кварталов наполнилась детьми, которые, как викинги, загребая иногда палками вместо весел, тут же отправились на абордаж «Красавицы Питсбурга» или «Речной королевы». В Мононгаэле действовал некий негласный кодекс, правила которого были всем известны: если у мужчин было время, они учили мальчишек взрослеть. Мы не хныкали, когда это время истекало, – мужчинам надо было работать – мы это понимали и убегали, благодарные за тот миг нашего собственного будущего, который мы успевали увидеть благодаря им, как бы краток этот миг ни был.
Во время моего детства в Мононгаэле меня три раза арестовывали, вернее, задерживали и отправляли в кутузку дожидаться, пока не придет папа и не заберет меня. Я ни на что не променял бы эти приводы. Первый раз мне было девять лет, меня поймали под припаркованной машиной через полчаса после наступления комендантского часа; в долине Мононгаэлы шторы в 1943 году всегда были опущены из опасения, что гитлеровские самолеты каким-то образом через Атлантику доберутся до наших сталелитейных заводов, расположенных по обоим берегам реки. Очевидно, нацисты ждали, чтобы после наступления комендантского часа встревоженная мать пошла с фонариком искать своего пропавшего сына; тут-то и налетела бы вся тевтонская авиация!
Полицейского звали Чарли. Он препроводил меня в участок – никакого звонка маме, пока Чарли не обрисовал смертельную опасность, которую представляет для нас авиация Геринга. Да, ну и геополитический урок же это был! В другой раз я подцепил копьем золотую рыбку в городском пруду и из тюрьмы был препровожден в библиотеку, где меня приговорили месяц читать о жизни животных. И наконец, в день окончания войны, когда Япония капитулировала, я на спор разбил из рогатки окно полицейского джипа. Я сознался в содеянном и впервые вынужден был идти работать, чтобы возместить ущерб за разбитое стекло; я работал уборщиком в типографии моего дедушки и получал за это пятьдесят центов в неделю.
После отъезда в Корнелл я видел Мононгаэлу и ее зеленую реку лишь однажды, когда после первого года университета вернулся, чтобы сдать донорскую кровь для моего умирающего дедушки, который лежал в городской больнице, столь же сильный в своей смерти, каким он был и при жизни. В соседней палате умирала моя бабушка. Оба скончались в течение двадцати четырех часов, и мой дед Гарри Тэйлор Циммер-старший унес с собой в могилу мою кровь. Моя семья многократно переезжала из города в город, но в душе своей я никогда не покидал Мононгаэлу, где научился учить других, учась у всех в городе; где научился работать, благодаря тому что даже ребенком должен был нести свою долю ответственности; где научился находить приключения во всем, что окружало меня в повседневной жизни, – в реке и в людях, которые жили на ее берегах.
В 1964 году я зарабатывал хорошие деньги. Вот от чего я отказался, чтобы стать учителем. Я работал в рекламном деле, у меня здорово получалось сочинять тридцатисекундные телевизионные рекламные ролики. Непосредственно работа занимала у меня примерно один полный рабочий день в месяц, все остальное время уходило на деловые завтраки, вечерние мартини в пабе Майкла, эквилибристику между примерно двадцатью рекламными агентствами, чтобы вовремя сорвать очередной куш, и бесконечными вечеринками, которые всегда почему-то заканчивались жуткой головной болью.
Меня раздражало то, что вся срочность моей работы генерировалась извне, но еще больше меня раздражал тот факт, что моя работа так мало значила – даже для людей, которые за нее платили. Хуже всего было то, что задаваемое этой работой поле деятельности было столь узким, что разницы между профессиональным прошлым, настоящим и будущим не могло быть никакой: двадцатидевятилетний сотрудник выполнял ту же работ, что и тридцатидевятилетний или сорокадевятилетний (хотя сорокадевятилетних я там почему-то не видел – непонятно почему).
«Я увольняюсь», – сказал я однажды моему шефу.
«У тебя крыша поехала, Джек? В этом году ты будешь участвовать в распределении прибыли. Мы можем перебить любое предложение конкурентов. К кому ты уходишь?»
«Ни к кому, Дэн. То есть я иду работать учителем в школу».
«Когда в следующий раз увидишь свою матушку, передай ей от моего имени, что она воспитала придурка. Боже мой! Ну ты и пожалеешь об этом! В
Нью-Йорке нет школ, здесь есть загоны для заблудших овец. Преподавание – блеф, социальный проект для неудачников, которые ни на что другое не способны!»
В последующие дни я общался с моими коллегами по рекламному делу. Их презрение только укрепило мою решимость; речные пароходы и поезда Мононгаэлы не давали мне покоя. Заниматься чем-то не абсурдным было для меня гораздо важнее очередной вечеринки или нового поступления на мой банковский счет.
