Зигмунд Фрейд - Психоанализ творчества. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Достоевский
Обзор книги Зигмунд Фрейд - Психоанализ творчества. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Достоевский
Зигмунд Фрейд
Психоанализ творчества. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Достоевский
© ООО «ТД Алгоритм», 2016
Об авторе
Родился в городке Фрайберг в Моравии (тогда провинция Австрии) 6 мая 1856 г. Поступил на медицинский факультет Венского университета в 1873 г. Работал в терапевтической, психиатрической клиниках Вены, у Шарко – в Париже, у Бернхайма – в Нанси. В 1881 г. получил степень доктора медицины. Вместе с Йозефом Брейером разработал катартический метод лечения неврозов. В 1895 г. вышла их книга «Исследования истерий». От нее принято вести историю психоанализа. С 1902 г. – профессор Венского университета.
Более сорока лет посвятил разработке теории и практике психоанализа. Работы: «Толкование сновидений» (1899), «Психопатология обыденной жизни» (1901), «Тотем и табу» (1913), «Лекции по введению в психоанализ» (1917), «Психология масс и анализ человеческого “Я”» (1921), «“Я” и “Оно”» (1923), «Будущее одной иллюзий» (1927), «Неудовлетворенность в культуре» (1930) и другие. В 1930 г. удостоен Премии Гёте, в 1936 г. избирается иностранным членом Королевского научного общества (Лондон).
Фрейда называют и ученым, и провидцем, и основоположником нового направления в науке. С его именем связывают понятие бессознательного в психике человека. Его теория обогатила многие области современных знаний.
В 1938 г., после вторжения нацистов в Австрию, стал узником гетто. Его лишили паспорта, конфисковали имущество, библиотеку. Международное психоаналитическое общество пыталось вызволить Фрейда. Фашисты потребовали выкуп. Одна из пациенток Фрейда, принцесса Мария Бонапарт, заплатила 100 тысяч шиллингов за его освобождение. Семья Фрейда переехала в Лондон, а четыре его сестры погибли в газовых камерах.
Умер в Лондоне 23 сентября 1939 г.
Недовольство культурой
I
Невозможно отрешиться от мысли, что обычно люди меряют все ложной мерой: они рвутся к власти, успеху и богатству, восхищаются теми, кто всем этим обладает, зато недооценивают истинные блага жизни. Правда, такое обобщение, как всегда, небезопасно; предается забвению многокрасочность человеческого мира и душевной жизни. Есть люди, которым не отказывают в почтении их современники, хотя все их величие покоится на таких свойствах и деяниях, которые совершенно чужды целям и идеалам толпы. Допустим, что великими их признает тоже меньшинство, тогда как подавляющее большинство ничего не желает о них знать; но и тут не все так просто, если учесть расхождение человеческих слов и дел, многообразие людских желаний.
Один из этих замечательных людей в письмах называет меня своим другом. Я послал ему свою небольшую работу, где религия расценивается как иллюзия. Он отвечал мне, что был бы целиком согласен с моей оценкой, но сожалеет, что я не воздал должного подлинному источнику религиозности. Таковым он считает особое чувство, никогда его не покидающее, обнаруживаемое им у многих других и, предположительно, присущее миллионам. Это чувство он называет «ощущением вечности», чувством чего-то безграничного, бескрайнего, «океанического». Такое чувство – дело чисто субъективное, это не вопрос веры. Здесь не примешивается обещание личного бессмертия, но зато в этом чувстве – источник религиозной энергии, питающей различные церкви и религиозные системы. Они направляют его по определенным каналам, где оно и поглощается. Лишь на основании такого «океанического» чувства человек может называть себя религиозным, даже если он отвергает всякую веру и любую иллюзию.
Это суждение моего уважаемого друга, который сам однажды отдал дань волшебству поэтической иллюзии, поставило меня перед лицом немалых трудностей (после появления обеих книг – «Жизнь Рамакришны» и «Жизнь Вивекананды» – мне нет нужды скрывать, что упомянутым другом является Ромен Роллан. – Прим. авт.). У себя я не нахожу этого «океанического» чувства; научному подходу чувства вообще создают неудобства. Можно попытаться описать их физиологические признаки. Там, где это получается, – а я опасаюсь, что «океаническое» чувство такой характеристике не поддается, – не остается ничего, кроме содержания тех представлений, которые ассоциативно связаны с этим чувством. Если я правильно понял моего друга, он имеет в виду то же самое, что и один оригинальный и весьма своеобразный поэт, утешавший своего героя перед самоубийством: «Нам не уйти из этого мира» (Граббе Д. Хр. Ганнибал. «Да, из мира нам не уйти. Мы в нем однажды». – Прим. ред.). Таким образом, речь идет о чувстве неразрывной связи, принадлежности к мировому целому. Для меня это имеет скорее характер интеллектуального умозрения – конечно, не без сопровождающих чувств, но их ведь хватает и при других мыслительных актах сходной значимости. Личный опыт не убеждает меня в том, что такие чувства первичны по своей природе. Я не могу оспаривать на этом основании факта наличия их у других; вопрос лишь в том, насколько верно они истолковываются и могут ли считаться первоисточником всех религиозных запросов.
Мне нечего предложить для окончательного решения этой проблемы. Идея о непосредственном изначальном оповещении человека этим чувством – о его связи с окружающим миром – звучит столь странно, так плохо совместима с нашей психологией, что следовало бы предпринять психоаналитическое, т. е. генетическое исследование подобного чувства. Тогда в нашем распоряжении следующий путь: в нормальном состоянии для нас нет ничего достовернее чувства самих себя, нашего собственного «Я», кажущегося нам самостоятельным, целостным, ясно отличимым от всего остального. Видимость обманчива, не существует четкой внутренней границы между «Я» и бессознательной душевной субстанцией, обозначаемой нами как «Оно». «Я» для нее служит лишь фасадом – этому научил нас психоанализ. Ему предстоит еще во многом уточнить отношения между «Я» и «Оно», однако по крайней мере в отношениях с внешним миром «Я» кажется отделенным от последнего резкой разграничительной линией. Только в одном, хотя и необычайном, но не патологическом состоянии дело обстоит иначе. На вершине влюбленности граница между «Я» и объектом угрожающе расплывается. Вопреки всякой очевидности влюбленный считает «Я» и «Ты» единым целым и готов вести себя так, будто это соответствует действительности. То, что на время может устранить известная физиологическая функция, может, конечно, быть результатом и болезнетворных процессов. Из патологии нам известно большое число состояний, когда грань между «Я» и внешним миром делается ненадежной, либо границы пролагаются неверно. Таковы случаи, при которых части нашего собственного тела или даже душевной жизни – наши восприятия, мысли, чувства – кажутся нам как бы чужими, не принадлежащими нашему «Я». Либо те случаи, когда на внешний мир переносится нечто порожденное или явно принадлежащее «Я». Таким образом, чувство «Я» также подвержено нарушениям, а границы «Я» неустойчивы.
Дальнейшие размышления показывают, что чувство «Я» взрослого человека не могло быть таковым с самого начала. Оно должно было пройти долгий путь развития. Понятийно это зачастую недоказуемо, но реконструируется с достаточной степенью вероятности. Младенец еще не отличает своего «Я» от внешнего мира как источника приходящих к нему ощущений. Его постепенно обучают этому различные импульсы. Сильнейшее впечатление должно производить на него то, что одни источники возбуждения все время могут посылать ему ощущения (позже он узнает в них органы собственного тела), тогда как другие источники время от времени ускользают. Самый желанный из них – материнская грудь, призвать которую к себе можно только настойчивым криком. Так «Я» противопоставляется некий «объект», нечто находимое «вовне», появляющееся только в результате особого действия. Дальнейшим побуждением к вычленению «Я» из массы ощущений, а тем самым к признанию внешнего мира, являются частые, многообразные и неустранимые ощущения боли и неудовольствия. К их устранению стремится безраздельно господствующий в психике принцип удовольствия. Так возникает тенденция к отделению «Я» от всего, что может сделаться источником неудовольствия. Все это выносится вовне, а «Я» оказывается инстанцией чистого удовольствия, которому противостоит чуждый и угрожающий ему внешний мир. Границы такого примитивного «Я» – чистого удовольствия – исправляются под давлением опыта. Многое из того, что приносит удовольствие и от чего нельзя отказаться, принадлежит все же не «Я», а «объекту». И наоборот, многие страдания, от которых хотелось бы избавиться, неотделимы от «Я», имеют внутреннее происхождение. Целенаправленная деятельность органов чувств и соответствующих умственных усилий учит человека методам различения внутреннего (принадлежащего «Я») и внешнего, пришедшего из окружающего мира. Тем самым он делает первый шаг к утверждению принципа реальности, который будет управлять дальнейшим его развитием. Такое различение, понятно, служит и практическим целям – защите от угрожающих неприятных ощущений. То обстоятельство, что «Я» способно применять для защиты от внутреннего неудовольствия те же методы, которыми оно пользуется против внешних неприятностей, является исходным пунктом некоторых серьезных психических расстройств.
