Альфред Фуллье - Психология французского народа
Обзор книги Альфред Фуллье - Психология французского народа
Фуллье Альфред
Психология французского народа
Альфред Фуллье
Психология французского народа
ПРЕДИСЛОВИЕ В настоящей книге мы намерены представить очерк не только психологии, но также и физиологии французского народа. В самом деле, национальный характер тесно связан с темпераментом, в свою очередь обусловленным наследственной организацией и этническими особенностями не менее, чем географической средой. Но в этом случае необходимо избегать крайностей. Под влиянием политических предубеждений, сначала в Германии, а потом и во Франции, вопрос о национальностях смешивается с вопросом о расах. Отсюда получается своего рода исторический фатализм, отождествляющий развитие данного народа с развитием зоологического вида и заменяющий социологию антропологией. Писатели, превращающие таким образом войны между обществами в расовые войны, думают найти в этом научное оправдание права сильного в среде зоологического вида Ноmо. Некоторые антропологи, как бы находя недостаточной "борьбу за существование" между человеком и животными, между различными человеческими расами, между белыми и черными или желтыми, изобрели еще борьбу за существование между белокурыми и смуглыми народами, между длинноголовыми и широкоголовыми, между истинными "арийцами" (скандинавами или германцами) и "кельто-славянами". Это -- новая форма пангерманизма. Даже цвет волос становится знаменем и объединяющим символом: горе смуглолицым! Войны, происходившие до сих пор, оказываются простой забавой по сравнению с грандиозной борьбой, подготовляющейся для будущих веков: "люди будут истреблять друг друга миллионами, -- говорит один антрополог, -из-за одной или двух сотых разницы в черепном показателе". Это будет своего рода библейский шибболет, по которому станут распознавать национальности. Некоторые социологи, как например, Гумплович и Густав Лебон, также воспевают гимны войне. Таким образом даже во Францию проникает немецкая теория, стремящаяся, во имя расового превосходства, превратить политическое или экономическое соперничество в кровавую ненависть и тем придать войне еще более преступный характер. В самом деле, война уже не является, как прежде, поединком между профессиональными солдатами, руководимыми профессиональными политиками, -- поединком, вызванным более или менее отвлеченными, отдаленными и безличными мотивами: это -восстание одного народа на другой во имя воображаемой органической и наследственной неприязни. В области политики эти теории отражаются то трагическим, то комическим образом, так как для политиков все аргументы хороши. Лет пятнадцать тому назад албанские делегаты были посланы представить европейским кабинетам протест против уступки Эпира греческому правительству. В их меморандуме, составленном под внушением Италии, которая считает Албанию в числе своих невозвращенных провинций, можно было прочесть следующие строки: "Чтобы понять, что греки и албанцы не могут жить под одним и тем же правительством, достаточно исследовать совершенно различное строение их черепов: греки -- брахицефалы, между тем как албанцы -- долихоцефалы и почти лишены затылочной выпуклости". В этой, так сказать, "ученой" политике были упущены из вида лишь два пункта: во первых, что сами итальянцы, в общем нация брахицефалов, а во вторых, что и албанцы, не в обиду им будь сказано, также брахицефалы! Но для политика две ошибки равняются одной истине. Может ли психология смешивать физическое и умственное, строение человеческой расы с приобретенными и прогрессивно-развивающимися национальными признаками? Этот важный вопрос необходимо исследовать прежде всего в эпоху, когда цивилизация по-видимому готова признать своим идеалом новый вид варварства. В нашем введении мы постараемся определить, в чем заключаются различные основы национального характера, и какова та законная часть, которая должна быть отведена в нем расам. Это исследование приведет нас еще раз к тому заключению, что человеческая история не может быть сведена к естественной. Показав значение психологических и социологических факторов, а также их преобладание, прогрессирующее вместе с ходом истории, мы приступим к изучению французского характера. Мы будем искать источников его в характере галлов и римском влиянии; затем нами будут прослежены разнообразные проявления его в языке, религии, философии, литературе, искусствах. Мы будем проверять наши наблюдения отзывами о Франции иностранцев. Наконец мы выставим на вид два главнейших бича, которые могут при более или менее продолжительном действии оказать разрушительное влияние на национальный темперамент и даже на национальный характер французов, а именно: систематическое бесплодие и алкоголизм. Исследование моральной и общественной стороны французского характера мы откладываем до следующего тома. Слова Декарта, говорившего, что надо уметь справедливо отнестись к своим достоинствам и недостаткам еще более приложимы к нациям, чем к индивидуумам. Психологический и исторический фатализм, во всех его формах, и преимущественно в наиболее угнетающих, -- вот что особенно распространяется в настоящее время и с чем необходимо бороться. Правда ли, как это охотно утверждают наши противники, что нам, в силу нашего национального характера, присуща низшая форма ума, угрожающая нашей стране более или менее быстрым упадком; или же, напротив того, несмотря на недостатки и пороки, которых нам не только не следует скрывать от себя, но необходимо выставлять на вид, мы остаемся, даже в период "fin de siиcle" и нашего воображаемого разложения, достаточно одаренными природой и многовековой наследственностью, чтобы быть в состоянии, а следовательно и обязанными занимать высокое положение в мире? Нам кажется, что Франция -- одна из наций, которым надлежит помнить, что noblesse oblige. ВВЕДЕНИЕ ФАКТОРЫ НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА I. Коллективный детерминизм и идеи-силы в национальном сознании. -- II. Различные проявления национального характера. -- III. Физические основы национального характера. Органическое строение и темперамент. -- IV. Расы. -- V. Естественный и общественный подборы. -- VI. Среда и климат. -- VII. Социальные факторы. -- VIII. Предвидения в области психологии народов. I. -- Мы уже далеки от тех времен, когда Юм писал: "Если вы хотите знать греков и римлян, изучайте англичан и французов; люди, описанные Тацитом и Полибием, походят на окружающих нас людей". Ссылаясь на Тацита, Полибия и Цезаря для доказательства того, что человек повсюду остается одним и тем же, Юм не замечал, что даже народы, описанные этими историками, поразительно отличались один от другого. У каждого из них, вместе с присущими ему достоинствами, были известные недостатки, которые могли бы навести на мысль об "упадке и разложении", в то время как дело шло еще только о начале исторической жизни. Тацит описывает нам германцев, как людей высокого роста, флегматичных, с свирепыми голубыми глазами и рыжими волосами, с геркулесовской силой и ненасытными желудками, упитанных мясом, разгоряченных спиртными напитками, склонных к грубому и мрачному пьянству, любящих азартные игры, с холодным темпераментом, медленно привязывающихся к людям, отличающихся сравнительной чистотой нравов (для дикарей), культом домашнего очага, грубыми манерами, известной честностью, любовью к войне и свободе, верных товарищей, как в жизни, так и в смерти, что не устраняли однако кровавых ссор и наследственной ненависти в их среде. Несомненно, что Тацит дал это несколько романическое описание германцев с тайным намерением оказать известное влияние на римлян; но тем не менее мы узнаем в его картине оригинальную расу, которую он характеризовал словами: propriam et sinceram et tantum sui similem gentem (прямодушный и постоянный народ, всегда похожий на самого себя). Совершенно иной портрет находим мы у Цезаря, когда он рисует нам галлов высокими и белокурыми, с теми же светлыми и дикими глазами, с той же физической силой, но людьми более смешанной расы; в нравственном отношении, "впечатлительными и непостоянными на совещаниях, склонными к революциям", способными, под влиянием ложных слухов, увлечься и совершать поступки, о которых они после жалеют, решающими опрометчиво самые важные дела; падающими духом при первом несчастии и воспламеняющимися от первой обиды; легко затевающими без всякого повода войну, но вялыми, лишенными энергии в годины бедствий; страстно любящими всякие приключения, вторгающимися в Грецию или Рим из одного удовольствия сражаться; великодушными, гостеприимными, откровенными, приветливыми, но легкомысленными и непостоянными; тщеславными, пристрастными ко всему блестящему, обладающими тонким умом, уменьем шутить, любовью рассказывать, ненасытным любопытством по отношению ко всему новому, культом красноречия, удивительной легкостью речи и способностью увлекаться словами. Возможно ли отрицать, после подобных описаний, что национальные типы сохраняются в течение истории? Дело в том, что всякий характер определяется в значительной степени наследственным строением, которое в свою очередь зависит от расы и окружающей среды. Без сомнения, невозможно включить целый народ в одно и то же определение, так как в каждом народе замечаются не только индивидуальные различия, но также провинциальные и местные. Фламандец не похож на марсельца, а бретонец на гасконца. С другой стороны, благодаря смешению рас и идейному общению между народами, в каждой нации можно встретить индивидов, которые могли бы в такой же степени служить представителями соседнего народа, как по физическому, так и по моральному типу. Но психология народов занимается не индивидами, а средними характерами; что же касается средних определений и характеристик, то можно ли отрицать, что, в общем, даже на основании самых поверхностных признаков, вы всегда отличите англичанина по его физиономии? Но в таком случае каким же образом могла бы не существовать внутренняя физиономия французского иди английского ума? Можно ли отрицать, что, с точки зрения коллективных свойств, у всех французов имеются некоторые общие черты, будь то фламандцы или марсельцы? Существует следовательно национальный характер, к которому более или менее причастны все индивиды, и существование которого не может быть оспариваемо, даже если нельзя будет обнаружить его у тех или иных индивидов и групп. Национальный характер не представляет собой простой совокупности индивидуальных характеров. В среде сильно сплоченного и организованного общества, каким является, например, французская нация, отдельные индивиды необходимо оказывают взаимное влияние друг на друга, вследствие которого вырабатывается известный общий способ чувствовать, думать и желать, отличный от того, каким характеризуются ум отдельного члена общества или сумма этих умов. Национальный характер не представляет также собой среднего типа, который получился бы, если бы можно было применить к психологии способ, предложенный Гальтоном для фотографирования лиц, и получить коллективное или "родовое" изображение. Черты лица, воспроизводимые фотографией, не могут действовать и не являются причинами; между тем как действие национального ума отлично от индивидуальных действий и способно оказать своего рода давление на самих индивидов: он является не только следствием, но и в свою очередь причиной; он не только слагается из индивидуальных умов, но и влияет на умственный склад индивидов. Кроме того, коллективный или средний тип современных французов, например, не может служить верным отражением французского характера, так как каждый народ имеет свою историю и свои вековые традиции; согласно известному изречению, его составными элементами являются в гораздо большей степени мертвые, нежели живые. Во французском характере резюмированы физические и социальные влияния прошлых веков, и независимые от настоящих поколений и действующие на них самих лишь через посредство национальных идей, чувств и учреждений. На индивиде в его отношениях к согражданам тяготеет вся история его страны. Таким образом, подобно тому как существование нации, как определенной общественной группы, отлично (хотя неотделимо) от существования индивидов, национальный характер выражает собой особую комбинацию психических сил, внешним проявлением которой служит национальная жизнь. Можно составить себе понятие о прочных взаимодействиях, происходящих в среде известного народа, изучая, как это пытаются делать многие психологи в настоящее время, скоропреходящие и мгновенные проявления этого взаимодействия в среде многолюдного собрания или толпы. Когда индивиды, живущие в различных психических условиях, действуют одни на других, между ними происходит, по словам Тарда, частичный обмен, приводящий к усложнению внутреннего состояния каждого индивида: если же они и одушевлены одной и той же страстью и обмениваются тождественными впечатлениями, как это бывает в толпе, то эти впечатления, усиливаясь взаимным влиянием, достигают большей интенсивности; вместо усложнения индивидуального внутреннего состояния является усиление одного и того же настроения у всех индивидов. Это переход от аккорда к унисону. "Толпа, -- говорит Тард, -обладает простой и глубокой мощью громадного унисона". Если секты и касты отличаются всеми характерными свойствами толпы в их наиболее сильном проявлении, то это именно потому, что члены подобных замкнутых групп "как бы складывают в одно общее достояние совокупность своих сходных идей и верований", и которые в силу такого нарастания принимают бесконечные размеры. Можно было бы прибавить, что когда какое-нибудь общее чувство, как, например, национальной чести или патриотизма, одушевляет целые народы, то оно может принять форму болезненного припадка. Кому не известно, что коллективное умственное настроение не измеряется простым суммированием индивидуальных настроений. В человеческих группах всего легче обнаруживаются и оказывают преобладающее влияние на решения чувствования, общие всем данным лицам; но такими чувствованиями являются обыкновенно наиболее простые и примитивные, а не ощущения, отвечающие позднейшим наслоениям цивилизации. Согласно Сигеле, Лебону и Тарду, человек в толпе оказывается ниже в умственном отношении, чем каким он является, как отдельная личность. Интеллигентные присяжные произносят нелепые вердикты; комиссии, составленные из выдающихся ученых или артистов, отличаются "странными промахами"; политические собрания вотируют меры, противоречащие индивидуальным чувствам составляющих их членов. Дело в том, говорит Тард, что наш умственный и нравственный капитал разделяется на две части, из которых одна не может быть передана другим или обменена и, будучи разной у разных индивидов, определяет собой оригинальность и личную ценность каждого из них; другая же; подлежащая обмену, состоит из немотивированных, безотчетных страстей и чувств, общих всем людям известной эпохи и известной страны. В толпе накапливается именно эта меновая часть капитала в ущерб первой его части. Тем не менее, хотя чувствования толпы часто бывают грубы, они могут быть также и великодушны; в последнем случае, однако, это все-таки элементарные и непосредственные ощущения, пробуждающие самую основу человеческой симпатии. Организованные толпы всегда играли значительную роль жизни народов; но, по мнению Лебона, эта роль никогда не была так важна, как в современных демократиях. Если верить ему, то замена сознательной деятельности индивидов бессознательной деятельностью толпы составляет одну из главных отличительных черт текущего столетия и современных народов. Но хотя Лебон признает крайне низким умственный уровень толпы, если даже она состоит из избранной части населения, он все-таки считает опасным касаться ее современной организации, т. е. ее избирательного права. Не в нашей власти, говорит он, вносить глубокие преобразования в социальные организмы; одно время обладает подобной способностью. Толпы, без сомнения, всегда останутся бессознательными, но в этой бессознательности, быть может, и заключается тайна их могущества. В природе, существа, руководящиеся исключительно инстинктом, совершают действия, необычайная сложность которых вызывает в нас удивление; разум -- слишком новое явление в человечестве, чтобы он мог открыть нам законы бессознательного, а особенно заменить собой бессознательную деятельность. Но он должен, по крайней мере, руководить ей, прибавим мы. Впрочем мы не можем согласиться с Лебоном, что с психологической точки зрения толпа составляет "особое существо", слившееся на более или менее короткое время из разнородных элементов "совершенно так же, как клетки, составляющие живое тело, соединяясь вместе, образуют новое существо, отличающееся совсем другими свойствами, чем те, которыми обладает каждая из них". Мы думаем, что это значит идти слишком далеко. Между простой суммой или средним арифметическим характеров и "созданием новых характеров" существует промежуточная ступень, а именно -- взаимодействие, не равносильное творению, но и не представляющее простого суммирования. Это взаимодействие порождает не новое "психологическое бытие", хотя бы даже и "временное", а создает оригинальную и более или менее прочную комбинацию. В среде нации, этого рода взаимодействия несравненно сложнее и не носят того мимолетного характера, каким отличаются порывы толпы или страсти собрания. В этом именно смысле, -- и вовсе не в метафизическом, -- нацию можно назвать "постоянным существом". Нельзя составить себе понятие о народе, изучая последовательно составляющих его в данное время индивидов: необходимо понять само сложное тело, а не только его отдельные составные элементы. Несомненно, последние являются необходимым условием образования сложного тела; но их соприкосновение, их взаимные отношения вызывают особые явления и специальные законы, что конечно вовсе не значит, что ими создается новое существо. Чтобы выяснить, в чем именно заключаются социальные взаимодействия, Гюйо и Тард настаивали на явлениях внушения, более или менее аналогичного гипнотизму, происходящих в среде всякого рода обществ: толпы, законодательных собраний, народов. Тард, согласно Тэну1, определяет человеческий мозг, как своего рода мультипликатор: каждое из наших восприятий и каждая из наших мыслей воспроизводятся и распространяются по всем изгибам серого вещества, так что мозговая деятельность может быть рассматриваема, как "непрестанное самоподражание". Если индивидуальная умственная жизнь состоит из подражательного внушения, действующего среди клеток, то социальная жизнь состоит из внушений, оказываемых одними лицами на другие. Следовательно, общество или нация могут быть определены, как "собрание существ, в среди которых происходит процесс взаимного подражания"2. Едва родившись, ребенок уже подражает отцу и формируется по его подобию; по мере того как он растет и, по-видимому, становится независимее, в нем все более и более развиваются потребности подражания: к первоначальному "гипнотизеру", который ранее один действовал на него, присоединяются другие бесчисленные гипнотизеры; в то же время и независимо от своей воли он сам становится гипнотизером по отношению к бесчисленным гипнотизируемым. Тард называет это переходом от одностороннего влияния к взаимному. "Общественная жизнь, подобно гипнотическому состоянию, -- лишь особая форма сна... Иметь лишь одни внушенные идеи и считать их своими собственными, такова иллюзия, свойственная сомнамбулам так же, как человеку, живущему в обществе". Не идя так далеко и не предполагая, чтобы между членами известной нации действительно происходило гипнотическое внушение и чтобы почти все в этой нации совершалось как бы в состоянии сна, можно, однако, и должно допустить, что между мозговыми центрами отдельных лиц происходит ряд взаимных влияний, приводящих к установлению чувств и идей, источник которых лежит уже не в одном индивидууме и не в простой сумме индивидов, а во взаимной зависимости одних из них по отношению к другим, а также и по отношению к их предшественникам. Только в этом смысле, по нашему мнению, и можно говорить о национальном "организме", как о такой солидарности, каждая часть которой объясняется целым, так же, как целое -его составными частями. Те или другие состояния сознания отдельных лиц могут отозваться на общем сознании, но не непосредственно: они сначала действуют одни на других в силу отношений, ставящих их в соприкосновение между собой, и только в результате этого взаимодействия может получиться большее или меньшее изменение национального характера. Причинами, влияющими непосредственно на последний, являются условия, в которые поставлено общественное тело в его целом; а эти условия не тождественны частным условиям, в которые поставлены индивиды. Необходимо, следовательно, тщательно отличать национальные условия от индивидуальных; национальный характер зависит непосредственно от первых и лишь косвенно от вторых. Таким образом существует целая градация различных степеней сложности среди сил, под влиянием которых возникает данная социальная комбинация, настолько же отличная от своих составных элементов, как и вода от составляющих ее кислорода и водорода. В известном смысле, у всякой нации существует свое сознание и своя воля. Эта социологическая истина слишком игнорируется односторонними системами, как политико-экономическими и политическими, так психологическими и моральными, -системами, которые, группируясь под знаменем индивидуализма, приходят в конце концов к настоящему социальному атомизму. Мы вовсе не намерены придавать конкретного значения абстракциям, приписывать народу особую "душу", особое "я", как это делают некоторые социологи, вроде Вормса или Новикова; мы даже не будем касаться этого философского или скорее метафизического вопроса. Но подобно тому как в каждом индивидууме складывается известная система идей-чувствований и в то же время идей-сил, проявляющихся в его сознании и руководящих его волей, -- эта система существует также и у нации. Некоторые из руководящих идей индивидов тесно связаны с жизнью общества, членами которого они состоят, с тем целым, часть которого они составляют. Эти идеи -- результат и воспроизведение в каждом из нас тех общественных взаимодействий, которые мы, с своей стороны, оказываем на других и испытываем на самих себе. У всякого француза -- своя собственная роль в жизни нации; но как бы ни были индивидуальны его интересы или обязанности, они всегда более или менее связаны с интересами и обязанностями Франции; мы не можем, следовательно, не иметь в нашем мозгу идей, относящихся к общему благу, общему идеалу, более или менее верно понятому, более или менее приуроченному к нашему я, как к исходной точке. Отсюда получается во всей совокупности голов и сознаний система идей, служащая отражением социальной среды, так же, как существует система идей, отражающая физическую среду. Это -коллективный детерминизм, часть которого в нас самих, а остальная часть -- во всех других членах общества. Эта система взаимно связанных, взаимно обусловленных идей составляет национальное сознание, пребывающее не в каком-либо одном коллективном мозгу, а в совокупности всех индивидуальных мозговых центров, -- и однако же не равняющаяся сумме индивидуальных сознаний. Этой систематизацией взаимосвязанных идей-сил объясняется, кроме национального сознания, также и "национальная воля", которой, как всякой волей, более или менее осуществляется нравственный идеал. Только путем явной узурпации избиратели какой-либо страны или -- что еще хуже -- какого-либо одного округа придают своим голосованиям значение народной воли. Это не более как суррогат ее, частичный и неполный, которым пока приходится довольствоваться, но который вовсе не носит характера мистического "суверенитета". В действительности, национальный характер далеко не всегда выражается наилучшим образом толпой, ни даже наличным большинством. Существуют избранные натуры, в которых лучше, чем во всех остальных, отражается душа целого народа, его глубочайшая мысль, его существеннейшие желания. Это слишком часто забывается нашими политиками. Сам Руссо однако учил их, что "часто бывает огромная разница между волей всех и общей волей": первая представляет сумму отдельных хотений, каждое из которых может стремиться к удовлетворению частных интересов; одна вторая соответствует общему интересу. По меньшей мере можно сказать, что она выражает собой стремления целой нации, вызванные системой идей и чувств, которые руководят ей. Отдельные умы суть факторы национальной воли, но ни один из них не воплощает ее в себе. Действительно, никакой индивидуум никогда не сознает вполне даже своей собственной воли, если понимать под ней всю систему его руководящих идей и чувств; тем менее он может сознавать национальную волю, слагающуюся из взаимного влияния одно на другое всех индивидуальных желаний и составляющую известную равнодействующую этих желаний. Эта равнодействующая всегда идет далее предвидений и желаний каждого отдельного индивидуума. Следовательно национальная воля никогда не может вполне сознавать себя, даже в лице избранных натур, даже в лице величайшего гения, будь то сам Наполеон. Одно будущее открывает, в конце концов, истинное направление национального движения, которое можно только предвидеть с большей или меньшей вероятностью на основании прошлой истории и настоящего состояния нации. II. -- Огюст Конт рассматривал отдельного индивидуума, как абстракцию; это составляло также один из основных принципов Гегеля. Экономисты с своей стороны настаивают на основной солидарности интересов, потребностей, способов производства, распределения и потребления данного народа, -- солидарности, приводящей, согласно Марксу, к историческим формам собственности и организации труда. Но еще теснее та солидарность, в силу которой, как мы только что видели, устанавливается взаимная зависимость идей, чувств и побуждений. Таким образом понятие о национальности не может быть ни чисто физиологическим и этнографическим, ни чисто экономическим. Национальная индивидуальность проявляется прежде всего психологическими признаками: языком, религией, поэзией и искусствами, монументами, мнениями нации о самой себе или мнениями о ней других; наконец, она проявляется в ее героях и исторических представителях. История данного народа также открывает его характер, но при том условии, чтобы после тщательного изучения ее различных моментов была выведена так называемая "историческая средняя". В самом деле, в течение долгого существования народа, бывают периоды, когда, благодаря особому стечению обстоятельств, продукты его умственной, моральной и артистической жизни не вполне соответствуют его национальному характеру; но если вы выведете среднюю арифметическую из большого числа различных исторических периодов, то в результате получится верное отражение данных национальных свойств. Один язык еще не может служить точным показателем, народного характера, так как язык может быть занесен извне. Однако даже и в таком случае сравнение первоначального языка с его позднейшими формами позволяет определить национальные тенденции, так как нация всегда кладет свой отпечаток на язык. Lazarus справедливо говорит, что язык для ума народа -- то же, что земля-кормилица для его тела. Если язык представляет собой совокупность названий, данных тому, что воспринимается нашими чувствами, то мифологию можно назвать совокупностью названий, данных всему неизвестному, что подозревается или предполагается таящимся за видимым миром; но языки представляют гораздо более разнообразия, нежели мифы, которые тем менее отличаются один от другого, чем ближе мы подходим к первобытным временам. Более или менее выработанные представления народа о происхождении Вселенной, о значении и ценности жизни необходимо воздействуют на его нравственность, на его понятия о счастье и на его характер; этим объясняется влияние не только религий, но также философии и литератур; отсюда их важность для психологии наций. Поэзия часто открывает нам душу народа, по крайней мере его глубочайшие стремления. Однако она не всегда дает возможность угадать его характер, его поведение и его судьбу. Английская поэзия показывает нам мечты, чувства, характер воображения англичан; но кому они позволили бы предугадать английскую историю? Если же вы сосредоточите ваше внимание на поэзии какого-нибудь полстолетия или четверти века, вы еще менее того будете в состоянии вывести из нее заключения относительно целой нации и ее будущего, как это хотят, по-видимому, делать нынешние пророки "латинского упадка". В национальном характере необходимо различать чувствительность, ум и волю. Чувствительность, насколько она объясняется физиологическими причинами, зависит главным образом от наследственного строения и темперамента. Она играет огромную роль в жизни групп и индивидов. Не менее отличаются друг от друга различные нации и в умственном отношении. Существует национальная логика; каждый народ, более или менее сознательно создает для себя свое собственное рассуждение о методе. Один отдает предпочтение наблюдению, как например англичане, другой -рассуждению, как например французы; один любит дедукцию, другой -- индукцию. У каждого народа существуют даже свои излюбленные заблуждения, свои логические погрешности, своя национальная софистика. Таким образом мы обязаны своему народу не только известным числом установленных идей, но также и формами мысли, готовыми рамками, служащими для классификации идей; готовыми категориями, к которым мы их относим и которые являются для нас априорными. Национальный язык, кристаллизующий идеи и методы мышления, навязывает эти формы каждому индивидууму и не позволяет ему выйти из общих рамок. Согласно Лебону, можно классифицировать национальные умы по различным степеням их ассимилирующей и творческой способности. Первая позволяет понять, удержать в памяти и утилизировать различные явления, совокупность которых составляет искусства, науки, промышленность, словом -- цивилизацию; "некоторые цивилизованные народы, а именно азиатские, обладают этой способностью в высокой степени, но обладают только одной ей". Вторая способность позволяет беспрерывно расширять поле человеческой деятельности; ей мы обязаны всеми открытиями, на которых покоится современная цивилизация; "эта способность встречается лишь у некоторых из европейских народов". Но следует остерегаться в этом случае преждевременных обобщений: недостаток творческой способности может объясняться и другими обстоятельствами, а не только свойствами национального ума. Самой основной чертой национального, так же, как и индивидуального характера, является воля. Под волей мы разумеем общее направление наклонностей, врожденное или приобретенное. Совокупность всех стремлений, в конце концов, получает скорее то, нежели иное направление, вследствие чего у каждой нации, в различных обстоятельствах народной или международной жизни, оказывается свой обычный способ самоопределения. Можно ожидать с ее стороны скорее одного, нежели другого поступка, симпатии или недоброжелательства, мстительности или способности забыть прошлое, бескорыстных или эгоистических наклонностей. Semper idem velle atque idem nolle (всегда тождествен в своих желаниях как и в нежеланиях), говорили стоики, желая указать на привычный способ хотения, в котором выражается настоящий характер. Даже если нация очень непостоянна, у нее имеется свой сравнительно неизменный способ хотения, состоящий именно в стремлении непрерывно изменять свои решения. Ее воля, так сказать, постоянно непостоянна. Итак, истинный характер всегда определяется привычным способом желать или не желать. Темперамент влияет главным образом на способ наслаждаться или страдать, а также выражать в движениях чувства и желания; характер влияет преимущественно на форму самого желания и на направление воли. Общий темперамент и строение некоторых специальных органов составляют, так сказать, статику коллективного характера; но у него имеется своя динамика, которой определяется его развитие; она обусловлена географической и особенно социальной средой, а также взаимодействиями между умами и волями. Наследственное строение тела и различных органов, в которых проявляются прирожденные свойства впечатлительности и деятельности, составляет как бы центростремительную силу национального характера; ум и отраженная воля составляют его центробежную силу. III. -- Из предыдущего ясно, что физиология народов, показывающая, что есть наследственного в самом их строении, составляет первую основу их психологии. Прежде всего необходимо принять в соображение анатомическую структуру. Рост, развитие груди, мускулов, нервной системы и особенно мозга служат для групп, так же, как и для индивидов, признаками более или менее сильной организации и, кроме того, большей или меньшей способности к физическому или умственному труду. Какова наследственная организация, таковы и способности; мозг оказывается приспособленным к такому-то движению и в таком то направлении, а не в другом. Если даже не принимать в соображение веса исключительно тяжелых ее мозгов (Кювье, Кромвеля, Байрона, Тургенева и др.), то все-таки окажется, что в среднем мозг замечательных людей на 100 граммов тяжелее. Существует следовательно известное отношение, но только общее, между умом и весом мозга. Однако это еще очень недостаточный элемент оценки, так как разница в абсолютном весе мозга может зависеть от многих причин и главным образом от общих размеров организма. То же самое следует сказать относительно объема мозга. Средний объем мозга полинезийцев на 27 кубических сантиметров превышает объем мозга парижан; но это объясняется их высоким ростом. Вместимость черепа у бенгальцев, бедного и обездоленного населения Индостана, благодаря их небольшому росту, равняется лишь 1.362 кубическим сантиметрам, в то время как для парижан эта цифра равняется 1.560, а для полинезийцев -- 1.587. Меньшей массе организма соответствует меньшая мозговая масса. В этом также главная причина меньшего объема женского мозга. Несмотря на трудность измерений, объем, вес и особенно очертание мозга, а также его еще малоизвестные химические и электрические свойства имеют неоспоримое значение для общей оценки. Овальная и продолговатая форма мозга (долихоцефальная), или же круглая и расширенная (брахицефальная) также имеют, как мы это увидим, огромное значение при определении расовых подразделений. Они, по-видимому, указывают на различные направления, в каких развивался мозг, что может влечь за собой различия в умственных наклонностях. Даже среди продолговатых черепов важно знать, произошло ли удлинение в области лба или затылка: первое соответствует преимущественно развитию умственных способностей; второе же -- развитию чувственных страстей. Кроме органического строения, главным образом мозгового, необходимо принять в соображение темперамент народов. Антропологи, поглощенные всецело сравнениями и измерениями в области анатомии, не уделяют ему достаточного внимания. Между тем строение тела еще не составляет всего: важно знать способы и интенсивность его функционирования. Известно, что темпераментом определяется самый темп жизнедеятельности организма и ее направление в сторону накопления или расходования. Это направление, приобретаемое силами, накопленными в организме, определяет в то же время наследственное направление характера, т. е. преобладающее направление впечатлительности и деятельности человека. Ясно, что, выражая собой, таким образом, первоначальный способ функционирования, присущий всему организму, а особенно нервной системе, темперамент должен стремиться передаваться наследственно расе, как передаются "форма и строение организма. Кроме того, изменения темперамента, вызванные возрастом, переменами в состоянии здоровья или постоянным воздействием воли и ума на организм, должны оказывать известное влияние на самые зародыши. Ребенок, родившийся от больного и расслабленного отца, может быть сам поражен наследственной слабостью; сын, зачатый в старости, не походит на детей, зачатых в зрелом возрасте или в молодости; он наследует темперамент, изменившийся под влиянием лет. У народов, так ж
