Генрих Цывинский - Пятьдесят лет в Российском императорском флоте
Вскоре были аннулированы пенсии, эмеритуры, процентные бумаги. Запасы продуктов, превышавших месячную норму (т. е. 1 пуд муки), считались также под запретом и конфисковывались. Купля и продажа своих собственных вещей строго наказывалась принудительными работами. Рынки и всякие продовольственные лавки были закрыты. Выехать из города строго запрещалось.
Все типографии были конфискованы, и газеты, исключая «Советских известий» и «Правды», были закрыты. За одно слово критики или несочувствия «новому» порядку обыватель рисковал попасть в чрезвычайку. Всюду шныряли многочисленные шпионы коммунистов и предавали неосторожных людей. Словом, обыватель попал в деспотию времен древней Персии и стал голодным и бесправным рабом. Все городские здания, великокняжеские дворцы и частные дома были конфискованы, а владельцы их, не успевшие бежать (в Финляндию или Украину), были арестованы.
Во дворцах поместились различные «комы», в бывших государственных учреждениях, вместо чиновников, были посажены курьеры, писари, сторожа, а начальниками учреждений назначались наиболее отличившиеся крикуны из Совдепа. Начальником петроградской чрезвычайки был Урицкий (впоследствии убитый студентом политехникума Канегиссером, после чего Дворцовую площадь переименовали в «Площадь Урицкого»). Этот дьявольский застенок занял дом градоначальства (Гороховая № 2, угол Адмиралтейского проспекта). Там день и ночь заседал совет из бывших сыщиков и беглых каторжан, и после краткого опроса схваченных «контрреволюционеров» тут же на дворе расстреливали. Обувь и одежда с них предварительно снималась и делилась между экзекуторами. В первое время убийцами назначались солдаты из латышей; позднее для расстрела стали набирать бродивших по России китайцев, нахлынувших из Восточной Сибири и Манджурии, куда они в 1916 году за недостатком рабочих рук, вследствие большого оттока русских людей на фронт, были вывезены с Дальнего Востока для работ в портах. Эти азиаты, лишенные чувства малейшего сострадания, были бессознательными палачами приговоров кровожадной чрезвычайки.
Петербургские дома были отданы в распоряжение подвальным жильцам и разному сброду, переселившемуся из окраин города. Объявлен был лозунг: «Дворцы — пролетариям, а подвалы — буржуям». За отсутствием топлива водопроводные трубы замерзали и лопались, отчего большинство домов обмерзало и приходило к разрушению. Доставлявшие обыкновенно топливо в Петроград из Олонецкого края дровяные барки частных лесопромышленников в числе нескольких тысяч были от них отобраны, т. е. «национализированы», но Совдепом не использованы, и они без хозяев остались на Ладожском озере и на реке Свири и там замерзли. Жильцы переселялись в подвалы и теснились в одной комнате, обогреваемой железной печуркой («буржуйками»). Для топки употреблялась мебель из барских квартир, торцовая мостовая, потом разбирались деревянные ларьки с закрытых рынков, а впоследствии было разобрано на топливо несколько сот деревянных домов с Петербургской стороны и с окраин города. По улицам валялись падшие лошади, отобранные от извозчиков, но никем не кормленные. Так мало-помалу превращен был в кладбище весь край, обильный природными богатствами…
Из важнейших событий конца этого года следует отметить: разгон в ноябре большевиками Учредительного Всероссийского Собрания. Председателем Собрания был выбран эссер Чернов. На первом же заседании в Государственной Думе, затянувшемся до поздней ночи, в зал вошли пятнадцать матросов и объявили Собранию: «Ну! будет вам тут ночью болтать, расходитесь». Так скоро и просто закрылось Учредительное Собрание, а с ним вместе погибла последняя надежда на восстановление в России государственного правового порядка…
В этом же году в нашей собственной семье началась третья драма. Моя младшая дочь Ольга стала невестой молодого инженера Якова Любицкого. Это был весьма способный, прекрасно образованный и хорошо воспитанный молодой человек, плечистый и на вид здоровый, но как впоследствии оказалось, пораженный еще с детства туберкулезом легких, о чем он и сам не знал. Зимою он сильно простудился, заболел воспалением легких. Дочь за ним ходила, как добровольная сестра милосердия. С каждым днем он постепенно слабел и таял, как свечка. В феврале ему, казалось, стало лучше и он начал вставать. Решено было отправить его в санаторий Халилу. Дочь собралась его сопровождать, но в канун их отъезда больной под вечер заснул и… больше не проснулся.
Трудно описать горе несчастной нашей дочери. Она рядом с могилой своего жениха закупила для себя место на Смоленском кладбище, рассчитывая вскоре последовать за ним. Увезти ее из Петрограда нам удалось лишь летом. Я уехал с ней в Петрозаводск погостить у наших двух старших дочерей. Новый год мы встречали у Харитоновичей. Радушные хозяева постарались устроить встречу так, как это делалось при «старом режиме». Но трудность добывания продуктов и угнетенное настроение гостей под давлением большевистского террора сделали свое дело: встреча была весьма скромной и невеселой. После полуночи скоро все разошлись: кто торопился домой на ночное дежурство, кто ожидал ночного обыска, а кто боялся грабежа в оставленной квартире. Ни прислуги, ни дворников в домах вовсе не было, поэтому оставлять квартиру было весьма рискованно.
Здесь следует упомянуть о зверском убийстве большевиками двух министров Временного правительства: А.И. Шингарева и профессора Кокошкина. Они были посажены 25 октября в Петропавловскую крепость, в сырых, холодных казематах заболели, и их перевели в Мариинскую больницу. 6 января 1918 г, вечером, ворвались в палату два большевика в красноармейской форме и из револьверов зверски их убили. Был слух, что один из них был Апфельбаум (Зиновьев), бывший впоследствии главным начальником Петроградского округа.
Весна тянулась для нас долго, тягостно и печально: жизнь наполовину впроголодь (1/16 фунта черного хлеба отпускалось в день по карточкам для безработных «интеллигентов», какими считались мы), страх постоянный за предстоящую ночь в ожидании обысков, налетов и возможных арестов. Ежедневно узнавали, что такой-то расстрелян, другой схвачен и отправлен в Кронштадт, третий умирает от тифа в подвале; все это мои сослуживцы или близкие наши знакомые… Мертвая тишина царила в нашем доме; дочь Ольга, как тень, безмолвно одна проводила целые дни в своей комнате. Я просиживал без дела в своем кабинете. Писем писать к родным нельзя, так как почта обслуживала только советские служебные корреспонденции; телеграфом также частным лицам пользоваться не разрешалось.
На нашем заводе («Русское Общество изготовления снарядов» — Парвияйнен) царствовал «комитет» из десятка наиболее наглых рабочих, расхищавших станки и ценные металлы. Директор Брунстрем и его соотечественники уехали к себе в Финляндию; русские члены правления и инженеры разбежались, кто куда мог, за границу, на Украину, Кубань и Юзовку (Юзовка не была тогда еще захвачена большевиками и оставалась под властью гетмана). В последнюю было решено перебраться нам, всем членам правления и инженерам, оставшимся в Петрограде (инженеры Харитонович, Сергеев, Алексеев, я и еще несколько других — само правление Юзовского завода учреждено было в Киеве — дабы избавиться от преследования заводского «комитета», подавшего на нас донос в чрезвычайку, обвиняя нас в переводе заводских капиталов в Юзовку). На совещании у Сергеева было решено, что каждый из нас различными путями должен нелегально перебраться на юг. Это было в мае. Мне как уроженцу Виленской губернии помог в этом деле образовавшийся в Петрограде Литовский комитет. Литовский комитет без труда выдал мне удостоверение для возвращения на родину. В чрезвычайке, как потом оказалось, в мае был уже составлен список и ордер на наш арест.
Но я в это время не мог воспользоваться этим пропуском и отложил его до осени, так как необходимо было дочь Ольгу увезти в Петрозаводск к сестрам. Переезд мой в Вильно был только предлогом, как средство вырваться из России, дабы потом оттуда переехать в Киев и Юзовку, что было нетрудно. В Петрозаводске мы поместились — я у старшей дочери Маргариты, а Ольга у Наташи; обе семьи жили в одном доме. Город — у берега Онежского озера, место живописное, воздух прекрасный, лето было теплое, ясное. Белые ночи севера не были для нас новостью, и мы при хороших условиях питания и сердечных заботах обеих дочерей вскоре ожили и поправились. В Петрозаводске в то время жизнь населения протекала почти в условиях нормальных. Мой зять Дмитриев посылал в Петроград муку и разные продукты моей жене, решившей остаться дома, дабы сберечь квартиру от разгрома.
В «Известиях Исполкома» мы прочли о зверском убийстве Императора Николая II и всей царской семьи в Екатеринбурге в ночь с 16/17 июля 1918 г. В официозе был приведен целиком приговор постановления (без суда) о казни Царя и акт об исполнении приговора, подписанный Юровским и каторжанами Ермаковым, Вагановым, Медведевым и Никулиным. В приговоре говорится, что Царь был расстрелян вместе с Наследником, а Царица и все четыре дочери находятся в укромном «надежном месте». Это сообщение оказалось впоследствии наглою ложью. В начале июня все, остававшиеся в Тобольске, были перевезены в арестантском особом поезде под сильной охраной в Екатеринбург. Гибсон, по требованию английского консула, был освобожден, а доктору Деревеньке и мистеру Жильяру удалось скрыться из поезда, замешавшись в толпе публики.
