Геннадий Обатнин - История и повествование
Первомайский и октябрьский парады на Красной площади являются кульминацией многих детских книг. Обычно маленький герой первый раз принимает участие в ритуале. Первый важный момент этого священного акта — это когда Сталин выходит на Красную площадь и поднимается на Мавзолей. Тогда «Земля становится еще прекраснее / И небо кажется еще светлей»[898].
Перед Мавзолеем дефилирует огромная толпа людей, но между Сталиным и детьми, несмотря на это, возникает особый, интимный контакт. Каждый ребенок чувствует, что взгляд и улыбка Сталина направлены именно на него. В этот эйфорический момент все забывается. Петя в стихотворении Агнии Барто «На майском параде» от волнения не знает, «молчит он или он поет»[899]. Этот самый мальчик также становится свидетелем апогея ритуала:
И пионерка в белом платьице
Бежит отдать ему букет:
— Мне поручили третьеклассницы
Вам передать от нас привет!
У нас плохих отметок нет[900].
Это самый высший уровень сталинианы — встреча с реальным Сталиным. Дети, получившие возможность встречаться и разговаривать со Сталиным, были не только школьниками на параде, но и участниками разных делегаций, совещаний, конгрессов, съездов. О них писали в газетах, их фотографии публиковали, им давали возможность рассказать о своей встрече со Сталиным. В 1939 году вышла целая книга, в которой собраны подобные рассказы[901]. Впервые они были опубликованы в центральных газетах в середине 30-х годов. Вполне возможно, что это и есть начало сталинианы для детей.
Одна задача подобных рассказов — показать человечность Сталина. Разговоры сами по себе лишены интереса. Реплики Сталина скудны: «Как тебя зовут?», «Как ты учишься?», «Молодец!», «До свиданья!». Но самое важное — это то, что чудо совершилось: «бог» принял человеческий облик. «Сначала я волновалась, — рассказывает пионерка Нина Здрогова, — а потом, когда побыла рядом с товарищем Сталиным, увидела, какой он простой и ласковый, тогда я совсем успокоилась и стала разговаривать»[902].
Встретить Сталина могли только избранники, им завидовали, их ревновали. Поэтесса Наталия Забила описала в своей книжке «Про всех» следующую сцену: во дворе дети вместе смотрят книгу и видят фотографию, на которой девочка обнимает улыбающегося Сталина. Возникает горячий спор, причем каждый хочет быть на месте девочки. Дети ищут какие-то общие черты у себя и у нее, доказывают свои заслуги.
Цель Забилы — объяснить детям глубокое символическое значение того, что они видят на снимке. В сюжете стихотворения коллектив советских детей нерушим. Это акт высшего, полного соединения Сталина со всеми советскими детьми:
Спорить нам совсем не нужно,
Нет дружнее нас, ребят:
Мы всегда играем дружно,
Вместе ходим в детский сад.
Все мы вместе подрастаем,
Точно цветики в росе.
Всех нас крепко любит Сталин,
И его мы любим все.
Если ж девочку с букетом
Сталин поднял как-то раз.
То, конечно, он при этом
Вспоминал про всех про нас.
И про тех, кто вместе с нами
Только учится читать,
И про тех, кто даже «мама»
Не умеет лепетать.
И про тех, кто пионером
Скоро станет, а потом
Будет взрослым — инженером, Летчиком
иль моряком.
И о северных и южных
В нашей солнечной стране, —
Обо всех ребятах дружных:
О тебе
и обо мне![903]
Но вот ирония судьбы. Девочка Гела, с которой Наталия Забила велела всех ребят отождествить себя, во время перестройки выступала в газете «Труд» с рассказом о том, что произошло после встречи со Сталиным в 36-м году. Уже год спустя счастливому детству пришел конец. Ее отца-коммуниста, вместе с которым она была в Кремле, арестовали и расстреляли. Письмо Гелы Сталину, с упоминанием об их встрече, привело к аресту матери. Последующие годы девочка прожила в ссылке: после войны ее жизнь во многом была осложнена тем фактом, что она являлась дочерью «врага народа»[904].
Таким образом, символическое значение сцены, на которую смотрят дети, иное, нежели представляла себе Забила. «Великий друг детей» оказался их злейшим врагом. Чем ближе дети приближались к Сталину, тем опаснее становилось их положение. Речь идет о великом обмане, в котором советские детские писатели играли активную роль.
Роман Тименчик
1960-е годы в записных книжках Анны Ахматовой
Записные книжки Ахматовой[905], которые она как-то назвала «книгой жизни» (с. 341), являют собой гетерогенный, но единый нарративный текст, в котором отражена история 60-х годов XX века (1958–1966). Единство текста строится на взаимоперекличках стихов и прозы, «творческих» и «бытовых» записей. Жанрово-тематический состав ахматовских рукописных книжек многоразличен: ежедневник (organizer), брульоны, шпаргалки, альбом, книга посетителей и, как принято говорить в российской текстологии о классиках, — записи на первом попавшемся листке. Парадные автографы стихотворений, наброски стихов, конспекты словесных цепочек[906], подсчеты долгов и гонораров, пробы вечного пера (авторучки тож), исправные дневниковые репортажи[907], выписки, адреса, конспекты, сны, страхи.
К самому концу жизни дневниковые записи, поначалу предельно конспективные, становятся все пространнее. Они сделаны в больнице после четвертого инфаркта и в последовавшем за больницей реабилитационном санатории. Они окрашены предчувствием приближающейся смерти, и сама их возрастающая продолжительность до известной степени является магическим актом продления жизни.
В этой связи следует заметить, что важнейшей внутренней семантической чертой ахматовских записей является их появление в результате преодоленного отвращения к письму как таковому. Автору этих записей, пестрящих описками[908], были присущи разные формы аграфии и дисграфии, увековеченные прозвищем, полученным ею от друзей в бытность секретарем Цеха поэтов, — «секлета Анне Гу» (с. 430), и шутливо канонизированные в ее рабочем титуле задуманной прозы: «Кига». Представляется, что такая конфликтная энергетика преломляет этос сообщения, внося дополнительное смысловое измерение в текст, с которым нельзя оперировать так, как будто владелец этих блокнотов «изъяснялся непосредственно на гербовой бумаге», как говорит Мандельштам в «Разговоре о Данте». Страх письма получил в советскую эпоху дополнительную мотивировку[909], и в самое жанровое качество некоторых ахматовских записей входит установка на недолговечность подлежащих уничтожению занесений[910].
Смысловая многомерность едва ли не каждой из записей обеспечивается еще и тем, что они возникают в темпоральном пространстве календаря. Еще точнее — взаимоналагающихся календарей, светского и церковного (ср. например, «День церковного новолетия (с. 668)» — то есть 14 сентября, начало индикта), юлианского и григорианского, подменяющих друг друга, «личного» и «всеобщего»[911]. И дата из 1960-х годов оказывается нанизанной на стержень «вертикальных» соответствий:
10 марта, поминальный день двух русских прозаиков ахматовского поколения, парадигматическая дата суда над поэтом («Факел, ночь, последнее объятье, за порогом дикий вопль судьбы») и дата второго из трех арестов сына (с. 308, 445).
Необъявленный календарь скрывается за общедоступными сакральными датами, как это происходит с непередвижным праздником Крещения, шекспировской двенадцатой ночью, или «крещенским вечером», как называлась комедия Шекспира в старых русских переводах, — вечером Светланиной ворожбы[912]. Дата последнего свидания с И. Берлиным — 4 или 5 января 1946 года — подтянута в третьем посвящении «Поэмы без героя» к вечеру королей, посещению волхвов.
В «необъявленной» части мифологизация этой даты объясняется тем, что на 24 октября 1906 года (по старому стилю) «первый жених» Н. Гумилев в письме из Парижа в Россию назначал Ахматовой «телепатическое свидание».
В конечной смысловой перспективе календарных привязок каждой записи мерцает исчисление сроков «дня последнего». Проясняет это последняя в жизни Ахматовой запись, сделанная за день до смерти в санатории в Домодедове.
«4 марта <1966>
Лежу до 8-ого (велел здешний врач). Здесь просто хорошо и волшебно тихо.
Я вся в Кумранских делах. Прочла в „Ариеле“ (изр<аильский> журнал) о последних находках[913]. <…> Точно описан Апокалипсис с редакторск<ими> заглавия<мн> и поведение первых Мучеников. Почему-то евреев (не христиан) римляне вовсе не мучили. <…> Отчего же римляне так страшно мучили кротчайших христиан еще до 73 г., т. е. сразу после смерти Христа (33 год)».
