Николай Заболоцкий - Стихотворения и поэмы
(«Змееед» )
Сам Н. Заболоцкий писал в стихотворении «Вчера, о смерти размышляя…»:
…и в этот миг
Всё, всё услышал я — и трав вечерних пенье,
И речь воды, и камня мертвый крик.
Очень родственна таким стихам Н. Заболоцкого, как «Метаморфозы» и «Завещание», песня Важа Пшавела «Почему я создан человеком».
Нам представляется, однако, что этим не исчерпываются причины последовательной работы Н. Заболоцкого над переводами грузинских классиков. Не забывая ни о внутренней близости его собственной поэзии многим их произведениям, ни о притягательной для каждого поэта возможности испробовать свои силы в таком «соперничестве», ни даже о том, что в годы культа личности оригинальные стихи Н. Заболоцкого печатались редко и он часто бывал вынужден обращаться к переводам, — грузинская классическая поэзия воспринималась Н. Заболоцким как художественная летопись народной жизни. В этом смысле работа над ее воспроизведением на русском языке стояла для него рядом с переложением «Слова о полку Игореве» и замыслами о стихотворной обработке русских былин, перекликалась с переводом сербского эпоса и мечтой сделать полноценным достоянием русского читателя «Сказание о Нибелунгах».
Русь, напрягающая силы в борьбе с половцами, ослабленная раздорами и терпящая поражение от монголов; Грузия, то и дело наводняемая иранскими и турецкими полчищами; Сербия, надолго потерявшая свободу после битвы на Косовом поле; Венгрия, стонущая под фашистским игом (перевод стихов Антала Гидаша), — едва ли можно счесть простой случайностью, что Н. Заболоцкий как переводчик обращается к этим темам. Яркая живописная природа Грузии рельефно оттеняла трагизм происходящих на этой земле событий, ее солнечное обаяние как бы подчеркивало злую черноту бед и горя, обрушивающихся на людей. Бывали в истории Грузии времена, о которых с огромной горечью сказал Важа Пшавела:
Немногого недостает,
Чтоб смерть, воцарившись в отчизне,
Родной поглотила народ,
Присвоив название жизни.
(«Копала»)
Драматично описание раздирающих страну феодальных междоусобиц у Д. Гурамншвили; мучительно продираются сквозь кровавый туман родовой мести и национальной розни герои поэм Важа Пшавела, испытывая неприязнь, нарекания и ненависть со стороны своих фанатичных соплеменников. Но несмотря на периоды отчаяния, лучшие грузинские поэты во все времена сохраняли страстную привязанность к родной земле, верили в ее будущее и могли бы повторить вслед за героями Руставели:
Лишь добро одно бессмертно,
Зло подолгу не живет.
Грузинская классическая поэзия ревниво оберегала, как лучшее национальное достояние, драгоценные черты народной морали, размышляла о причинах народных бедствий, безбоязненно возвышала голос против их виновников:
Обличителю нередко
Не прощают обличенья,
Но стране забвенье правды
Не приносит облегченья.
(Д. Гурамишвили. «Бедствия Грузии»)
Многолетнее увлечение Н. Заболоцкого переводами грузинской классики воодушевляло его на то, чтобы с блеском преодолевать немалые художественные трудности.
Естественно, что поэт, являющийся знатоком и превосходным интерпретатором лучшего, что было в национальной поэзии прошлого, отлично подготовлен и для перевода современной поэзии, будучи способен воспринимать ее на огромном историко-литературном фоне. Н. Заболоцкий успешно перевел многие стихи Г. Абашидзе, К. Каладзе, М. Квливидзе, Г. Леонидзе, Т. Табидзе, С. Чиковани и других поэтов советской Грузии. Все эти переводы, статьи о Руставели и Гурамишвили, давняя дружба с грузинскими писателями делают понятным, почему Симон Чиковани назвал Заболоцкого «не только бережным ценителем, но и по существу своеобразным деятелем грузинской культуры».
5В раннем творчестве Н. Заболоцкого решительно преобладало изображение мещанского собственнического быта, духовно убогого существования. Персонажи его стихов — плоть от плоти этого быта, и поэт относился к ним с откровенной неприязнью или с грустной жалостью, как например к «девицам» («Народный дом») с их нехитрым кокетством и грошовыми радостями.
Здесь радость пальчиком водила,
Она к народу шла потехою, —
писал Н. Заболоцкий, давая нам ощутить, как все мельчает, выцветает, обесценивается в этом мирке. Даже люди, старавшиеся вырваться из оков прежней жизни, несли на себе тяжкий, натуралистически подчеркнутый поэтом отпечаток ее скудости (Солдат в «Торжестве земледелия»).
К середине тридцатых годов Н. Заболоцкий обращается к образам людей, воплощающих в себе героическое, творческое начало. Однако и тут (кроме «Седова») в его стихах отражаются скорее удивительные плоды человеческого труда, чем сами творцы. Так же, как «мир исполински прекрасный» кажется поэту «слепком» сердца замечательного коммуниста — С. М. Кирова («Прощание»), «угрюмый и печальный» пейзаж Арктики преображен для него подвигами советских полярников («Север»).
Н. Заболоцкий не принадлежал к числу поэтов, способных на быстрый, оперативный отклик на события. Такого рода стихи почт;! неизменно слабее других (характерно, что подавляющее большинство этих стихов автор не включал в свои книги). Однако и во многих из них заметен своеобразный, чисто индивидуальный поворот темы. Так, пафос перестройки мира — отношение человека к природе, — оказавшийся в поэме «Торжество земледелия» в значительной мере абстрагированным от реальной действительности, находит себе выражение не только в таких стихах, как «Север» и «Седов», но и в позднейшем, написанном по сугубо злободневному поводу стихотворении «Преображение степи».[38] То, что для многих поэтов оказалось лишь очередной «газетной» темой, было глубоко созвучно давней мечте Заболоцкого:
…Пусть природа работает с нами
Против собственной злобы своей.
Поднимая зеленые всходы,
Управляя течением рек,
В мастерскую могучей природы,
Как хозяин, вступил человек.
Стоит сравнить эти строки с такими стихами, как «Я не ищу гармонии в природе» (1947) или с позднейшей редакцией «Лодейникова». В них — вера поэта в творческую, преобразующую силу человеческого труда:
Разрозненного мира элементы
Теперь слились в один согласный хор,
Как будто, пробуя лесные инструменты,
Вступал в природу новый дирижер.
(«Лодейников»)
И все-таки лица людей, благодаря которым свершаются все эти перемены, еще долго не возникают в стихах Н. Заболоцкого.
Кто, чародей, в необозримом поле
Воздвиг потомству эти города?
Кто выстроил пролеты колоннад,
Кто вылепил гирлянды на фронтонах,
Кто средь степей разбил испепеленных
Фонтанами взрывающийся сад?
(«Город в степи»)
Разумеется, работа поэта серьезнейшим образом осложнялась и потому, что сделать людей, с которыми он после ареста жил и работал, героями своих произведений ему было необычайно трудно. Нельзя поэтому не отметить, что по мере возможности поэт все-таки нарисовал именно их самоотверженный труд и их гордость за его плоды:
…Мы бежим нестройною толпою,
Подняв ломы, громам наперерез…
Охотский вал ударил в наши ноги,
Морские птицы прянули из трав,
И мы стояли на краю дороги.
Сверкающие заступы подняв.
(«Творцы дорог»)
А мы шагали по дороге
Среди кустарников и трав,
Как древнегреческие боги,
Трезубцы в облако подняв.
(«Возвращение с работы»)
Подчеркнутая торжественность и скульптурность поз, уподобление немудреных вил «трезубцу» — все это вполне закономерно для одической интонации этих стихов, служащих памятником безымянным творцам.
Поражает внутренняя стойкость, с какой Н. Заболоцкий отнесся к постигшей его участи. В его позднейших стихах мы не расслышим надломленности, не ощутим желания привлечь сочувствие, не заметим позы пострадавшего.
В стихотворении «Гроза идет» поэт обращается к разбитому молнией кедру:
Пой мне песню, дерево печали!
Я, как ты, ворвался в высоту.
Но меня лишь молнии встречали
И огнем сжигали на лету.
Почему же, надвое расколот,
Я. как ты, не умер у крыльца,
И в душе всё тот же лютый голод,
И любовь, и песни до конца!
«Лютый голод» творчества находил себе пищу везде, где бы поэт ни очутился, и рос от соприкосновения с другими людьми, в которых автор угадывал это зиждительное начало.
