Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
В конце книжицы Жан-Поль возвращается к сатире, которой он начал (отмена цензуры увеличением числа цензоров до числа всех читателей), и предлагает себя в качестве цензора, причем цензора собственных произведений. Он и не подозревает, сколь серьезна эта шутка. Ибо то, что он называет «самоцензурой», и есть подлинная опасность для правды в литературе: возникнув под влиянием цензурного гнета и духовных манипуляций, этот процесс превращает социальное препятствие в психологическое, переносит внешние границы вовнутрь пишущего и тем самым, хотя и разгружает цензурного чиновника, отрывает литературу от действительности. Но для Жан-Поля в самом деле то, что сегодня читается как пророчество, было шуткой: «Эти обязанности он станет исполнять… играя, попутно с писанием собственных произведений, словно сидя одним седалищем сразу в судебном кресле и в собственном рабочем кресле… Область, в которой работает сочинитель, как раз и есть его собственная, и он… издалека выведывает — что труднее делать постороннему цензору — сокровеннейшие намерения и уловки автора… и может… цензуровать сам себя вплоть до запрещения». Завершается это первое из его прямых политических сочинений призывом к князьям «выпустить на свободу свободнорожденные мысли», — призывом, исполненным умеренного оптимизма, который не лишен основания. Ибо всего спустя год после победы Наполеона над Пруссией начинается период реформ и освободительных войн, которые могли бы стать и войнами за внутригерманскую свободу. Только когда князья предали народ, Жан-Поль начинает испытывать разочарование, которое не мешает ему, однако, продолжать борьбу против цензуры. В последнем фрагменте романа — в «Комете», опубликованной в 1820 году, — сатира направлена уже против карлсбадских постановлений, открывающих период жесточайшего угнетения литературы. Фридрих фон Генц, государственный секретарь Меттерниха, в письме к своему другу Адаму Мюллеру так формулирует идеал инициаторов этих постановлений: «В основу положены мои слова: во избежание злоупотребления прессой в течение стольких-то лет ничего не печатать. Точка. Эти слова, принятые как правило с крайне малыми исключениями, в короткий срок вернут нас к богу и истине».
Правда, этот идеал не был достигнут, но все же возникла казавшаяся прежде невозможной высшая форма духовного угнетения. И тем не менее остановить даже самые опасные новые идеи — социалистические — оказалось невозможным. А они-то и были «духом времени, а не книг».
33
НЕМЕЦКИЕ СУМЕРКИ
Все сравнения хромают, в том числе и исторические. События истории никогда не могут служить примером для настоящего времени, потому что никакое событие не повторяется. Уроки можно извлечь не из прошедших событий, а только из их осмысления. С этой трудностью сталкиваются все, кто пытается начертить прямую линию развития традиций. Ради наглядности им нужно нечто конкретное, но в том виде, в каком оно существует, оно не подходит. И хромота тогда чаще всего устраняется ампутацией.
Та эпоха европейской истории, которую определял Наполеон, дает, особенно в Германии, наглядные примеры того, как, исходя из одних и тех же великих личностей и событий, можно, приняв за основу одну и ту же одностороннюю схему, протянуть линии традиций в самых разных направлениях. Демонстрируют сторону, которую считают светлой, укрывают на темной стороне воистину ошеломительные противоречия времени. Наиболее передовые державы Европы, Англия и Франция, находятся в ожесточеннейшей вражде, революционные армии служат угнетению, завоеватель выступает как носитель прогресса, буржуазные реформаторы борются под знаменами мракобесных феодальных сил, демократизм и шовинизм воплощаются в одном лице. Потомки воспользовались этим, хватаясь за то, что казалось им приемлемым. Гейне славит Наполеона и объясняет немецкую увлеченность свободой прусским духом верноподданничества; спортсмены-рабочие чествовали шовиниста Яна; кайзер Вильгельм II праздновал Лейпцигскую битву; фашистские вооруженные силы присваивали своим военным кораблям имена Шарнгорста и Гнейзенау; Геббельс при создании фольксштурма ссылался на Арндта, в честь которого социалистическое государство учреждает орден.
Разумеется, при этом нередко прибегают к искажениям и фальсификациям, но они были бы невозможны, если бы не существовали действительные противоречия и антагонизмы, при которых вынуждены жить современники.
Многие восприняли вначале американскую, затем французскую революции как наступление новой эры. В перспективе виделась не только свобода от феодальных оков, но и мир: думалось, что войну друг с другом ведут деспоты, но не свободные народы. Борьба за власть среди парижских революционеров сразу отрезвила многих. Люди нравственные были возмущены или думали так же, как один из консерваторов, Фридрих фон Генц; когда ведущих революционеров опять арестовали как государственных изменников, он сказал: «Либо это правда, что главнейшие руководители страны были изменниками, либо это неправда. Если это правда, то что следует думать о республике, в которой такие подлецы были руководителями? Если это неправда, то что следует думать о государстве, которое смеет так обращаться со своими лучшими слугами?»
С надеждой или с ужасом, но вся Европа целых двадцать пять лет пристально смотрела на Париж, лучшие умы расходились в оценке тамошних событий. И если революция уже вызвала смятение умов, то еще большее смятение вызвал Наполеон после прихода к власти. Одному он казался убийцей революции, другому — ее завершителем. Восстановление монархии ввергло в отчаяние демократов и вселило надежду в реакционеров. Его восславляли как гения эпохи и предавали проклятью как ее дьявола.
Лишь немногие понимали, что он был и тем и другим. Он закрепил результаты победы революции — для крупной буржуазии, и он уничтожил их — для четвертого сословия. В завоеванные страны он принес дух нового времени — и он же разграбил их. Там, где проходили его армии, там устранялись привилегии, евреи получали права, входил в действие гражданский кодекс, разрушались средневековые границы, но все это служило главным образом тому, чтобы укрепить свою власть, раздобыть деньги и солдат. На пустующие троны он посадил сговорчивых людей, частью принадлежащих к его роду. Вождь революционной армии окружил себя придворной роскошью, создал новую аристократию, считал себя наследником Карла Великого, женился на представительнице габсбургского рода, чтобы основать династию, признаваемую монархами. От великого до смешного здесь действительно только один шаг, который и был сделан уже в тронной речи второго консула, заканчивавшейся словами: «И во славу и для счастья Республики сенат провозглашает Наполеона императором французов».
С тех пор как оборонные бои французской республики против интервенции феодальных князей незаметно превратились в завоевательные войны французской буржуазии, почти не прекращались военные действия и различные мирные договора были лишь краткосрочными соглашениями о перемирии. Но битвы происходили далеко (по тогдашним масштабам) — на Рейне, в Египте, Италии, Австрии. Гражданскую жизнь внутри страны они задевали мало, особенно в северной и средней Германии, где в 1795 году благодаря Базельскому сепаратному миру между Пруссией и Францией был установлен нейтралитет. Немецкая классическая литература в течение своего важнейшего десятилетия процветала на мирном острове, вокруг которого бушевали военные бури. В то время как Англия и Франция спорили за мировое господство, а континентальные крупные державы были разбиты Наполеоном, немецкая империя существовала лишь формально, однако при этом политическом бессилии немецкая культура процветала, не завися, по мнению Шиллера, от судьбы нации. То, над чем Гейне потом издевался («Зато в воздушном царстве грез мы с кем угодно поспорим!» — Пер. В. Левика), Шиллер принимал всерьез:
Заключись в святом уединенье,
В мире сердца, чуждом суеты!
Красота цветет лишь в песнопенье,
А свобода — в области мечты.
Когда война достигла и мирного острова Веймар, Шиллера уже не было в живых. Проигранная битва у Йены потрясла Гёте гораздо больше, чем это представляет Кнебель в письме к Жан-Полю: «Как Вы себя чувствуете? Что Вы делаете в эти дни, когда свирепствует политическая чума? Мы здоровы и, благодарение богу, не ограблены, не считая того, что потеряли в результате общих бед. Мы видели могущественного императора в центре огня. Гёте прислал мне в утешение несколько бутылок капского вина… Сам он все это время был занят своей оптикой. Под его руководством мы изучаем остеологию (науку о костях), время для этого самое подходящее, поскольку все поля усеяны наглядными пособиями. Живем уединенно, но не мрачно, не несчастливо, скорее весело».
