Михаил Безродный - Россия и Запад
В. Н. Голицын мог бы стать достойным продолжателем славных традиций своего доблестного рода, трудясь на благо отечества. Однако родственные связи не спасли его от общей участи людей его круга: в 1934 году князь был арестован. Рассчитывать на заступничество А. П. Карпинского уже не приходилось: 2 февраля 1931 года на общем собрании Академии наук он выступил против исключения из нее арестованных по «академическому делу» С. Ф. Платонова, Е. В. Тарле и др.; 4 февраля в «Ленинградской правде» появилась статья «Контрреволюционная вылазка академика Карпинского». Карпинский подал в отставку, но под давлением А. В. Луначарского остался на посту президента. Он продолжал выступать против бессмысленных репрессий, однако эти протесты, оставаясь делом его совести и актом гражданского мужества, не могли влиять на политику сталинского «молоха»[921].
Л. Аверьянова не сразу узнала о гибели друга. 27 июля 1934 года она писала А. И. Корсуну:
У меня, откровенно говоря, все еще теплится тайная надежда, что я получу разрешение на поездку к Вольдемару — я не понимаю, почему нельзя иметь пропуск на столь серьезном основании, как его болезнь. Другим ведь дают же. Я же какая-то проклятая. К тому же хочется дико посмотреть Байкал, которым так восхищалась некогда моя мамахен.
В письме от 31 июля:
Не смейте обо мне беспокоиться, т. е. я уже пришла в себя и спокойно жду дальнейших вестей от Володарчика или о нем[922].
Поездка на Байкал (в ГУЛАГ?) не состоялась, но мысли о судьбе князя не оставляли поэтессу. В 1935–1937 годах она создает цикл из 10 сонетов на тему русской истории и судеб ее властителей. Сонеты составили ее последний сборник «Пряничный солдат», названный по имени персонажей сказки Э.-Т.-А. Гофмана «Щелкунчик и Мышиный король» (1816). Пряничные человечки, самоотверженно вступившие в бой с солдатами Мышиного короля, гибнут почем зря, — судьба культурного слоя России:
Мы можем говорить и думать о расстреле.
Но, горше всех других, дана нам мысль одна:
Что справится без нас огромная страна.
В восьмом сонете, поминая Петровскую эпоху, поэтесса вновь окликает своего Голицына: Литовский всадник к славе гнал коня… Голицыны — потомки великокняжеского литовского рода Гедимина (?-1347), см.:
8. СОФЬЯ АЛЕКСЕЕВНА[924]
Сестра в несчастья, разве вместе с кровью
К тебе любовь изымут из меня!
Стрелецкий бунт ревел в столбах огня.
Но — Петр велик. И забывали Софью.
Москва ль не соты черному злословью!
Бразды правленья в нежный миг кляня,
Литовский всадник к славе гнал коня:
К Голицыну горела ты любовью.
Разлуки русской необъятен снег,
И монастырь тебе стал вдовий дом,
И плачем выжжены глаза сухие.
Могла б и я в тиши дожить свой век,
Горюя о Голицыне моем:
Но больше нет монастырей в России.
О гибели князя Л. Аверьянова узнала, вероятно, в 1937 году. Тогда же, видимо, ею были написаны два стихотворения: «Превыше всех меня любил…» и «Россия. Нет такого слова…»; как и «Памяти кн. В. Н. Голицына», они (и только они) отмечены двойной датировкой: 1934–1937.
Превыше всех меня любил
Господь. Страна — мой зоркий Орлик.
Мне голос дан, чтоб голос был
До самой смерти замкнут в горле.
Элизиум теней чужих.
Куда уходят дорогие? —
Когда ты вспомнишь о своих,
Странноприимица — Россия!
Как на седьмом, живут, без слов,
На сиром галилейском небе:
На толпы делят пять хлебов
И об одеждах мечут жребий…
Но тише, помыслы мои.
Слепой, горбатой, сумасшедшей
Иль русской родилась — терпи:
Всю жизнь ты будешь только вещью.
Россия. Нет такого слова
На мертвом русском языке.
И все же в гроб я лечь готова
С комком земли ее в руке.
Каких небес Мария-дева
Судьбою ведает твоей?
Как б…., спьяна качнувшись влево,
Ты бьешь покорных сыновей.
Не будет, не было покоя
Тому, кто смел тебя понять.
Да, знаем мы, что ты такое:
Сам черт с тобой, … мать!
Стихотворения написаны как бы в предчувствии близкого ареста, намек на который прочитывается и в последних строках «Памяти кн. В. Н. Голицына»:
И смутным предчувствием сковано тело,
Но скреплена дружба, Любови сильней,
Кирпичною кровью Мальтийской капеллы,
Хладеющей кровью твоей и моей.
Существует предположение, что Л. И. Аверьянова была дочерью вел. кн. Николая Михайловича (1869–1919) — историка, писателя, председателя Императорского русского исторического общества, который был расстрелян в Петропавловской крепости[926]. В декабре 1962 года известный пушкинист Ю. Г. Оксман, лично знавший поэтессу до своего ареста в 1936 году (за которым последовали десять лет Колымских лагерей), спрашивал у В. М. Глинки, тогдашнего хранителя Государственного Эрмитажа:
…Знали ли Вы в Ленинграде Лидию Ивановну Аверьянову? Она была на службе в Интуристе, писала стихи, переводила. Анна Андреевна (Ахматова. — М.П.) мне говорила, что ее муж работал в Эрмитаже. <…> Когда Лидия Ивановна умерла? При каких обстоятельствах? Мне кажется, что Л.И. была дочерью вел. кн. Николая Михайловича, помнится, что я об этом что-то прочел в его неизд. дневниках лет 30 назад…[927]
До настоящего времени какие-либо подтверждения великокняжеского происхождения Л. Аверьяновой не выявлены. Думается, что ее стихи, собранные в книге «Серебряная Рака», издание которых ожидается в ближайшее время, приблизят нас к разгадке ее происхождения — опровергнут или, скорее, подтвердят «первородство».
Творческая судьба друга детства поэтессы сложилась менее счастливо (если здесь вообще уместны сравнения), жизненный путь князя В. Н. Голицына был пресечен в самом расцвете, и тем не менее он оставил по себе «длящуюся» и благодарную память в русской поэзии.
Марина Кучинская
Памяти кн. В. Н. Голицына
Под серебряным спудом,
под мальтийским крестом
снегирём красногрудым
зимовал. На златом
не сиделось крылечке,
было плакать невмочь —
покатилось колечко
в ленинградскую ночь.
Покатилось — пропало —
за уральский хребет,
переломленный.
Даром
музыкант что — поэт.
Вот и рыжая Муза
окликала тебя,
и, где харкала кровью,
там вставала заря.
«…Добреду до Клюева…». Wozu?
Н. А. Клюев оказался, пожалуй, первым известным писателем, с которым лично познакомился Д. Хармс.
В мемуарной литературе сведения об их знакомстве впервые появились в публикации воспоминаний поэта И. И. Маркова[929]:
В клюевской комнате на Большой Морской, где иконы старинного письма соседствовали с редкими рукописными книгами, можно было встретить Николая Заболоцкого, Алексея Чапыгина, Александра Прокофьева, Даниила Хармса, Павла Медведева[930].
Примерно в конце лета 1923 года Клюев поселился в доме 45 по ул. Герцена (до 1902-го — Б. Морская): сначала жил в маленькой полутемной комнате, а с 1925 года переехал в большую (в двух других комнатах поселился художник П. А. Мансуров с матерью и сестрой)[931]. По единственной на сегодня версии, именно Мансуров способствовал знакомству Хармса с Клюевым[932]. По нашему мнению, это предположение можно несколько откорректировать: скорее, благодаря знакомству с Клюевым Хармс в одно из своих посещений поэта познакомился с его соседом по квартире Мансуровым.
В записных книжках Хармса имя Мансурова появляется впервые около 31 августа 1925 года («Павел Андреевич Мансуров» — весь текст)[933]. Значительно раньше, между 1 и 4 апреля 1925 года, Клюев сделал памятную запись в маленьком альбомчике Хармса: «Верю, люблю, мужествую. Николай Клюев»[934]. Не исключено, что не является случайным соседство этой записи с другой — записью Э. А. Русаковой.
