Владимир Авдеев - Расология
Неимоверное количество сходных легенд рассеяно по всему свету, но этнографы, обобщающие этот материал, почему-то настойчиво обходят стороной биологические аспекты грехопадения, также детально описанного в священных писаниях разных народов. Собиратели 'культурного многообразия' человечества боятся честно заявить, что многие народы земли гордятся смешанным происхождением, выводя свою генеалогию из самого акта скотоложества. Нисколько не скрывая сей постыдный факт, всячески похваляются им, придавая ему напыщенную мифологическую образность. А 'просвещенное человечество' послушно внимает волхованию академических этнографов, призывающих в этой зоофилии искать какую-то возвышенную эзотерику, якобы способствующую просветлению и мистическому единению рода людского.
Еще раз подчеркнем нашу позицию. Мы вовсе не считаем, что на современном этапе эволюции можно получить гибрид человека с неким животным, например, человекообразной обезьяной. Пусть генетики решают этот вопрос, если он вообще имеет какое-либо практическое значение. Нас поражает совершенно другое, а именно: почему, обращаясь к родословному древу неких племен, нужно непременно искать какие-то аномальные факты, делая акцент не на человеческой природе, а на рудиментах зоологического происхождения? Почему поиск животного первопредка, пусть даже и не наяву, а лишь в воображении этого племени, совокуплявшегося с людьми, стал признаком хорошего тона в этнографии и культурной мифологии? Нужны ли нам вообще такие науки, ориентированные на легализацию и мифологизацию зоофилии? Не лучше ли, доверяясь гениальной интуиции Фридриха Ницше, искать 'человеческое, слишком человеческое?
Великий римский философ Тит Лукреций Кар (99–55 до н. э.) писал: 'В усилиях своих земля произвела множество уродов, странных и чудовищных форм: таковы были андрогины, двуполые и ни к одному полу не принадлежащие; таковы безногие, лишенные рта, безлицые и слепые существа, также уроды, скрюченные так, что не в состоянии переходить по желанию'. Пусть это аллегория, но современные массовые шабаши гомосексуалистов, трансвеститов и прочих извращенцев, 'ни к одному полу не принадлежащих', сегодня есть факт нашей общественной жизни, а рождение время от времени в разных частях света младенцев с хвостовыми придатками, животными ушами, излишним оволосением лица и тому подобными зоологическими атавизмами есть факт биологический.
Один из величайших языческих мудрецов поздней античности Секст Эмпирик (II век н. э.), прозванный так за укоренение духа наглядности и практицизма в философии, выдвигал мысль о том, что не существует никакого признака, на основании которого можно было бы провести резкое различие между человеком и животным. В этом ключевом вопросе, имеющем важнейшее богословское значение, его поддержали даже ранние христианские писатели Арнобий (III в.) и Лактанций (IV в.). Вместе с началом эпохи великих географических открытий, когда европейцы впервые познакомились с туземными обитателями отдаленных земель, в Европе возникло движение атеистов, считавших, что люди, находящиеся на стадии первобытнообщинного развития, получили свое начало из земли, пришедшей в состояние гниения от разложения в ней трупов обезьян, свиней и лягушек, чем они и пытались объяснить то сходство, которое, по их мнению, существует между строением и склонностями этих животных и представителями цветных рас во вновь открытых землях. Голландский ученый Гуго Гроций (1583–1645) создал целую теорию, в которой обосновал возможность смешения людей и животных, в результате чего на свете и появилось множество 'сомнительных', диких людей переходных форм.
Не наличие животных признаков в человеке как таковое интересует расологию, но их количественное и качественное распределение у отдельных народов и рас.
Неоднократно цитированный нами современный классик отечественной антропологии А. А. Зубов в своей статье 'Дискуссионные вопросы теории антропогенеза' (Этнографическое обозрение, № 6, 1994) пишет: 'Представления о становлении гоминид и человека, сложившиеся к середине нашего столетия, подверглись в настоящее время серьезной ревизии. Предполагается, например, что не двуногие формы произошли от четвероногих, а, наоборот, человекообразные обезьяны — предки шимпанзе и гориллы — были потомками двуногих, прямоходящих гоминид'.
Материалистическая марксистско-ленинская теория антропогенеза, выводящая появление человека из обезьяны посредством развития трудовых навыков, здесь несомненно зайдет в тупик, ибо не сможет объяснить, от чего часть предков человека эволюционировала до уровня современного HOMO SAPIENS, а другая, пройдя часть пути очеловечивания, вновь опустилась с двух ног на четвереньки, и вернулась назад в эволюционном отношении. Если мы вспомним, аналогичную концепцию сто лет назад высказывал немецкий антрополог Герман Клаач и его доводы были осмеяны. Сегодня Зубов констатирует: 'К числу новых достижений науки о происхождении человека относится также твердо установленный факт отсутствия жесткой связи между типом каменного инвентаря и эволюционной стадией того или иного представителя рода HOMO'.
Таким образом старый тезис о том, что 'труд сделал из обезьяны человека' должен быть окончательно снят с повестки дня, как ненаучный. Но если не труд, то что же тогда? Зубов продолжает: 'Антропологи констатируют наличие в упомянутый период антропогенеза в Европе трех вариантов ископаемых людей: 1) неандертальцев; 2) людей современного типа; 3) промежуточных форм'.
Вот эти-то 'промежуточные формы', явившиеся результатом обыкновенного скотоложества людей современного типа с недочеловеками, и раскололи эволюционный процесс. Гибриды, более склонные к зоофилии в силу высокой концентрации в них животных признаков, посредством полового отбора вернулись в исходное животное состояние, превратившись в современных шимпанзе, гориллу и прочих, а другая их часть в силу меньшей концентрации животных атавизмов избавилась от экзотических сексуальных пристрастий и с опозданием эволюционировала до уровня современного человека, но сохранила при этом в мифологии многих народов сам факт их происхождения от животных. На эту этнографию скотоложества обратил первым внимание наш великий антрополог Дмитрий Николаевич Анучин, а Владимир Александрович Мошков развил его идеи. Таким образом не труд, а именно специфика сексуального поведения является движителем эволюции, ускоряя и направляя процесс полового отбора. Кроме того, ни о каком однонаправленном поступательном движении развития говорить не приходится, ибо, как мы убедились, вместе с эволюционирующими ветвями одновременно могут сосуществовать и инволюционирующие, ведущие к деградации. Все эти факты могут стать объектом изучения новой науки под названием эволюционная зоофилия. Сегодня любой криминолог способен констатировать, что у разных народов наблюдается большой разрыв в процентной статистике сексуальных действий с животными. Этот факт как нельзя лучше подтверждает нашу гипотезу антропогенеза. 'Феномен Маугли' говорит лишь о том, что волчья стая очень редко принимает к себе человеческого детеныша, и принимает лишь на основе животной близости, в силу известной концентрации в нем нечеловеческих признаков. Случаи нападения волков, и даже одичавших домашних собак, на людей отмечены гораздо чаще. А. А. Зубов пишет далее: 'Процессы смешения неандертальцев с людьми современного физического типа происходили и в Передней Азии, что уже давно предполагали некоторые антропологи'. В силу удобства миграционных путей на заре антропогенеза эта территория служила своеобразным плацдармом, поставлявшим субъектов недочеловеческого 'переходного типа'. Скотоложество в этом регионе до сих пор встречается гораздо чаще, чем среди народов Северной Европы, на что имеются указания даже в Ветхом Завете. На родине, так называемой, 'чернокожей Евы' в Африке это также нормальное заурядное явление, с чем мы и поздравляем адептов данной концепции.
Известный советский антрополог Г. А. Васильев, выступая с докладом на VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук в 1964 году, высказался совершенно конкретно в том же духе: 'Вопрос о возможности рассмотрения явлений мутации в процессе перехода наших предков к мясной пище очень важен потому, что, как известно, определенные повреждения мозга у обезьян вызывают у них предпочтение мясной пищи всем другим ее видам.
Причем изменение вкуса тут возникает не изолированно, а является лишь компонентом целого синдрома, куда, кроме предпочтения мяса, входит потеря у обезьян врожденных социальных реакций и гиперсексуализма. Поправившаяся обезьяна не отвечает на угрожающую мимику других обезьян и пытается отнимать пищу не только у слабых, но и у сильных обезьян, и, несмотря на поражения, продолжает вести себя по-прежнему. Гиперсексуализм ее проявляется в том, что такая обезьяна стремится к половому общению не только со всеми обезьянами любого пола и возраста, но даже с другими животными, пущенными к ней в клетку, и не соблюдает сезонных сроков.
