Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»
В начале настоящей работы мы процитировали раннюю мандельштамовскую программу сочетания «суровости Тютчева» с «ребячеством Верлена». «Ребячество Верлена», веселая ирония должна была подчеркивать немецкую, тютчевскую суровость в разработке поэтических тем. Мандельштаму, по всей вероятности, интонационная позиция Гейне казалась болезненным, паразитирующим пересмешничеством. Не случайно в стихотворении «В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа…» Мандельштам взял из Гейне мотив двойничества, косвенно определив местоположение Гейне в немецком романтизме как его, романтизма, болезненного двойника. Позиция Гейне могла показаться Мандельштаму неблагодарной, а как мы помним из HP, романтической поэзии Мандельштам хотел воздать за все, чем обязан ей бессрочно.
Сам Мандельштам, вслед за Блоком взявший на себя обязанность синтеза поэтического опыта русской поэзии XIX века, выбрал созидательную установку. Существенна и разница: Мандельштам — многочисленными цитатами и подтекстуальными намеками работал над синтезом русской поэтической культуры конца XVIII — начала XIX века (Державин, Батюшков, Тютчев, Баратынский), Блок же — остальной части XIX века, когда в русскую поэзию уже вошла «гейневская» интонация, замалчивать которую Блоку не позволяла «профессиональная совесть» поэта-синтетика. В этом смысле Мандельштам продолжил синтетическую работу, начатую Блоком.
Возвращаясь к теме «Мандельштам и Гейне», хочется подчеркнуть, что наши соображения носят дискуссионный характер. Вопрос о значении Гейне в творчестве (и жизнетворчестве) Мандельштама остается открытым. Для его адекватного решения нужно определить статус Гейне в поэтической культуре всего русского модернизма. Таким образом, существует несколько объяснений непроговоренности мандельштамовской связи с Гейне; одно — реалистически «банальное»: просто так получилось; как говорится, не пришлось. Другое — гипотетическое: Мандельштам боялся аналогий: и он, и Гейне — евреи, оба по-своему провели работу по синтезу литературных школ и течений. Мандельштам мог опасаться проецирования-идентификации себя и своего места в русской поэзии с ролью Гейне в немецкой. Третье объяснение — поэтическая несовместимость: ирония Мандельштама, не умаляющая «немецко-тютчевской» суровости затрагиваемых тем, была противоположна пародийной поэтике Гейне[380].
4.3. Не-рецепция: Рильке и Гельдерлин
Немецкая литература в рецепции Мандельштама сужена до поэзии. За исключением прозы поэта Гете, проза для него — прерогатива французской литературы[381]. Концентрирующая редукция немецкой литературы до поэзии еще более усиливается за счет редукции немецкой поэзии до поэзии конца XVIII — начала XIX века, поэзии предромантизма и романтизма. Исключения немногочисленны и имеют более или менее внешний характер: современной немецкой поэзии Мандельштам коснулся в 1920-е годы в лице Бартеля, Толлера, Шикеле, Верфеля — список довольно случайный, вызванный революционно-экспрессионистскими запросами и пристрастиями современности. Видимо, этим отчасти объясняется тот факт, что в отличие от многих современников, в первую очередь от Пастернака и Цветаевой, Мандельштам прошел мимо модного тогда Рильке. Причиной такой «глухоты» является, судя по всему, тот факт, что «немецкие» литературные вкусы Мандельштама сформировались в тенишевские и университетские годы и впоследствии лишь дополнялись. Характерно, что в 1930-е годы он вновь вернулся к той немецкой поэзии, к которой приобщался в детстве, — к романтизму и его предтечам.
Если в начале своего творческого пути Мандельштам в рамках немецкой темы касается известных в русской поэтической культуре немецких образов (Лорелея — Ундина, Валгалла), то по мере разработки темы он привлекает к немецкой теме образы и фигуры немецкой культуры, менее известные или же не закрепившиеся в самосознании русского поэтического мира. Так, например, Мандельштам возрождает забытого с пушкинских времен Э. X. Клейста.
В поле зрения Мандельштама, в большей или меньшей степени, попали и прошли поэтическую и критическую обработку элементы жизни и творчества таких немецких поэтов, как Брентано, Бюргер, Гейне, Гельдерлин, Гердер, Гете, Клейст, Клингер, Клопшток, Новалис, Шиллер. Характерно, что в 1930-е годы Мандельштам пытается расширить сферу своих немецких поэтических увлечений не за счет современной поэзии, а, скорее, в прошлое, вглубь, отталкиваясь от Гете, к поэтам «Бури и натиска» и анакреонтики. Предтечи и зачинатели романтизма заинтересовали Мандельштама больше, чем его последователи в современности. Тенденций, родственных акмеизму, в современной немецкой поэзии не существовало, а восприятие экспрессионизма в русской поэзии и критике 1910-х годов было затруднено как актуальными политическими событиями (война, революция), так и наличием параллельного русского явления — футуризма, адекватное осмысление опытов которого было более актуально для синтетически-экономного мышления Мандельштама.
Неинтерес к современной немецкой поэзии не уникален, сходное не-восприятие наблюдается и относительно опытов французской поэзии первой трети XX века. С еще большим основанием, чем Рильке, Мандельштама мог бы заинтересовать Поль Валери: но этого не случилось, другие интересы, углубление в русскую поэзию XVIII–XIX веков, вылившееся в «Стихи о русской поэзии», и итальянцы (Данте, Ариосто, Тассо) определили сферу интересов позднего Мандельштама. Конечно, при анализе не-рецепции нельзя забывать как о культурной изоляции советской литературы 1930-х годов, так и о чисто биографическом факторе — политически-идеологическом климате этого периода.
Не менее существенным в вопросе о не-рецепции является и тот факт, что Мандельштам — поэт, уже опирающийся на переработки и переводы предшественников-посредников. Мандельштам ищет прецедентов русской рецепции иноязычной культуры: в случае Рильке или экспрессионистов ко времени становления Мандельштама такой культурной переработки еще не произошло. В случае песен Шуберта или же полузабытого Э. X. Клейста Мандельштам опирался на русские переводы (Жуковский) или же свидетельства русских писателей (Карамзин в случае Э. X. Клейста). А вот гельдерлиновской традиции в русской поэзии еще не было, в ней даже не существовало какого бы то ни было отдаленного аналога творчеству и судьбе Гельдерлина[382]. Отсюда — ослабленная, еле прослеживаемая рецепция Гельдерлина со стороны Мандельштама в 1930-е годы, если она вообще имела место. И если Мандельштам не успел воспринять даже Гельдерлина, поэта, чья поэтика (античная тема, одичность, предромантизм) могла оказаться сродни идеопоэтике Мандельштама, то что говорить о Рильке или экспрессионистах. В 1920-е годы представился случай, в лице Бартеля и некоторых других поэтов-новаторов, познакомиться с некоторыми проявлениями экспрессионизма, в пространстве перевода произошла попытка частичного приобщения к этой поэтике, но она носила временный и сугубо экспериментальный характер.
4.4. Посредники, прототипы, подтексты: вопрос о Тютчеве
В ходе исследования было показано, что ассоциативные образы немецких культурных реалий возникают не в результате произвольного обращения к своему собственному, личному образу Германии. Любой поэт работает не на пустом месте. Мандельштам эту свою укорененность в поэтической традиции сознательно тематизировал. Поэтому, затрагивая немецкую тему, он целенаправленно обращался к опыту восприятия немецких поэтических тем в русской поэтической культуре XVIII–XX веков. «Посредниками» немецкой культуры, к которым многочисленными аллюзиями обращается Мандельштам, являются русские поэты, перенимавшие и прививавшие немецкие культуро-поэтические интересы и вкусы: Лермонтов, Языков, Батюшков, Жуковский, Тютчев и другие, из современников — Вяч. Иванов, Блок, Пастернак.
Мандельштам превратил подтекстуальный импульс поэтической речи в источник, требующий со стороны поэта дополнительной тематизации и интенсивной поэтической рефлексии. Поэтому вопрос о «проводниках» немецкой культуры носит в случае Мандельштама метапоэтический характер. При этом часто трудно определить, кто и что является проводником: тема выводит Мандельштама на искомого проводника или же подтекст диктует тему. Как быть, к примеру, с темой Рейна, Рейнского похода, оссианическими образами и поэзией Батюшкова? Причем речь идет не о простых перепевах и перетасовках. Самые выразительные примеры — стихотворения вокруг «Декабриста», в которых мифопоэтический мир германских сказаний историко-литературно оправданно включается в медитации о судьбах русской истории.
Сложнее выявление медиаторной функции стихов и концепций современников, Пастернака и Вяч. Иванова. Вяч. Иванов — один из главных источников культурософских вкусов и концепций раннего Мандельштама. Этим объясняется и последующее отталкивание от вкусов и пристрастий учителя. Возможно, этой ученической полемикой объясняется и затухание бетховенской темы в творчестве Мандельштама, и «реабилитация» Лютера в статьях 1923 года. Сходная полемическая позиция наблюдается и в связи с Блоком.
