Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Фигурой, сопровождавшей женщину-проститутку на всём протяжении её «трудового» пути, была фигура сутенёра, или сводни. Нам эта фигура знакома по личности Барона в пьесе М. Горького «На дне». Были сводни и другого рода. Они имели шикарные квартиры и связи. Одна из них, Ольга Яковлевна, рассылала в богатые купеческие дома приглашения, в которых сообщала о том, что в её доме имеется большой выбор француженок, немок и полек Сообщала она и о том, что в её квартиру могут быть вызваны и замужние женщины из общества, а также о том, что в её распоряжении имеется и «ещё кое-что попикантнее». В письма она вкладывала свою визитную карточку, в которой было сказано: «Ольга Яковлевна, кв. № 2, Цветной бульвар, дом Салтыкова (бывший Ботанова)». Фамилии своей Ольга Яковлевна в визитной карточке не указывала, что было принято у московских сводней. Даже на дощечках, красующихся на дверях их квартир, указывались лишь их имена и отчества, но не фамилии.
Варенцов в своих воспоминаниях описывает случай, произошедший с одним купцом в доме подобной сводни, некой мадам К, жившей тогда в Москве, на Бронной улице. Однажды жена этого купца познакомилась у портнихи с почтенной на вид дамой, и та пригласила её к себе на чай. Хорошо угостила, а главное, познакомила с кавалером и оставила её с ним наедине. Что произошло после — нетрудно догадаться. Купчиха была в расцвете своих творческих сил, когда отказ кавалеру во взаимности был для неё невыносим. Короче говоря, купчихе это дело понравилось, и она стала приезжать к даме по вызову на радость себе, ей и очередному кавалеру. Случилось же так, что купец и сам стал пользоваться услугами этой сводни. И как-то раз он попросил её пригласить для себя не доступную женщину, а неизбалованную, семейную даму, пообещав заплатить за это 300 рублей. Такой дамой оказалась его собственная жена. Положение, казалось бы, сложилось безвыходное, и следовало ожидать драматической развязки, однако жена купца не растерялась. Увидев мужа, она стала кричать на него: «Вот, наконец, мерзавец, я тебя поймала, вот где ты проводишь время!» — и набросилась на него с зонтиком. Супруг упал перед ней на колени, умоляя простить его. Другой купец, с Басманной улицы, когда жена его при гостях стала голой танцевать на столе в одних атласных туфельках, только рукой махнул, сказав: «Пусть любуются, красота есть достояние эстетов!»
О развращённости нравов тех лет можно судить по некоторым текстам к картинкам в юмористических журналах. В одном из них приводился такой разговор двух сестёр, почтенных дам: «Смотри, Саша, вот идёт в красном платье венгерка — любовница моего Роди! А направо от неё — твоего Жоржа! Правда, они очень милы? Можно ли не простить их увлечения?» Выражение «Vive la cocoterie!» — «Да здравствуют кокотки!» — стало модной фразой. Её не постеснялась произнести в виде тоста на собственной свадьбе дочь одного московского миллионера. Впрочем, это могло сойти и за шутку. Доля шутки присутствовала и в популярной в те времена поговорке: «Любить мужа по закону, офицера — для чувств, кучера — для удовольствия».
Со временем роль сводни стали брать на себя швейные мастерские и ателье. Когда какой-нибудь господин интересовался заказчицами, хозяйка мастерской говорила ему: «Не хотите ли познакомиться с такой-то? Пожалуйста, поезжайте прямо к ней, не стесняйтесь». В мастерских по определённым дням устраивали вечеринки (журфиксы) с ужинами, картами, шампанским. Среди «заказчиц» находились «порядочные женщины» — крупные содержанки, артистки. Часто к услугам мастерских прибегали мелкие артистки для того, чтобы сделать карьеру. По вечерам, часам к шести-семи, некоторые рестораны наполнялись проститутками. Обстановка в кабинетах соответствовала наступившему к этому времени моменту. В кабинетах царил полусвет, тяжёлые портьеры, массивные двери, толстые ковры создавали уют, а китайские полочки, ширмочки, диванчики его дополняли. В одном из ресторанов дамы располагались в большом зале наверху, а внизу, за столиками, — мужчины. Знакомства происходили через лакеев и распорядителей с помощью записок («летучей почты»), а также знаков.
Жили в Москве шалопаи из отряда «золотой молодёжи», которые вели охоту на женщин. Они приглашали через газету гувернантку, бонну или горничную и отбирали тех, которые были согласны променять эту должность на другую, более лёгкую, но менее почтенную и нравственную. Вербовали в проститутки через объявления о приёме в хор, в балет и т. д. В романах и повестях того времени излюбленным был сюжет о том, как некий мерзавец сбил с пути честную девушку, бросил её и ей ничего не оставалось, как идти на панель. Не зря один из персонажей драмы А. Н. Островского «Поздняя любовь» по фамилии Маргаритов сказал, что «рядом с нуждой всегда живёт порок». А Достоевский добавил: «Бедность не порок Порок — нищета». И действительно, в бедности человек ещё может сохранять свои достоинства и честь. Нищета же не оставляет ему такой возможности, ставя его на грань голодной смерти. Тут речь идёт уже не о жизни, а о выживании, при котором сама жизнь — сплошное положение самообороны, оправдывающее преступление.
Рассказ А. П. Чехова «Припадок» начинается так «Студент-медик Майер и ученик Московского училища живописи, ваяния и зодчества Рыбников пришли как-то вечером к своему приятелю студенту-юристу Васильеву и предложили ему сходить с ними в С-в переулок Васильев сначала долго не соглашался, но потом оделся и пошел с ними». В какой же переулок звали друзья студента Васильева и почему он долго не соглашался с ними идти? Очевидно, что название переулка говорило само за себя и говорило оно то, что этот переулок есть скопище вертепов разврата и студенту Васильеву было об этом известно. «Падших женщин, — пишет А. П. Чехов, — он знал только понаслышке и из книг, и в тех домах, где они живут, не был ни разу в жизни. Он знал, что есть такие безнравственные женщины, которые под давлением роковых обстоятельств — среды, дурного воспитания, нужды и т. п. вынуждены бывают продавать за деньги свою честь. Они не знают чистой любви, не имеют детей, не правоспособны; матери и сёстры оплакивают их, как мёртвых, наука третирует их, как зло, мужчины говорят им ты». Переулок, куда пошли приятели, мог называться Сумников или Соболев. И тот, и другой спускались от Сретенки к Трубной улице. Существуют они и теперь, только называются по-другому, не Сумников и Соболев, а Пушкарёв и Головин. Весь квартал тогда между Сретенкой и Цветным бульваром был кварталом «красных фонарей». Было у того квартала и своё особое название, «Драчёвка» (так в то время называли Трубную улицу). Переулки того квартала назывались в народе «проливами». Существование «кварталов красных фонарей» не новость. В вышедшей из Средневековья Западной Европе такие кварталы создавались в основном в тех местах города, где в прошлом стояли виселицы, находилась больница для прокажённых или церковный приход. Жили в таких кварталах живодёры, палачи и другие изгои общества. В разных городах власти, как пишет Стефан Цвейг в своих мемуарах, «отводили несколько переулков под рынок любви, как в квартале Йошивара в Японии или на рыбном рынке в Каире», где ещё и в XX веке «двести или пятьсот женщин, одна подле другой, сидели у окон своих жилищ, находящихся на уровне земли, демонстрируя дешёвый товар, которым торговали в две смены, дневную и ночную».
Когда в начале XX века, наконец-то, власти Москвы стали приводить Драчёвку (или Грачёвку, как её ещё называли для благозвучия) в божеский вид, удаляя из неё притоны, домовладелец Рыженков обратился в городскую думу с просьбой. «В настоящее время, — писал он в письме от 2 ноября 1906 года, — энергичными действиями г-на московского градоначальника наша местность очищена от притонов разврата, а потому просим о переименовании входящих в неё переулков… при сём имею честь упомянуть, что сама улица Драчёвка ранее именовалась Трубным переулком. Ввиду того, что в Москве стала сознаваться культурная потребность увековечивать имена русских писателей постройкой памятников или иными способами, то желательно было бы воспользоваться настоящим случаем и назвать означенную улицу и переулки именами известных писателей, как то: Крылова, Достоевского, Лермонтова, Соловьёва, Ломоносова». Сначала дума нашла такое переименование преждевременным, но вскоре одумалась и вернула Драчёвке её прежнее название, которое она носила в начале XIX столетия. Были возвращены старые названия или даны новые и другим переулкам: Пильникову — Печатников, Сумникову — Пушкарёв, Мясному — Последний, Стрелецкому — Головин, Колосову — Сухаревский. Мотивируя принятое решение о переименовании улицы и переулков, городской голова, он же председатель думы Н. Гучков, писал: «В самой Москве даже упоминание некоторых из них считалось неприличным. Благодаря этой известности, а также и тому беспокойству, которое причиняет соседство публичных домов, значительная часть московского населения избегала селиться вообще в этом районе. Хотя в настоящее время эта местность очищена от притонов, но дурная память долго будет держаться и обитатели города по-прежнему будут сторониться этих мест. Изменение названий Драчёвки и переулков несомненно поможет изгладить из памяти жителей прошлое этих мест и, вместе с тем, облегчит домовладельцам сдачу их помещений…»
