А. Степанов - Число и культура
В плане композиции и ЕС, и СНГ основаны на приеме "четверка плюс ее ритмическое повторение". В свою очередь, М.М.Бахтин в "Вопросах литературы и эстетики" [42] охарактеризовал в качестве композиционной формы роман. Последний, согласно работе "Автор и герой в эстетической деятельности" [43], "есть форма для овладения жизнью". Не служит ли аналогичному "овладению жизнью" со стороны причастных народов и политическая архитектоника – не только концептуальному, но и эмфатическому, экзистенциальному? Б.Христиансен накладывал на художественное произведение требование строгого единства стиля, одной из побочных функций которого является обеспечение твердой синтетической структуры целого [364, c. 210]. Принцип единства считался в ряду важнейших в неокантанской традиции. Не стоит ли и нам, вслед за ними, отметить логико-стилевой аспект ЕС, СНГ, последовательно придерживающихся единого организующего начала?
Из неокантианской философии перешло в русское литературоведение и понятие завершения (нем. Vollendung – окончание, совершенство): художественное, эстетическое завершение, завершающая функция и завершающие ценности. В свою очередь, в разрабатываемой концепции ему соответствует терминальность реальных политических процессов и специфическая законченность их логических результатов (старо-рациональное, собственно, и не бывает иным). Повторяющиеся политические симплексы задают своеобразный ритм (ср. "архитектура – застывшая музыка", а также сопоставление у О.Шпенглера архитектуры с математикой). М.М.Бахтин: именно ритм является тем фактором, благодаря которому оправдывается кантово определение произведения искусства: ""ритмизованное бытие" целесообразно без цели" [43, c. 105; курсив мой. – А.С.]. Такая дефиниция – "целесообразность без извне заданной цели" – как никакая другая, пригодна и для описания организации политичеcких систем.
К.Леви-Строс, обсуждая одну из работ Владимира Проппа, констатировал: "Сторонников структурного анализа в лингвистике и антропологии нередко обвиняют в формализме", но это несправедливо [178, c. 400]. "Форма определяется через свою противопоставленность инородному ей материалу; структура же не обладает отличным от нее содержанием: она и есть содержание в его логически организованном виде, причем сама эта организация рассматривается как факт реальной действительности" [там же]. Не допустимо ли повторить почти то же применительно к структурам в политике?
Опыт литературоведов полезен и чтобы уточнить характер предмета изучения. В 1921 г. Р.Якобсон писал: "Предметом науки о литературе является не литература, а литературность, т.е. то, что делает данное произведение литературным произведением" [402, c. 275]. Общепринятым в формальной школе стало мнение, что только изучение массовой литературной продукции может дать представление о сущности литературного развития и построении художественного произведения. Со своей стороны, и в предложенном политологическом дискурсе центральным предметом оказывается по сути не политика как таковая, а, так сказать, "политичность". Ныне, в эпоху масс, основные политические процессы являются массовыми; нами сознательно привлечены для анализа главным образом общеизвестные реалии (по крайней мере для населений соответствующих регионов), исходя из посылки, что именно общеизвестное наиболее значимо в процессах политического формообразования. Кроме того, задействована дополнительная процедура генерализации – за счет сосредоточения внимания на общих чертах современных стран, ансамблей, блоков, "суперсистем" (наподобие "Северного обруча" Н.Н.Моисеева), поскольку фактор унифицирующей массовости, образованности в перспективе приобретает все большую актуальность.
В каждом случае были обнаружены следы кватерниорности как одного из модусов простейшей рациональности – на самых разных уровнях и в разных проекциях: в системе северных индустриально развитых стран (только что упомянутый "Северный обруч"), в противостоящей "империализму" развивающейся континентальной Азии, в Европе, СНГ, АТР, НАФТА, региональных ансамблях и вплоть до отдельных стран. Список можно продолжить. Такая сквозная рациональность в значительной мере обязана зиммелевской целостности жизни, целостности политических систем, ибо мы одновременно идентифицируем себя как, скажем, шведа, скандинава, европейца, представителя большой семьи развитых государств. Подобная последовательность вложенных друг в друга идентификаций порождает упомянутую "матрешку" кватернионов. Данный факт согласуется и с предложенной формальной теорией (раздел 1.2), первым требованием которой было условие целостности, холистичности. Именно поэтому на каждой реально-логической ступени воспроизводится один и тот же организующий стереотип.
Подобный механизм не нов, по крайней мере, прекрасно известен филологам. В начале ХХ века в "Эпических сказаниях" Жозеф Бедье переосмыслил причины появления "бродячих сюжетов", т.е. повторяющихся у разных народов. Бедье отказался от принятой до него точки зрения об обязательном заимствовании и настаивал на том, что определенные ситуации и впечатления в абсолютно несхожие эпохи, в совершенно различных странах могут порождать одинаковые формы выражения, что, вероятно, связано с неизменностью человеческой природы, которая не зависит от времени и пространства (см. [143]). Если политическая кватерниорность также транзитивна, "бродяча", то это не должно вызывать недоумений – в эпоху кока-колы, TV и PC, голливудских фильмов и клишированных новостей в мировой деревне устанавливается одинаковый климат. Упреки в подозрительной тривиальности обнаруженных схем необходимо решительно переадресовать самому современному обществу, особенностям общественного сознания, ходульной рациональности масс-культа, что не могло не сказаться и на сфере политики.
Крупнейший немецкий правовед и государствовед Карл Шмитт утверждал: "Метафизическая картина мира, созданная в определенную эпоху, имеет ту же структуру, которой обладает самоочевидно присущая этой эпохе форма политической организации" (цит. по: [249, c. 81]). В разделе 1.4.1 были рассмотрены примеры новейших кватернионов в физике ХХ века, литературе, масскульте. Навряд ли обязательно полагать, что они являются следствием параллельных политических процессов – обходя вопрос о курице и яйце, достаточно констатировать положительную обратную связь между ними. И доминанты культуры ("метафизическая картина мира"), и сфера политики порождаются коллективным сознанием, которое само – во избежание фатальной шизофренической расщепленности – согласовывает различные сектора. Современные политика и культура вкупе подчиняются велениям простейших рациональных мотивов, их критериям и инвариантам.
Еще один ответ, почему в политике реализуются дискретные формы: не только потому, что они типологически "архаичны", элементарны, но и потому, что конечная логическая дискретность в рамках существующих целостностей позволяет соответствующим политическим акторам проводить акт самоидентификации, в любой момент предлагая простой, по-своему логически исчерпывающий, внутренне непротиворечивый ответ на вопрос "что я есть". Логика подпитывает воображение, интуицию, социум самовоспроизводит себя в качестве рационального, реализуя экзистенциально значимый дельфийский завет "познай себя сам". Феномен нарушения идентичности, кризиса, трансформации из одной формы в другую (ЕС и, еще более, СНГ) заставляет вспомнить и о такой точке зрения: "Кризис – как бы объективный анализ, которому подвергает сама себя действительность недаром слово "кризис" означает "суд" и родственно слову "критика"" [7, c. 237].
Сказанное дает основания укрепиться во мнении: элементарно-математические закономерности – отнюдь не чуждое, не инородное звено в картине современного политического формообразования. Но почему привилегированное место принадлежит именно тетрарному принципу? Главное, собственно, было сказано раньше.
Новейшее время – помимо того, что оно есть эпоха масс и отличается образованностью населения, – обладает еще одной конститутивной характеристикой: человек современного типа живет, по нарастающей, не в естественной, а в антропогенной среде. Изменения в условиях жизни означают перемены в миропозиции. Реальность для нас неотрывна от плодов нашей деятельности, в ее образ интродуцирован коллективный субъект. Природа – физическая, биологическая, историческая – все менее ассоциируется с самостоятельным "грозным" объектом, естественная природа рекреативизируется (место отдохновения от груза урбанистических норм, но возвращение к ним всякий раз неизбежно) и превращается в предмет заботы, защиты, т.е. даже сохранение "первозданности" требует сознательных усилий.
