Роберт Каплан - Муссон. Индийский океан и будущее американской политики
Если проплыть вниз по проливу три четверти пути, то на малайзийском берегу, немного не достигая Сингапура, возникнет старинный купеческий город Малакка, выстроенный там, где соприкасались две обширные торговые области: индийская и китайская. Вынужденные считаться с особенностью переменных муссонных ветров, суда прибывали в Малакку и стояли в гавани, дожидаясь, чтобы муссон изменил направление и снова сделался попутным. На закате Средневековья мусульманская Малакка сделалась приморским городом-государством, процветавшим малайским городом-рынком, зависевшим от гуджаратского купечества и полагавшимся на китайскую военную защиту. С Китаем у Малакки сложились прочные отношения после того, как в городе побывал флотоводец-евнух Чжэн Хэ. Португальцы взяли Малакку приступом в 1511-м, и на протяжении следующих 130 лет она служила штаб-квартирой их монопольной торговой империи. Захватчики обложили чужеземных купцов настолько чудовищной податью, что многие мореходы стали просто направляться в иные гавани, крепко вредя португальским попыткам подмять и покорить всех и вся [6]. Вытесненные из Малакки бравым индо-тамильским, португальским и китайским трио, гуджаратские купцы-мусульмане en masse[69] пересекли пролив и обосновались в Ачехе, куда и начали ввозить индийские ткани в обмен на перец.
«Жгучая ягода тропической лозы», благоденствующая в муссонном – влажно-сухом – тропическом климате, перец был основным предметом здешней торговли: точно тем же, чем ладан был по другую сторону океана, и тем же, чем ныне стала нефть. Выращивание перца – дело трудоемкое и сложное, а перца требовали все: и древние римляне, и средневековые китайцы. Черный, или «истинный», перец (piper nigrum) славился подобно ладану и лечебными свойствами: как снадобье, укрепляющее сердце и почки. Важность перца трудно переоценить. А на Северной Суматре – в Ачехе – перца было сколько угодно [7]. Одной из главных причин, помешавших португальцам прибрать к рукам перечную торговлю на Суматре – хоть Португалия и владела Малаккой по другую сторону пролива, – явилась деловая дружба гуджаратских купцов с ачинскими единоверцами. Мусульмане сговорились переправлять перец к побережьям Красного моря новым способом: сначала на Коромандельский берег Индии, а затем сквозь Иран [8]. И если под конец XVI в. португальцы ежегодно возили вокруг мыса Доброй Надежды 1,2 млн фунтов перца, то через Красное море доставляли примерно 4 млн фунтов. В то время Ачех уже находился на вершине своего морского могущества. При султане Алла-аль-Дине Риайят Шах аль-Кахаре (1537–1571) он был сильнейшим государством в малайском мире. Международные связи Ачеха тянулись далеко к западу и досягали Оттоманской Турции [9]. Но при одном из более поздних правителей, Алла-эд-Дине, к Ачеху подошли первые корабли Британской Ост-Индской компании. Это случилось в 1602 г.
Примерно в тот же исторический период, на заре XVII в., португальцев почти полностью вытеснили из Ост-Индии голландцы, умело бравшие противника в осаду на суше и на море. Помимо прочего португальцы поплатились за свои хищнические торговые повадки: поначалу население приветствовало голландцев как освободителей. Освободители вскоре создали систему ничуть не менее жестокую, чем португальская, но гораздо более основательную и всеобъемлющую: они завладели не только торговыми путями, но и до немалой степени сельским хозяйством в глубинах индонезийской суши [10]. Учитывая, что Голландия воевала с Португалией за Малаккский пролив, а Британия в 1786-м утвердилась на островке Пинанг близ Малайского полуострова – поскольку торговала гораздо мягче и справедливее своих европейских соперников, – можно сказать, что в начале новой истории Малаккский пролив являл собой настоящее яблоко раздора в борьбе великих держав. Впоследствии Британия и Голландия согласились: вооруженная вражда невыгодна и бесцельна. Страны подписали Лондонский договор (1824), согласно которому британцы обязывались ограничить свое присутствие в тех краях Малайским полуостровом, а голландцы – Индонезийским архипелагом [11]. Политическая карта нынешнего мира начала обретать очертания.
Вернемся к нашим голландцам – ибо современную Индонезию создавали они. Даже Сукарно и Сухарто правили на высокомерный, централизованный голландский манер, достраивая и укрепляя неопрятную империю, сколоченную Голландией.
Империалистов расчетливее и прижимистее голландских не бывало. Эта черта национального характера возникла и получила развитие в борьбе с природой Нидерландов – страны, сплошь состоявшей из прорытых каналов, осушаемых болот, ветряных мельниц и водокачек. Повсюду звучал «голос вод, вещавший о бесконечных стихийных бедствиях, – голос внятный и пугающий». Нидерландам повсеместно требовались «точность, согласованность, умение сотрудничать: инженерный склад ума», равно как и «стремление к порядку». Это, в свой черед, породило пунктуальность: опаздывать куда-либо значило расписываться в собственной никчемности и безответственности. В подобной культуре не оставалось места ни для «католической пышности и напыщенности», ни для «римского легкомыслия». Голландцы жили в соответствии с жесткими требованиями кальвинизма [12].
Воду можно «сдержать», однако невозможно «осилить». Отсюда возникла необходимость в добрососедских отношениях внутри любой голландской общины – отношениях, из которых рождались вышеупомянутые умение сотрудничать и согласованность действий. Это была «культура единодушия».
Если география вылепила национальный голландский характер, отчего же подобного человеческого племени – механически-сухого, любящего технику и согласованное сотрудничество, – не появилось в другой гигантской речной дельте, в Бенгалии? В Бенгалии, как и в Нидерландах, воды свирепствовали напропалую. Казалось бы, и в Бенгалии требуется коллективное людское сотрудничество, способное обуздать стихию. Но бенгальский национальный характер отличается от голландского – поскольку поведение и предпочтения каждого отдельно взятого человека ничуть не менее важны, чем географические особенности страны. В Бенгалии правили «местные повелители, которым сельчане… платили налог и подать». Если Ганг изменял течение, а море затопляло сушу, крестьяне, не владевшие землей, которую возделывали, просто перебирались на ближайший нетронутый участок плодородной почвы и принимались распахивать его. Лишь когда английские колонизаторы ввели в Бенгалии земельную собственность, упомянутые местные повелители начали оберегать свое новое достояние, обносить его плотинами или окапывать, чтобы сдержать или уменьшить натиск воды [13].
Подобно тому как на родной земле железная голландская дисциплина возникла из острейшего страха перед надвигавшимися волнами, постоянно грозившими совершенно плоской западноевропейской стране, расположенной точно на уровне моря, дисциплина имперская возникла из того обстоятельства, что колониальная голландская власть сплошь и рядом «висела на волоске». Голландцев «с Формозы вытеснили… из Бразилии вышибли пинками», а затем англичане вышвырнули их из Нью-Йорка. Вся океанская торговля обернулась «азартной игрой» [14]. Но голландская морская империя продолжала расти и цвести, особенно в Индийском океане и Ост-Индии. Голландский писатель Геерт Мак сообщает: на вершине могущества, в середине XVII в., океаны бороздило семь с лишним сотен голландских кораблей – «больше, чем было их у Англии, Шотландии и Франции, вместе взятых» [15]. Между 1600 и 1800 гг. из Европы в Азию плавал 9641 корабль – и половина из них была голландскими. «К 1648 г., – пишет Ч. Р. Боксер, – голландцы, бесспорно, сделались величайшей в мире купеческой нацией, чьи торговые оплоты и укрепленные фактории были рассеяны от Архангельска до Ресифи, от Нового Амстердама до Нагасаки». Средоточием этой коммерции стал Индийский океан [16]. Удивительнее всего то, что маленькая, тесная страна возобладала везде и всюду, не поддерживая и не защищая свои корабли и фактории сколько-нибудь значительными военными силами [17]. Португальцы пришли в Индийский океан, подобно крестоносцам, голландцы же явились как торговцы – и торговцы прежде всего. Торговля была их религией [18]. В этом отношении Голландия XVII в. выступила предшественницей деловых и промышленных империй, создаваемых ныне крупнейшими корпорациями, – малых и средних азиатских государств, подобных Сингапуру и Южной Корее, – обширного Европейского союза, появившегося уже в многополюсном послеамериканском мире, где военная мощь, безусловно способствующая национальному процветанию, отнюдь не играет решающей роли.
Британский историк Дж. Х. Плам писал: лица, глядящие с полотен таких голландских мастеров, как Рембрандт и Халс, – лица «добропорядочные, рассудительные, самодовольные, ничем не примечательные… почти ничем не проявляющие своих затаенных помыслов – зато красноречиво говорящие: эти люди привержены трезвости и трудолюбию» [19]. Есть что-то очень современное – эдакая корпоративная решительность – в голландских лицах времен голландской империи. И это не случайно. Голландский национальный характер закалялся частным землевладением и постоянной необходимостью препятствовать затоплению побережий, голландцы – равно как и британцы – создали империализм, в немалой степени покоившийся на плечах торговых компаний. В 1602-м Голландская Ост-Индская компания получила монопольное право торговать и плавать к востоку от мыса Доброй Надежды – в Индийском океане – и к западу от Магелланова пролива – в Тихом.
