Кирсти Эконен - Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме
Скорее можно камень раздробить и железо превратить в олово, чем убедить и отвратить от Христа сию девицу.
Увлечение Квинтиана Агатой кончается тем, что он приказывает подвергнуть ее мучениям. Одна пытка — среди многих — состояла в том, что железными клещами терзали грудь мученицы и отрезали у нее сосцы. Тогда Агата говорила мучителям:
— Безбожный и бесчеловечный мучитель! Не стыдишься ты у женщины отрезать сосцы, которыми ты сам питался у своей матери… —
После этого ее пытали, например заставили ходить по горячим угольям.
Претерпев многие пытки, Агата умерла. В ее память скоро построили церковь, и, как сказано в житиях, Агата совершила много разных чудес. А Квинтиан был сброшен в реку взбесившимися лошадями и утонул. (Житие Агаты, см. http://pravoslavie.name/index.php?download/saints/Feb/05/life01.html.)
Упомянутая в повести Зиновьевой-Аннибал картина-копия, изображающая святую Агату, является, по-видимому, «Святой Агатой» Себастьяно дель Пьомбо 1520 года, оригинал которой находится во Флоренции в палаццо Питти[392]. Знакомство Зиновьевой-Аннибал с картиной могло произойти в Италии, где она проживала в 1890-е годы и в начале 1900-х годов. Картина представляет Агату нагой с ниспадающим плащом. Из атрибутов пытки на изображении Агаты присутствуют щипцы, нож, огонь. Если в Средние века портрет Агаты воспринимался как визуальное изображение мученичества и подвига, то для зрителя fin de siècle картина дель Пьомбо ассоциируется с декадентской порнографией, смешивающей вуайеристский взгляд на женщину с метафоризацией женского тела.
Образ святой Агаты появляется в тексте Зиновьевой-Аннибал неожиданно и единожды. В образе Агаты заключается некий диссонанс по отношению к общему повествованию. Во-первых, в других местах произведения грудь связана с наслаждением и красотой:
…легла в подушку грудью. Я люблю ощущать под собою свои груди: они такие удобные, маленькие и упорные.
(Зиновьева-Аннибал 1907-а, 10).Садистская ситуация «какой-то итальянской картины», в которой груди вырывают щипцами, находится в явном противоречии с таким самонаслаждением. Во-вторых, воспоминание рассказчицы о том, как она молилась перед картиной Агаты, соотносится с моментами «моления» перед любовницей. Образ Агаты связан с ходом ее мыслей: от религии красоты к воспоминанию о молении не перед Верой, а перед Богородицей. Эти примеры, выявляющие противоположность по отношению к самой наррации, свидетельствуют о репрессированном подсознательном уровне текста. Образ Агаты становится знаком отрицательного и подавляемого опыта женщины в культуре модернизма.
Нагляднее всего судьбы рассказчицы и Агаты перекликаются в ситуации, когда рассказчица позирует тридцати трем художникам. Вследствие того что Вера решила пожертвовать ею, она стоит голой перед художниками подобно тому, как святая Агата на картине дель Пьомбо. Голое женское тело является объектом для мужских взглядов в обоих случаях. По выражению рассказчицы, мучители смотрят на страдающую Агату с «одичалым любопытством». В повести на натурщицу обращены «тридцать три внимательных, видящих пар глаз» (Зиновьева-Аннибал 1907-а, 61). В повести тридцать три художника явно отождествляются с мучителями, только на месте кисти — раскаленные щипцы. «Она» описывает свои чувства следующим образом:
Кто-то вел. Вера толкала. Кто-то снял хламиду, потом шаль, отстегнул броши на плечах… Им — я? Сердце рванулось назад. Больше тех минут не помню.
Головой прямо в омут… Хитон упал, запутался в ногах, когда я метнулась. Брызнули слезы…
(Зиновьева-Аннибал 1907-а, 63–64)В обеих ситуациях акцент сделан на пассивности, красоте и телесности женщин. Ожидаемый рассказчиком дневника момент оказывается своей противоположностью. Опять актуализируется ассоциация христианства с модернистской религией Красоты. Мотивом обеих жертв явились религиозные убеждения. В случае Агаты это однозначно: Агата жертвует собственным телом ради своей веры, христианства. «Она» же жертвует своей красотой на алтарь искусства:
…воистину искусству послужила моя бедная красота.
(Зиновьева-Аннибал 1907-а, 56)Эти слова воспроизводят религиозную лексику. Высокий стиль религиозного текста «дневника» является принадлежностью своего рода новой религии — религии Красоты. Повесть «Тридцать три урода» показывает, что субстанцией жертв была женская телесная красота. Рассказчица в своей кротости и пассивности осознает саму себя и свое тело (красоту) не как часть собственного Я, а как объект чужих взглядов:
Я сама не своя.
(Зиновьева-Аннибал 1907-а, 66)Я же была их, их, их — там, на полотне.
(Зиновьева-Аннибал 1907-а, 71)Женская жертва и женская телесность вызывают в обоих произведениях — в повести и в житии — явные ассоциации с проституцией. В повести «Тридцать три урода» рассказчица сравнивает себя с проституткой (Зиновьева-Аннибал 1907-а, 71). В житии Агаты проституция, как было отмечено выше, присутствует потому, что, по некоторым версиям, Агата была помещена в публичный дом (дом Афродисии). Намеки на проституцию, помимо профессии актрисы и лесбиянства героинь, связывают их с низким и декадентским женским образом fin de siècle (ср. приведенную выше цитату из Фельски: Felski 1995, 20). Тем не менее повесть также имеет явные отсылки к сферам «высокого» — к символистской эстетике и философии.
Сопоставляя картину (и, соответственно, житие) Агаты с повестью «Тридцать три урода», необходимо обратить внимание на параллель между Агатой и Дионисом. В общем плане и в житии Агаты, и в мифе о Дионисе речь идет о страдании, смерти ради новой жизни — воскрешения. В житии Агата сравнивает себя с пшеницей:
Как не собирают пшеницу в житницы, не очистив ее от плевел, так невозможно для души моей войти в рай, если сначала тело не будет истерзано муками.
(http://pravoslavie.name/index.php?download/saints/Feb/05/life01.html).Если связать самоидентификацию Агаты (очищение пшеницы) с атрибутом Диониса, виноградом[393], появляется отсылка не только к хлебу и вину, но и к христианской мистерии причастия. Более того, архаические мотивы страдания и нового существования — хлеб и вино — активизируют не только религиозные смыслы, но также эстетические: как дионисийский миф в культуре модернизма функционирует в эстетической трактовке, так и образ Агаты у Зиновьевой-Аннибал можно интерпретировать как метафору творчества. Эстетическую интерпретацию образа Агаты в повести можно обосновать тем, что страдание Агаты изоморфно ситуации позирования героини «Тридцати трех уродов» художникам. Примечательно также, что темы жертвы и искусства многозначно взаимосвязаны в повести. Можно спросить, какими тогда являются те выводы, которые можно сделать из параллели между образами Агаты и Диониса? Какая эстетическая модель рисуется в повести Зиновьевой-Аннибал с помощью аналогии между жертвой Агаты и творческим процессом? Ниже я покажу, что ответ на эти вопросы можно найти, следуя двум ассоциативным цепям: во-первых, ассоциации груди с виноградом и, во-вторых, винограда с пшеницей.
Объектом пытки Агаты была в первую очередь ее грудь. Дионис — божество вина, винограда. Сопоставление груди с гроздью, двух фонетически и визуально близких образов, было одним из декадентских поэтических клише, которое встречается также в «Тридцати трех уродах». Вера (рассказчица цитирует Верин дневник) описывает грудь любовницы следующим образом:
Как грозди золотого винограда и на них упавшие два лепестка бледно-алой розы — ее молодые ровные груди, высоко поднятые любовью, как к солнцу вперед притянулись.
(Зиновьева-Аннибал 1907-а, 59)Гроздь и грудь являются близкими не только на мотивном, но и на идеологическом уровне «Тридцати трех уродов». Мотив груди указывает на (ироническое) любование женской телесной красотой. В то же время, как было сказано, любование женским телом противопоставляется садистской ситуации пытки Агаты.
Страдание Агаты, разрезание грудей, сравнивается в житии со страданием пшеницы (очищение от плевел), что ассоциативно приводит к раздроблению грозди виноделия (ср. обсуждение дионисийства в повести выше). Такая ассоциативная цепь ставит Агату еще раз в один ряд с Дионисом. Тем самым цепь ассоциаций не только ведет к теме жертвы, но и приводит к феминизации дионисийского мифа. Раздробленную гроздь, которая в повести появляется в форме разбитой груди, можно толковать как жертвование «женственным», или фемининным. Другими словами, с помощью ассоциативной цепи повесть показывает, что та жертва, которая необходима искусству, является фемининной. Жертву Веры и уродливость картин, искажающих свой оригинал, можно сопоставить с уродливым измученным телом Агаты.
