Генрих Цывинский - Пятьдесят лет в Российском императорском флоте
После успокоения в городе я опять вышел в море, но ненадолго. 16 октября вся Россия пылала в революционном огне. Была поголовная забастовка почты, всех железных дорог, фабрик, заводов и многих правительственных учреждений. Ревель тоже бунтовал, и мне пришлось остаться опять на рейде. Весь день 17 октября был очень тревожен, а на утро 18 октября адмирал Вульф прислал мне огромную афишу — доклад министра графа Витте Царю о необходимости дать России все политические свободы до законодательного собрания включительно, а спустя несколько часов я получил с берега уже и самый Манифест 17 октября, подписанный Николаем II, о даровании тех же свобод с обещанием учреждения Государственной Думы.
После этого забастовки быстро прекратились, но бунты военных команд в крепостях и портах и пьяный разгул в сибирских эшелонах принимали угрожающие размеры; бунтовал Кронштадт, бунтовали Свеаборг, Либава и Владивосток, бунтовал Черноморский флот на Севастопольском рейде с лейтенантом Шмидтом во главе, и наконец, в декабре та самая «матушка» Москва, которая всегда подносила Царю «верноподданнические адресы», объявила форменную войну, и там на улицах пошли сражения заводских рабочих с Семеновским полком, присланным из столицы. Адмирал Дубасов был назначен московским генерал-губернатором. В Ревеле после манифеста все успокоилось, и я 21 октября рано утром вышел с отрядом опять на стрельбу. Около полудня мой радиотелеграф принял от князя Оболенского следующую депешу: «В Свеаборге бунт, в Гельсингфорсе полная забастовка почты, телеграфа, железной дороги, город без воды и света. Прошу прибыть немедленно с отрядом». Ввиду того, что в Манифесте 17 октября были объявлены свободы только России, а о Финляндии не упоминалось, она считала для себя обидным оставаться при многих политических ограничениях и решила напомнить о себе и требовать привилегии, данные ей еще Александром II, т. е. автономию.
Ну, вижу, что теперь не шутки, если сам благодушный князь меня вызывает. Я прекратил стрельбу и с заряженными орудиями пошел в Гельсингфорс. В 3 ч дня уже темнело, когда я вошел на рейд. К моему борту пристал катер, на нем были сам князь, вся его семья, два брата-генералы Кайгородовы (комендант крепости и военный губернатор), начальник канцелярии полковник Зейн и два адъютанта. Я принял их в адмиральскую столовую, согрел и накормил обедом. Оказалось, что в этот день, с утра, финская чернь в числе нескольких десятков тысяч окружила дворец и сенат и, ворвавшись к князю, потребовала отставки всего сената и его самого; а управление страной они берут на себя. Под угрозой силы сенат подписал отставку, а князь выговорил себе право проехать с семьей сквозь толпу в собор (находящийся на Скатудене, где военный порт) для слушания молебна по случаю царского дня.
Экипаж князя толпа пропустила в собор, оттуда в парадном мундире он, как был, сел с семьей и свитой на катер и вышел на рейд, где поджидал моего прихода. Князя, его жену и дочерей я разместил на «Славе» в адмиральских каютах, а сам переехал на «Александр И» (командир капитан 1 ранга Эбергард). Финны решили бастовать до получения от Царя особого для Финляндии манифеста, с проектом которого князь отправил в Петергоф генерала Н.Н. Шемана на яхте «Элекен». Вечером весь город оставался в полной темноте, продолжая забастовку. Когда я осветил город с судовых прожекторов, то там вообразили, что я буду стрелять, улицы все вдруг осветились, но все остальные забастовки продолжались. 22 вечером Шеман привез «Манифест от 22 октября для Финляндии». В нем возвращались ей все свободы и привилегии, данные Александром II.
23 князь собрал на «Славе» весь сенат, министров и русское военное начальство и в адмиральской каюте прочел им манифест. Теперь они игнорировали вынужденную отставку и считали себя опять министрами. Граф Берг — сын бывшего некогда генерал-губернатора Финляндии, впоследствии (1910–1915 гг.) министр железных дорог, перевел его затем на финский язык. Все сенаторы остались довольны и разъехались по домам. На утро манифест был отпечатан на шведском и финском языках и расклеен на улицах города. Все забастовки прекратились, и чернь разошлась по домам. Но князь еще целую неделю жил с семьею у меня на «Славе». Он выписал с берега своего повара и слуг и ежедневно в моей адмиральской столовой давал великолепные обеды. Кроме его семьи, меня и моего штаба, за стол садились еще человек 8 его адъютантов и чинов канцелярии, приезжавших с берега.
Вследствие интриг военных властей генерал-губернаторский пост в Финляндии до сего времени занимали сухопутные генералы, а князь был из моряков. Это не нравилось военным кругам, бывшим под начальством Великого Князя Владимира Александровича, питавшего вражду к флоту и нападок на князя («Новое Время») за его будто мирволение финляндцам, князь тогда же подал в отставку и вскоре уехал в Петербург, поселившись с семьей в своем особняке (он начал хворать и умер в 1910 г.). 25 октября князь переехал на берег, а я собирался в Кронштадт кончать кампанию, так как начались морозы и вести стрельбу было уже поздно. Ночью из Главного Морского Штаба пришла шифрованная телеграмма: «В Кронштадте бунт морских и сухопутных команд, останьтесь пока в Гельсингфорсе, дабы команды эскадры не приняли в нем участия». Из всего Балтийского флота и портов только мой отряд не был еще заражен революцией, поэтому высшее морское начальство рассчитывало пользоваться отрядом зимою для держания кронштадтских команд в порядке.
И только около 5 ноября получил телеграмму с разрешением идти в Кронштадт. На рейде я застал уже лед. От главного командира узнал, что в Кронштадте военное положение и власть над портом и флотом перешла к коменданту крепости генералу Беляеву. Он принял меня довольно сурово и на первых порах не пустил отряд в гавань, боясь, что мои команды тоже начнут бунтовать. Я объяснил ему, что с замерзающего рейда по плавающему льду невозможно будет иметь сообщение с Кронштадтом, а спустя несколько дней гавань крепко замерзнет и в нее судам нельзя будет войти (ледокол «Ермак» был в Ревеле или в Либаве). К тому же я поручился за благонадежность своих команд. Он со мной согласился, и я вошел в гавань. На отряд он не приехал, не доверяя командам. Установив суда на зимовку, я съехал на берег навестить семью. Квартиру в офицерском флигеле я нашел запертой и от дворника узнал, что жена с детьми во время бунта (26 октября) и поголовного бегства морских семейств из Кронштадта спаслась бегством, переехав на пароходе на северный берег (Лисий нос), и поселилась в Тарховке, вблизи Сестрорецка, в пустующей даче. Там они прожили до конца ноября.
Отряд мой на зиму остался в вооруженном резерве, и команды судов вместе с офицерами были расписаны патрулировать порт и морскую часть города, так как военное положение было продолжено до лета. Я жил на «Славе» и по праздникам приглашал к обеду свою семью и знакомых из города, потом все гости развлекались на катке, устроенном на льду, возле кораблей, при оркестре и электрическом освещении. На праздниках Рождества матросам устраивалась елка с обильным угощением и кинематографом. Занятия вперемешку с развлечениями отвлекали людей от политики, и, может быть, поэтому прокламации, подбрасываемые нашим командам, успеха не имели.
Кронштадтский бунт начался 26 октября в крепостном саперном батальоне, от него перекинулся на все экипажи. Матросы бросились на офицерские флигеля, потом на морское офицерское собрание и устроили там дебош и обильное пьянство, оттуда уже ночью двинулись по улицам, громили колониальные магазины, похищая вино и разные продукты. Подожгли несколько домов, ограбили лавки в Гостином дворе. Морских офицеров в Кронштадте было немного (весь личный состав офицеров был на эскадрах или в плену на Дальнем Востоке, остальные у меня на отряде), сдержать бунт в начале было почти некому, а когда он разгорелся, то оставшиеся в экипажах сухопутные офицеры «по адмиралтейству» бросились домой спасать свои семьи и перевозить их спешно на пароходах на Лисий Нос и в Ораниенбаум.
Из Петербурга утром был прислан гвардейский полк, и с его помощью генералу Беляеву удалось восстановить спокойствие. Бунт в Севастополе был много значительнее. Там 14 ноября весь флот был на рейде. Первым начал крейсер «Очаков» (он достраивался, стоя на Северном рейде, офицеров на нем не было, главный контингент команды были портовые рабочие), подняв красный флаг вместо кормового. На других судах команды стали волноваться. Флагманский корабль «Ростислав» (контр-адмирал Феодосьев) решил открыть по «Очакову» огонь, но не смог этого сделать, так как по распоряжению военного генерал-губернатора на всех судах были у орудий вынуты бойки и сданы в арсенал. Этим безоружьем воспользовался отставной лейтенант Шмидт и, сев на одну из миноносок, носился безнаказанно по рейду и кричал судам, приглашая присоединиться к общему восстанию. На мачте он держал сигнал: «Я — Шмидт, командующий флотом Черноморской республики». На канонерке «Терец» (командир капитан 1 ранга Д.Д. Петров), случайно пришедшей с моря, бойки оказались на месте, и командир, недолго думая, открыл огонь по «Очакову» и по Шмидту. К нему присоединился «Ростислав», успевший привезти с берега бойки, и вскоре «Очаков» запылал. Шмидт на миноноске пристал было к барже, желая на ней спастись, но катер с «Ростислава» с бравым лейтенантом Николя взял Шмидта в плен и свез его на «Ростислав». Впоследствии Шмидт был судим и увезен на остров Барезань (возле г. Очакова в устье Днепра), и там был расстрелян командою с «Терца».
