Вероника Долина - Сэляви
Высоцкого я не знала, хотя 1980 год был пограничным. У нас была дружба с драматургом Олегом Осетинским, сценарий которого был запущен на Одесской киностудии. Годы прошли, но я помню, что в этом сценарии была такая небольшая набоковщина — бывалый мужчина ведет с собой девочку на башню к шпилю — вы думаете, чего? — высотного сталинского дома. Вот такая история в замкнутом пространстве с некими взаимоотношениями. К главной роли будто бы был приговорен Высоцкий, а я уже написала песню, предназначенную девочке. В августе 1980 года мы предполагали познакомиться, но не довелось…
С Визбором я хорошо была знакома, и ужасную его милоту и дружественность прижизненную ощутила на себе, и горечь утраты…
С Кимом я дружу и приятельствую по сей день. И я счастлива, что он жив-здоров. Все-таки мы все уже чуть-чуть уходящие натуры.
Когда-то я очень хотела внутрицеховых корпоративных отношений, но не знала их никогда. Жила и живу в работе сама по себе.
Беседовала М. Рюрикова, 2000 г.
Аэротика
* * *
Каждая кроха просит:
Не проходи!
Каждая кроха носит
Сердце в груди.
Хоть и дымит треножник —
Боли не причиняй,
Не мелочись, художник,
Не укрупняй.
Из пустяков, безделок
Сложен весь этот мир.
Не будь, художник, мелок.
Будь — ювелир.
He заметив, что дети предпочли бы тату или пирсинг,
Не заметив, что люди все уехали на Кот-д’Азюр,
Самый твердый на свете пушистый задумчивый персик
Я возьму, надкушу и присяду на пыльный бордюр.
Не заметив, что жизнь оказалась чудным извращенцем,
Не умеющим помнить, не знающим сладких границ,
Я укроюсь китайским прекрасным как сон полотенцем,
И цветы там, и фрукты, и перья невиданных птиц.
Дайте жить, дайте петь, отнимите судьбу как проблему,
Опустите как в трюм, отпустите меня как в тюрьму.
Я хотела успеть написать не роман, так поэму…
Но для этого надо очутиться хотя бы в Крыму.
Хорошо бы, чтоб память оказалась конфетной коробкой,
Полной ласковых писем, таких, что вовек не прочтут.
Хорошо бы флакон закрывался фигурною пробкой.
Все потеряно, все. А хрустальная пробочка — тут.
Никакой в этом мире поэзии.
Никакой в самом деле мечты.
И подушечки пальцев порезаны.
И страницы скандально пусты.
Ну, помаешься, позаикаешься,
Ну, посетуешь ты на судьбу.
Но не очень-то перепугаешься,
А покрепче закусишь губу.
Други близкие, други далекие!
Я гляжу ваших взглядов поверх.
Ожиданья огни одинокие —
Худосочный такой фейерверк.
Матерь божья, какая поэзия?
Матерь божья, какая мечта?
Я и шита, и крыта, и резана —
А страница пуста и пуста…
Я обиды рассовала по карманам
И царапины, как кошка, зализала.
Я училась этим маленьким обманам —
Ничего тебе про это не сказала.
В сумку сунула еще две-три тревоги
И за пазуху упрятала упреки.
Завязала в узелок свою досаду —
Ничего такого мне теперь не надо!
Мне нельзя заплакать, если захочу я.
И молчать нельзя мне, если замолчу я.
Ну, а главное — глубокие карманы,
Чтобы в них держать свои обманы!
Нетерпению купила я уздечку.
Ожиданию достала птичью клетку.
В уголке сложила каменную печку,
Чтоб кидать туда свои стихи, как ветки.
А еще купила швейную машину
И дешевые обрезки матерьяла
И себе карманы новые пришила —
Мне уже карманов старых не хватало…
На дне старой сумки, качаясь в вагоне метро,
случайно нашаришь забытый пенальчик помады и губы накрасишь.
Усталый, вечерний Пьеро,
которого ждут не дождутся балы, маскарады…
И вздрогнешь от горечи. Жуткая, жгучая слизь.
Возьмешься за горло, захочется кашлять и плакать,
масла и добавки в такие оттенки слились…
Взамен земляники прогорклая алая слякоть.
Гололед — такая гадость,
Неизбежная зимой!
— Осторожно, моя радость! —
Говорю себе самой.
Ведь в другое время года
Помогает нам судьба,
А в такую непогоду
Затруднительна ходьба.
Я в дому — совсем другая:
Раз на дню, наверно, сто
Я сама себя ругаю
И за это, и за то.
А сегодня не ругаю
И напрасно не корю.
— Осторожно, дорогая!
Осторожно, — говорю.
Как ты справишься с дорогой?
Ведь ее не избежать.
Равновесие! Попробуй
Равновесие держать.
Не волнуйся и руками
Без стеснения маши.
Равновесие! Как знамя
Равновесие держи.
Гололед — такая гадость,
Неизбежная зимой!
— Осторожно, моя радость!
Говорю себе самой.
Не боюсь его нисколько.
Я всю жизнь иду по льду.
Упаду! Сегодня скользко.
Непременно упаду!
Иду по улице зимой,
И непонятно мне самой,
Как не заносит снегом?
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа
Между землей и небом.
А где-то светится окно.
Так поздно светится оно!
Меня там не хватает.
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа.
Ее ледок не тает.
А скоро будет Рождество!
Но это тоже ничего.
Потом пройдет и это.
Хотя погода хороша —
Болит, болит моя душа,
Ей облегченья нету!
А можно так и дальше жить —
Спешить, грешить, людей смешить —
Ни шатко и ни валко.
Да и погода хороша…
Но все болит, болит душа —
Ее-то вот и жалко.
Была я баба нежная —
А стала баба снежная.
Стою ничьей женой
Под горкой ледяной.
Была я баба нежная —
А стала баба снежная.
Вот и вся любовь!
Вот и нос — морковь,
И колпак из ведра,
И метла у бедра…
Была я баба нежная,
А стала баба снежная.
А глаза мои страшны,
А глаза мои смешны,
А глаза мои — из угля,
А черны — видать, грешны.
Была я баба нежная —
А стала баба снежная…
И стою, смеюсь. Зареветь боюсь.
Потому что я считаю:
Зареву — сейчас растаю.
В шапке похожая на Чебурашку —
Я приношу благодарность барашку,
Шкура которого сделалась шапкой
В жизни моей неуютной и шаткой.
В шубе похожая на медвежонка —
Благодарю же тебя, о дубленка,
Шкурою гревшая страшную тушу —
Ныне одевшая грешную душу.
Мясо в кастрюле и мясо в судочке…
Птенчики чьи-то, сыночки и дочки…
Милые звери — и плотью, и кровью
Нашему хилому служат здоровью.
О, эта странная прогулка —
Всего от дома до метро,
И окончанье переулка,
Где вечно продают ситро.
Вот обгоняет вас ребенок.
Взглянули вы со стороны —
И узнаете, как спросонок,
Черты оставленной жены.
По тротуару — вереница,
И перед вами, как в кино,
Проходят лица, лица, лица
Любовей, брошенных давно.
О, эта странная прогулка!
Ах, эти тени — хоть беги!..
Но почему-то очень гулко
Здесь ваши слышатся шаги.
А изменить маршрут непросто —
Всего от дома до метро.
И, добежав до перекрестка,
Берете вы стакан ситро.
Я не прочту ему стихов — зачем ему стихи?
У мужа денег попрошу, куплю себе духи.
И я не стану песен петь. Какие песни, черт,
Уж если он мой каждый сон узнал наперечет!
У мужа денег попрошу — куплю себе чулки,
Такие, что дороже нет — прозрачны и тонки.
Умело подведу глаза, на шапочке перо!
И вечером пойду к нему, одетая пестро.
Когда же стану уходить,
Под утро, чуть жива… —
Я новой песенки твердить
Смогу уже слова!
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась у меня.
То, что шло за мною тенью, — им моей казалось ленью.
То, что ринулось бедой, — им казалось ерундой.
Если жгло, ломало, гнало, им казалось — слишком мало
Для меня, капризной, вздорной, с черным глазом, с челкой черной.
Огоньки вдали мигали, а меня опять ругали
За невежество мое, за житье и за бытье.
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась до меня.
Все трудились, это верно. Беззаветно, беспримерно.
Но казались их труды им добычею руды.
А мои штрихи и миги, не стихи, да и не книги,
Не работы, не труды — не наделали б беды.
Если падало, крушилось, им казалось — совершилось
Наказание мое за дерзание мое!
Мне стихи достались мукой, потому что вся родня
До сих пор одной наукой занималась до меня.
Возвращайся к нам, дитя, — как могли, они манили…
Ты поймешь сто лет спустя, как родные правы были.
Если хочется — пиши красной краской, белым мелом.
Но при этом от души просим — занимайся делом!
О, ученая родня… Жизнь меня еще научит.
И поймает, и намучит, — не волнуйся за меня.
А когда я болела,
Да, когда я болела,
О, как сильно меня
Моя мама жалела!
И когда я кричала
Больными ночами,
Как она защищала
Большими плечами!..
А когда меня юность
Дотла не спалила,
Обожгла
Да лихую судьбу посулила,
Откатясь от огня,
Я на холоде тлела —
Только мама меня
Больше не пожалела.
Помню, как накатило
Болезнями детство,
И она находила
Чудесные средства.
А сжималось кольцо,
Означавшее муку, —
Помню, дула в лицо
Или гладила руку…
И минуты свои
И часы — не считала.
Но запасы любви
Все тогда исчерпала.
Ведь с тех пор,
Что я в детстве
так страшно болела,
Меня мама моя
Никогда не жалела.
Когда 6 мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, —
Всех видов и мастей.
И, гладя головы птенцов,
Я вспоминала б их отцов,
Одних — отцов семейства,
Других — совсем юнцов.
Их не коснулась бы нужда,
Междоусобная вражда —
Уж слишком были б непохожи
Птенцы того гнезда.
Мудрец научит дурака,
Как надо жить наверняка.
Дурак пускай научит брата
Вкушать, как жизнь сладка.
Сестра-простушка учит прясть.
Сестра-воровка учит красть.
Сестра-монашка их научит
Молиться, чтобы не пропасть.
Когда б я сделалась стара,
Вокруг накрытого стола
Всю дюжину моих потомков
Однажды б собрала.
Как непохож на брата брат,
Но как увидеть брата рад!
И то, что этим братья схожи,
Дороже во сто крат.
Когда б мы жили без затей,
Я нарожала бы детей
От всех, кого любила, —
Всех видов и мастей.
— Ах, дочка! О чем ты плачешь?
За что ты платишь?
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Давно с твоим отцом
Стояла под венцом.
— Ах, мама! Венчаться мало…
Ну, обвенчалась ты с отцом,
Совсем юнцом, чужим птенцом?..
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Уже с твоим отцом
Рассталась, с подлецом.
— Ах, мама! Расстаться мало,
Один подлец, другой глупец…
Да и не о том я наконец.
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть не жила уже с отцом,
А все ж бела была лицом…
— Ах, мама! Лица-то мало.
А что я не бела лицом,
Так я же балуюсь винцом,
Ведь ты же знала.
— Ах, дочка! Я в твои годочки
Хоть и жила почти вдовой,
Была румяной и живой.
А ты — девица, не вдова,
А только теплишься едва…
— Ах, мама! Уж осталось мало.
И не жена, и не вдова,
И не жива, и не мертва.
А то, что черное ношу, —
О том не спрашивай, прошу.
— Ах, дочка! О чем ты плачешь?
За что ты платишь?
Чем согрешила?
Куда спешила?
Себя решила…
Боль сердца моего — сестра.
Мы с нею видимся нечасто.
И вот от этого несчастья
Моя любовь к ней так остра.
Когда мы с ней увидимся опять —
Предвижу, как я снова онемею.
Предчувствую, что снова не сумею
Ее нежнее прежнего обнять…
Кого в наш век бетона и стекла
Такая боль не гложет и не точит?
И мучаются все, и каждый хочет,
Чтоб эта боль неясная прошла.
А наша власть над жизнию чужой
Такие странные имеет формы!
Все — сами по себе, но до сих пор мы
К родной душе все тянемся душой!
Боль сердца моего — сестра.
А может, надо, чтоб болело?
И в очаге потухшем тлела
Зола рябячьего костра?
Когда потом привязанностей рой
Вкруг каждого запляшет и закружит —
Вдруг человек заплачет, обнаружив,
Как крепко связан с собственной сестрой…
Сто женщин, сто младенцев есть во мне.
Оригинальное такое свойство
Родне моей внушает беспокойство, —
Хотя какая разница родне?
Сто душ в душе ношу — что за житье? —
Чтоб все они во мне перемежались.
Но все в какой-то миг перемешались
И приняли обличие мое.
Пока я беспокоюсь и шучу,
Все сто детей затеяли пятнашки.
А женщина гадает на ромашке,
И все выходит так, как я хочу.
Теперь мой тихий дом — не дом, а храм,
Звучит моя молитвенная строчка.
Но женщина по кличке «одиночка»
Живет в моей душе, как свежий шрам.
Мужчина, нелюдим и нелюбим,
Теперь к тебе заходит слишком редко.
А ты лепечешь: «Что же делать, детка? —
Ведь он не нам одним необходим!..»
Да будет жизнь твоя чистым-чиста
За то, что ты транжирила сначала!
Да будет все теперь, как ты мечтала,
И пусть тебя минует пустота!
Сто женщин, сто детей — но жизнь идет,
И вот что каждый день меня тревожит:
Боюсь, что жизнь число еще умножит,
Утроит или в степень возведет.
Ну как я тяжесть вынесу сию?
А как я жизнь свою сложу тем паче?
Вон у Дюймовочки родился Мальчик-с-пальчик
Оберегайте, люди, их семью!
Мне сын рассказывает сон:
Там серый ослик, старый слон
И мотылек — цветной флажок,
Который крылышки обжег.
Мне сын рассказывает сон:
Он — всем опора и заслон.
Тому подмога мой сынок,
Кто робок или одинок.
Мне сын рассказывает сон:
Он ясно помнит тихий звон,
Он ясно видел слабый свет —
Такие снятся сны в пять лет…
Мне сын рассказывает сон!
Мне, слава Богу, верит он!
Я растолкую и пойму,
Зачем приснился сон ему.
Мне сын рассказывает сон…
Не по земле шагает он,
А по пустыням и по льдам —
Как будто по моим следам.
* * * И вот замираю в передней.
В Уфе, в Магадане, в Париже.
А вдруг, мой ребеночек средний,
Вернувшись, тебя не увижу?
Ничтожнее нет материнства.
Прерывистей нет постоянства.
Волшебно твое буратинство.
Фальшиво мое пуританство.
Угрюм, как затвор карабинный,
Мой промысел будничный трудный.
Но весел твой глаз воробьиный,
Такой антрацитово-круглый.
Мне нравится, что ты не ранний,
Хотя не привыкну, что средний.
По стольким ты признакам — крайний.
Едва не сказала — последний.
В то время как я эту Землю обследую,
Хожу, прикрывая ладонью нутро, —
Дитя, которое знать не знаю, не ведаю,
Ведет себя странно, как студент в метро.
И топочет ногами, и смеется не мудрствуя,
То вытащит весла, то утопит корму.
Похоже, он слушает какую-то музыку,
Понятную только ему одному.
Но, видно, и музыка ему тоже наскучивает.
По каким-то таким часам он живет…
И тогда он меня, будто лодку, раскачивает,
И Земля вообще подо мной плывет.
И не то чтоб мужественно, не то чтоб женственно,
То ночь-заполночь — вот он, то ни свет ни заря…
Но в июне закончится мое путешествие,
Однажды начавшееся среди сентября.
Мой толстокожий персик,
Ты бацаешь так рьяно!
А мамочкины песни
Не любит фортепьяно.
Дверных печальных петель
Скрипенье так знакомо…
От мамочкиных песен
Сквозняк идет по дому.
Сквозняк идет по спинам
От этой самой песни.
Он пенится, как пиво,
Пузырится, как пепси.
Сквозняк бежит меле клавиш,
Как горькая настойка.
И ты его узнаешь,
Но только — не настолько.
Мой толстокожий персик,
Прозрачнее кристалла,
Тебе расскажут песни
О том, как я устала…
А ты подаришь перстень
Прекрасному кентавру.
Тебе оставлю песни,
А мальчикам — гитару.
Синие солдатики, красная картечь!
Идет война двенадцатого года.
Нам наши силы надобно беречь,
Раз на дворе — такая непогода.
Мы не гуляем — дождик за окном.
Все ждем, что переменится погода.
У нас полки и роты под огнем,
У нас война двенадцатого года.
Фельдмаршалу представлен самому
Мой ротозей — отныне новобранец.
Солдатский кивер и солдатский ранец,
Иных предметов не дари ему.
А горбунок несется все быстрей!
А где-то зайцы скачут на опушке.
Дитя забыло кукол и зверей —
По целым дням у нас грохочут пушки.
Еще не скоро в школу он пойдет
И поведет сражение на парте.
Ему — четвертый год, и он ведет
Свои полки против Буонапарте.
Войне конец, хотя француз не трус.
Мы победили в той неравной схватке!
Мой храбрый сын подкручивает ус.
Какое счастье, все у нас в порядке!
Не расти, дитя мое —
Что в том толку?
Можешь малость самую,
Но и только.
«Я сегодня потерял
Синий мячик!» —
На руках у матери
Плачет мальчик.
Долго ль будем нянчиться,
Радость наша?
Вырастешь — наплачется
Твоя мамаша.
Голова закружится
Беспричинно,
Тут и обнаружится:
Ты мужчина.
Женщина потопчется
У порога.
Вспомнится потом еще,
Недотрога…
Как я это самое
Представляю!..
Не расти, дитя мое,
Умоляю.
Мой сын безбожно на отца похож.
Он тоже светлоглаз и белокож.
Я часто, глядя на него, не верю,
Что это сын мой, что ему я мать.
И я боюсь, что сходство — неспроста.
Что время все поставит на места,
И женщине, как я черноволосой,
Он тоже будет что-то объяснять.
Она, кивая, выслушает речь.
Останется в подушке контур плеч.
И тоже, точно так, как я когда-то,
Все будет вспоминать его слова.
Слова ведь тоже были неспроста,
Одна лишь строчка посреди листа…
И мне они давным-давно забылись:
«Любимая! Ты слишком уж смугла!..»
А впрочем, только время им судья.
Одно лишь только время, но не я.
И если он ту женщину оставит —
Пожму плечами — дескать, ну и что ж?
А женщина останется одна
И назовется — бывшая жена.
И, вот ведь штука,
Родит мне внука,
Который тоже будет на него похож…
Мне требуется — странные дела! —
Дешевая и смирная собака,
Но чтобы она лаяла, однако,
И чтоб мое жилище стерегла.
Мне требуется — странные дела! —
Уютное и теплое жилище.
Мне надоело жить на пепелище
И захотелось своего угла.
Мне требуется — странные дела! —
Та, что в окне напротив так хохочет,
Та, что меня не любит и не хочет, —
Чтоб рядом эта женщина была.
Потребуется, судя по всему,
От дел моих немалых передышка.
Но главное — чтоб кошка или мышка,
Чтоб божья тварь жила в моем дому.
Он целует меня, обнимает.
С полуслова меня понимает.
Он в глаза мне глядит так тревожно,
Что ответить ему невозможно.
Я от этого взгляда теряюсь,
Я сбиваюсь, и я повторяюсь,
Если ж я замолчу понарошке —
Он щекою прижмется к ладошке.
Провожает меня и встречает.
Излучает тепло, источает.
Будто в чем-то дурном уличенный,
Он стоит предо мною смущенный…
Только с ним становлюсь настоящей,
Ничего от себя не таящей.
Вдруг со всеми делами управлюсь,
И сама себе даже понравлюсь!
Он положит мохнатую лапу
И потушит настольную лампу,
Приглашая меня на прогулку,
И пойдем мы с ним по переулку…
Он целует меня, обнимает.
С полуслова меня понимает.
По ночам ему, видимо, снится,
Что нам с ним удалось объясниться…
В этой маленькой квартирке
Есть помада и духи,
И веселые картинки,
И печальные стихи.
Тютчев пишет на конторке,
На доске — Мижуев-зять.
Ни фанерки, ни картонки —
Просто неоткуда взять.
В этой маленькой квартирке
Все мы соединены —
Все четырки, растопырки,
Вертуны и болтуны.
В Лутовинове — Тургенев,
И в Карабихе — поэт.
Я не гений. Нету геньев!
Прежде были — нынче нет.
Из русалок — да в кухарки?
Вот я челкою тряхну…
Берегись меня, жихарки —
Всех за щеку упихну.
Чехов в Мелихово едет.
Граф гуляет по стерне.
Только мне ничто не светит!
Скоро я остервене… —
Южный ветер дунет в ухо:
Ничего, мол, ничего!
Продержись еще, старуха!
И осталось-то всего…
Этот сумрак прокопченный,
Пропеченный утюгом… Д
нем и ночыо муж-ученый
Ходит по цепи кругом.
У людей — галдеж,
у людей — балдеж,
и в прихожей — гам, суета.
А у меня — падеж,
у меня — падеж
ежедневный падеж скота.
Не живет мой скот,
не окот, бойкот,
и темны мои небеса.
То козленочка,
то ягненочка,
мне мерещатся голоса.
Кто-то парит жир,
кто-то варит сыр,
подрумянивает антрекот.
Если так пойдет,
весь мой скот падет,
весь мой мелкий рогатый скот.
У людей — балдеж,
у людей — галдеж,
молодежь ликует с листа.
А тут — куда пойдешь?
Ежели падеж,
ежедневный падеж скота.
Я вчера была свободна,
А сегодня занята.
Но свобода — неудобна,
А удобна суета.
Суета сует? Ну что же,
Это на меня похоже…
Я мечусь, я на пределе,
Злюсь, молюсь — и я при деле.
Завтра буду посвободней,
Сяду в кресло поудобней…
Жизнь моя! Ты мне угодна
Тем, что так ты неудобна.
Никуда отсюда не деться!
Время мчится, как лихой всадник.
Я тоскую о тебе, детство,
Как тоскует о тебе всякий.
Вот иду той же аллеей
И сама с собою толкую.
Ни о чем я не сожалею,
Но тоскую, тоскую!
А на даче спят два сына.
Я читала о таком, помню!
Но не думала, что так сильно,
И не думала, что так полно…
Помнишь белку в колесе? Белке
В клетку кинули орех грецкий.
Не прощу себе свой грех мелкий,
Но прощу себе свой страх детский.
Вот заветное скоро место.
Я тропинок не забывала.
Здесь лежит мое королевство!
Я сама его зарывала.
Не глядеть назад — лучший принцип
И от муки верное средство.
Но, наследные мои принцы,
Что получите вы в наследство?
И подумалось без кокетства:
Все, что ни было со мной, — важно.
Я тоскую о тебе, детство,
Как тоскует о тебе каждый.
Неразрывные твои сети!
Невозможное мое бегство…
Там, на даче, спят мои дети.
Там, на даче, спит мое детство.
Повторяю опять и опять,
Говорю, не боясь повториться:
Здравствуй, доброе племя опят,
Что на время в лесу воцарится!
Желтый гвоздик, мой бедный дружок!
Пограничник ушедшего лета…
Твой отчаянный в осень прыжок —
Как нечаянный возглас поэта.
Всякий гриб среди белого дня
Хочет облик принять неприметный.
Ты стоишь среди целого пня —
Простодушный такой, многодетный!
На грибном на коротком веку
Нужно мужества тяжкое бремя,
Чтобы бросить под нож грибнику
Все свое малолетнее племя.
В разговоре об этом грибе
Я еще не поставила точку…
Можно кучей погибнуть в борьбе,
Только чтобы не жить в одиночку.
He моих ли мук творенье
Строчкой бронзовой болит?
Но моих ли рук варенье
Пенкой розовой бурлит?
Может, что-нибудь не вышло? —
Непонятно мне самой.
Но варение из вишни
Отогреет нас зимой.
Я слежу недремным оком
За загадкой бытия,
А она исходит соком —
Вишня, ягода моя.
Я — без зависти, без злости.
Но сама с собой борюсь,
И, как ягода без кости,
В чьем-то вареве варюсь!
Не мое ли это пенье —
Горло тонкое дрожит?
А вишневое кипенье —
Будто фея ворожит.
Может, что-нибудь не вышло? —
Непонятно мне самой.
Но варение из вишни
Отогреет нас зимой…
Эта книга пропахла твоим табаком
И таким о тебе говорит языком:
Не жалей ни о чем, дорогая!
И не то чтоб со мною был прежде знаком,
И не то чтобы мною был прежде иском —
Так и жили, не предполагая…
Этой книги, которая ростом с вершок,
Я потрогаю тонкий еще корешок.
«Не жалей ни о чем, дорогая!» —
Прочитаю в твоем торопливом письме
И — простейшие числа слагаю в уме.
Так и жили, не предполагая…
Я могла б написать: никого не виню!
Сообразно характеру, духу и дню —
Не виню, ибо верю в удачу.
Но споткнусь о корявую эту строку
И щекою прильну к твоему табаку,
И — не плачу, не плачу, не плачу…
Из подарков судьбы, украшений грошовых,
Чьих-то памятных писем, календарных примет —
Выбираю крыжовник, зеленый крыжовник,
Чрезвычайно неброский и непопулярный предмет.
Примеряя к лицу эту жизнь, эту участь,
Я бесчисленно морщусь и фыркаю. Но
Я ценю кислецу, уважаю колючесть,
Различаю под матовой кожей зерно.
Если можешь понять его — и шипы, и зеленость,
И непышные ветки, и недорогие плоды, —
Так поймешь и меня — запечатаных губ распаленность,
И дрожащие пальцы, и путаные, и потайные лады…
Лето нынче тянется долго-долго,
впрочем, как всегда, это не летально,
привези мне книжечку Конан-Дойля,
я люблю как девочка эти тайны.
Ни чутья, ни опыта, зябко, зыбко,
но зато читается до заката,
это или опиум, или скрипка,
что бы это ни было — все загадка.
Лето нынче долгое, небо цвета
темно-грозового, порохового.
Привези мне книжечку Стефан Цвейга, —
сердце просит жгучего, рокового.
Маленькая женщина под вуалью,
глупенькая птичка желает боли,
ей не страшно сжечь себя хоть буквально,
ах, не надо, милая, Бог с тобою.
Это лето долгое, что ни книга —
дамочка с причудами в главной роли,
привези, пожалуйста, Стивен Кинга —
пусть уж лучше мистика будет, что ли.
Призраки любви так и ходят рядом,
что это за стыд, что за оперетта?
Только бы не сжечь все единым взглядом,
перед тем как на зиму запереться.
«Песнь о Нибелунгах»…
ах, не отвлекайся,
ах, не увлекайся
книжками, дитя!
Низко пролетает
Акка Кнебекайзе,
мягкими крылами
тихо шелестя.
Смейся, да не бойся,
бойся, да не кайся,
старшего не трогай,
младшего не смей.
Низко пролетает,
Акка Кнебекайзе,
старая вожачка
племени гусей.
Книжки — это дети,
дети — это книжки,
горькие лекарства
дорогой ценой.
Акка Кнебекайзе
пролетает низко,
Акка Кнебекайзе —
прямо надо мной.
Тают денежки мои,
Воробеюшки мои.
От любови до любови
Хоть пятак да утаи.
Тают денежки мои
И идеюшки мои.
От удачи до удачи
Хоть на грош да утаи.
Тают денежки мои
И надеюшки мои…
Видно, плохо дело: шиш
От себя что утаишь.
Тают денежки мои,
И идеюшки мои,
И надеюшки мои…
В нашей жизни стало пусто.
Не вернешь себя назад.
Где вы, пирожки с капустой?
Где ты, райский аромат?
Продавали по соседству,
Там, у Сретенских ворот.
Меня баловало детство —
Все теперь наоборот.
Мне уже все двадцать с гаком.
Как летят мои года!
Не забуду сушки с маком,
Не забуду никогда.
О, мороженщик-шарманщик!
О, любви запретной бес!
Мне фруктового стаканчик
Нынче нужен позарез…
Где вы, уличные сласти?
Где бушующие страсти?
Где ты, святочный уют?
Ничего не продают…
Я свое заброшу дело,
Я пойду куда давно
Я уже пойти хотела —
В престарелое кино.
И откроются киоски,
Только выйду из кино.
Тетка с видом эскимоски
Мне протянет эскимо.
Я пойму: в Москву большую
Опустилось божество.
Пирожки с капустой чую,
Ощущаю волшебство…
Мое расстроенное старое фоно!
Я полагаю, ты недаром мне дано.
Ты мне досталось, как я помню, по наследству
От детства, миновавшего давно.
Как сильно стерся твой орнамент-позумент!
Но как люблю я старый мамин инструмент
За то, что он мою спасает душу
В последний и опаснейший момент!
Когда я трогаю расстроенный твой строй —
Сама в расстройстве, не в ладу сама с собой —
Я о своих вдруг забываю неполадках,
Овладевает мною твой настрой.
Мое расстроенное старое фоно!
О, ты одно мне в утешение дано.
Я не хочу, чтоб приходил настройщик.
Ведь быть в расстройстве не запрещено…
Играйте все этюды Черни!
И никакой на свете скверне
На ваших пальцах — не бывать.
Все десять заняты этюдом,
На вид трудом, по сути — чудом,
Не будем это забывать.
А звук прелюдий Майкапара!
А смены холода и жара,
Которых стоил мне урок!
И как тогда мне не игралось,
Откуда что бралòсь и брàлось?
Какой во мне, безрукой, прок?
Но время шло, и я привыкла.
И имя Гедике возникло,
И надорвался педагог.
Да я не музыкой гнушалась!
Но слишком явно мне внушалось:
Какой во мне, безрукой, прок?
Так где ж вы были, Моцарт, Шуберт?
Они сейчас меня погубят…
Где вы, Шопен и Мендельсон?
Вот так урон непоправимый,
Хотя, как сон, неуловимый,
Мне был когда-то нанесен.
…Картины эти — невозвратны.
Те имена — невероятны:
Клементи, Черни, Майкапар…
Ведь до сих пор не понимаю!
Но лихом их не поминаю,
А помню: школа — холод — жар.
Долгий поиск, тяжкий труд.
Черный поезд, белый пруд,
Ель, метель, игра мороза,
Стих и проза, божий суд —
Вот и все, зачем жила.
Вот и все, чего желала!
Но увидела, прочла —
Это мало, это мало.
Хорошо! — сказала я.
Детвора, мужья и браки?
Стенка, грубая скамья,
Плошка со свечой во мраке?
Все, что было, есть и нет?
Без чего меня б не стало?
Но сказал один поэт —
Это мало, это мало.
Хорошо! — сказала я.
Осень жжет, зима качает.
В отдалении друзья
Мне свиданья назначают.
Может, это ближний свет?
Может, лунная дорога?
Но сказал один поэт,
Что и этого немного…
Кто ты, карлик? Тень беды?
Непроснувшаяся строчка?
Как награда за труды —
Непросохшая сорочка.
Ненавязчивый совет?
Свет, упавший в мой домишко?
Вы поэт, и я поэт.
Закрываю вашу книжку.
Какие тут шутки,
Когда улетает семья?
Последствия жутки —
Об этом наслышана я.
Судьба не копейка!
Мне попросту не повезло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло.
Семья улетает.
Прощайте, прощайте, семья!
Меня угнетает,
Что сестры сильнее, чем я.
— Взлетай, неумейка! —
Мне эхо с небес донесло.
Я Серая Шейка,
И мне перебили крыло.
Гляжу близоруко,
Гляжу безнадежно во мглу.
Но я однорука
И, значит, лететь не могу.
— Счастливо, счастливо! —
Кричу я вдогонку семье.
Тоскливо, тоскливо
Одной оставаться к зиме.
Тоскливо и жутко
Готовиться к лютой зиме.
Последняя утка!
Последняя утка на этой земле…
— Судьба не копейка! —
Мне здешние птицы твердят.
Я Серая Шейка!
Пускай меня лисы съедят.
Была луна, а вот безлунность.
Была любовь, а вот беда.
Зачем, куда умчалась юность?
Любовь — зачем? А жизнь — куда?
О чем молчишь, над чем хлопочешь,
Чего накликал, что предрек?
Чего ты ждешь, чего ты хочешь?
Когда любовь не уберег.
Что ж горевать над колыбелью,
Коль нету дитятка внутри?
Теперь смотри тут за метелью
Да за лампадою смотри.
Смотри-смотри за черной тучей,
Как солнце станет исчезать.
Себя кори, себя и мучай.
А больше некому сказать.
Ах, горе, горе в черствых крошках,
Когда узды не удержал.
А ты же сам ее на дрожках
С одним гусаром провожал…
Весной тепло, зимою скучно,
И бубенца не услыхать.
Темно свече, огниву душно,
И скоро будет полыхать.
Песочек красный, день напрасный.
Такой не принесет вестей.
Смотритель грустный, зритель праздный
Чужих дорог, чужих путей.
Денек хмельной, а вечер бражный.
Еще денек, и два, и три…
Ездок вальяжный, кучер важный.
А ты смотритель — ты смотри.
От книги глаз не поднимаю
И до полночи не ложусь.
А. С.! Я вас не понимаю
И очень этого стыжусь.
Когда дешевую гравюру
Мне на рожденье принесли —
А. С.! Я спрашиваю сдуру —
А. С.! При чем тут Натали?
Ах, менуэты, силуэты!
Балы, вощеные полы…
Ах, канделябры, эполеты,
Еще ломберные столы…
А посредине залы душной
Идут со свечками в руках —
То Кюхельбекер простодушный,
То Пущин — где он? — в рудниках…
Читать историю занятно.
Прошу меня простить, А. С.!
Но до сих пор мне непонятно,
Как очутился здесь Дантес?
Я ничего не понимаю,
Хоть жгу четвертую свечу.
От книги глаз не поднимаю —
Я толком все понять хочу.
He все же мне девчонкой быть
Изменчивой и скверной!
Позвольте мне Вас полюбить,
Позвольте быть Вам верной!
Я знаю, как я поступлю, —
Толкуйте как причуду:
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, я Вас полюблю,
Позвольте, верной буду.
О, наше женское житье —
Забавнейшая штука.
Мужей питье, детей нытье —
Наука нам, наука!
Но как мне хочется унять
Свой голос музыкальный…
Позвольте Вам не изменять,
Позвольте к Вам не применять
Сей меры радикальной.
Не стану Вас обременять
Любовию чрезмерной.
Позвольте Вам не изменять,
Позвольте быть Вам верной.
Мы будем жить и не тужить
Уж до ста лет, наверно.
Позвольте только с Вами жить,
Позвольте быть Вам верной!
Цыганка, цыганочка Аза
Жила тут и зиму и лето.
Теперь тут спортивная база,
Тяжело- и легкоатлеты.
Вон там пробегала в беседку,
Вот тут примеряла наряды.
Теперь тут площадка и сетка,
А также другие снаряды.
Шумели, шумели аллеи,
Отрада хозяйского глаза.
Шалели мужчины, шалели —
Плясала цыганочка Аза.
Москву позабудешь и Питер!
Ты все у меня позабудешь.
Я первый российский кондитер,
Ты первой цыганкою будешь!
Да что это, что это значит?
Шампанское льется и льется.
Цыганка смеется как плачет
И плачет как будто смеется.
В деревне у нас — перемены.
Где старой часовенки конус —
Теперь молодые спортсмены
С утра повышают свой тонус.
Цыганка, цыганочка Аза!
Влюбленный, взбешенный кондитер…
Та самая, самая фраза:
«Поедем-ка, милая, в Питер!..»
Теперь — беговые дорожки.
Теперь — молодые аллеи.
А раньше-то, Господи, дрожки!..
А раньше — коней не жалели…
Я веду свой образ дней
Наподобие актеров.
Но чем дальше — тем ясней:
Наподобие шахтеров.
Начиная день с нуля,
Опускаюсь на глубины.
Высоко плывет Земля,
Шум и шорох голубиный.
Слюдяной минуя наст,
Через прах и уголь костный
Выхожу на новый пласт.
Вот он, мой алмазоносный!
И, пока алмаз в цене
И дороже год от года, —
Все противней будет мне
Вся порожняя порода!
Я — подальше от греха,
В стороне от перебранки.
Но, конечно, есть цеха
И шлифовки и огранки.
И добыча прочих руд!
…Стол привычный, лист тетрадный.
Здравствуй, тяжкий, милый труд!
Свет рудничный,
