Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
Однажды ему доставили записку. На сей раз Ева действительно приехала. Он поспешил в Брауншвейг. Она остановилась в «Розе», и, встретившись, они долго, долго держали друг друга за руки. Вместе с Евой в Брауншвейг прибыл ее брат, ученый из Утрехта. Они вместе были в Пирмонте, где пили лечебные минеральные воды, ибо после известия о смерти мужа, поехавшего по делам в Венецию и там скончавшегося, Ева чувствовала себя слабой и больной, а ведь ей приходилось точно и расчетливо выполнять множество обязанностей. Она осталась с четырьмя детьми на руках. Правда, перед тем, как отправиться в далекое путешествие, Энгельберт Кёниг поручил детей, «случись, не дай бог, — беда», заботам своего друга Лессинга, но того собственное неустройство погнало в Вольфенбюттель. К тому же у Энгельберта Кёнига были шелковая лавка в Гамбурге и две фабрики в Вене — одна по производству шелка, другая — драпировок, — но и тут, и там положение было не из лучших.
— Мой дорогой друг, почему вы не дали себя уговорить, будто вам очень полезно и крайне необходимо лечение минеральными водами? Неужели вы хотели лишить меня удовольствия общения с вами? — спросила Ева с улыбкой.
— Кто причислен к придворной челяди герцога, тот вынужден испрашивать позволения на отпуск, — возразил Лессинг и испытующе посмотрел на нее. Ее лицо снова обрело прежнюю округлость. Как выразителен этот изящный рот… и эти ясные глаза… да, она казалась ему такой близкой, такой родной.
— А может быть, это труппа Аккермана удержала вас в Вольфенбюттеле?
— Мне нет до нее никакого дела. Я уж подумываю, не дьявольские ли это козни — комедия преследует меня буквально по пятам.
— Мне просто не верится, что вы так раздосадованы прибытием театральной труппы Аккермана… Разве вы не замечаете, к чему я клоню?
— С вашего позволения, я ничего не замечаю! — ответил он со смехом.
— Но ведь в труппе всегда найдется юная лирическая героиня…
— У старика Аккермана все роли инженю играет его собственная дочь — курносая Дортхен. Что мне до нее?
— Но не хотите же вы меня уверить, будто госпожа Шух покинула эту труппу…
— Я и впрямь не знаю.
— А в Гамбурге, — сказала она, — недавно побывали итальянцы. Они привезли несколько опер. В особенности молодой тенор с приятным голосом был вскоре признан общим любимцем. Его считали самым милым… Вы ведь не станете ревновать?
Однако Лессинг лишь рассмеялся.
— Как поживают в Гамбурге мои маленькие друзья? Что делает крошка Мальхен, чем занимается Фриц, мой крестник?
— Я была вынуждена поручить заботу о детях госпоже Молинэ. На нее вполне можно положиться.
— А что нового слышно о Гамбургской лотерее?
— Следуя вашему пожеланию, я играла за нас обоих, — заявила Ева Кёниг, — одна из цифр совпала, и поэтому мне вернули почти все, что я поставила.
Лессинг, смеясь, обнял Еву за плечи и произнес со значением:
— С вами, милая госпожа, решительно невозможно остаться в проигрыше!
Брат Евы с изрядным изумлением наблюдал за этим бесконечным взаимным подтруниванием. Вскоре он перевел разговор на «ученые темы» и не преминул сообщить, что в ближайшее время должен получить кафедру в Гейдельберге. Не следует ли ему потом, когда это назначение состоится, как-нибудь и где-нибудь похлопотать и за Готхольда Эфраима…
Но тот отказался.
— Давайте лучше оставим этот разговор, мой милый друг! Я пока совершенно не гожусь в святоши-проповедники. Мне претит поучать свысока, а сократовский метод совместных рассуждений у нас в стране не принят. Нам обоим это слишком хорошо известно.
Затем Лессинг повел друзей на прогулку по Брауншвейгу. Их тепло приняли у Эберта. Такая же встреча ожидала их у Цахариэ. То были для всех чудесные дни.
Но тоска по детям очень скоро вынудила Еву Кёниг продолжить путь в Гамбург.
На устное прошение позволить ему сопровождать в почтовой карете до Гамбурга нуждавшуюся в его опеке госпожу Кёниг Лессинг получил при дворе отказ. Осознав, что он раб своей службы, Лессинг с горечью вернулся к вольфенбюттельским обязанностям.
Однако в первой половине августа Ева снова приехала в Брауншвейг и опять остановилась в «Розе», но пробыла лишь два дня, ибо направлялась в Вену, чтобы спасти для детей то, что там еще можно было спасти.
Обе мануфактуры, и по производству шелка, и по производству драпировок, свели баланс с дефицитом. Слишком много продукции было изготовлено и слишком мало продано. Она объяснила ему, что денег уже вложено много, но выручки пока нет, а кредит в имперской столице недешев.
А потому Ева Кёниг была полна опасений и сомнений, удастся ли ей очистить полки складов, обратить товары в деньги и расплатиться с немалыми долгами. При таких неблагоприятных обстоятельствах она и думать не могла о продаже фабрик, ибо хотела долго, постоянно, всю жизнь жить с детьми на этот доход.
То было странное свидание. Лессинг знал, что он не в силах оказать Еве никакой реальной помощи, что он не может предложить ей ничего, кроме утешения.
— А я так хотел бы вам помочь, так хотел бы…
Для продолжения путешествия она выбрала путь через Вольфенбюттель. Это позволило им провести вместе еще некоторое время.
— Итак, нам опять остается лишь писать друг другу письма, — печально произнес Лессинг, пока карета с грохотом проезжала вольфенбюттельские ворота, и крепко, словно прощаясь навсегда, сжал руку Евы.
— На днях вы говорили, будто я блестяще пишу письма — надеюсь, вы не смеялись надо мной, — заметила Ева. Разлука была уже близка.
— Ну что вы, разве я бы посмел, моя милая подруга! — Лессинг решительно отмел подобное подозрение. — Каждое ваше письмо — это свидетельство доверия.
— Теперь вы впали в чуждый вам комплиментарный тон. Он вам не к лицу, и я прошу вас: воздержимся от него. Давайте не будем лишать себя возможности всегда и без всяких комплиментов говорить друг другу правду.
— Правду, правду всегда и во всем, — пылко подтвердил Лессинг и в неожиданном страстном порыве крепко прижал Еву к себе.
Она взглянула на него с веселым изумлением.
Потом, когда кучер уже остановил было карету, Лессинг заметил, что его всегда разумная, рассудительная подруга, несмотря на утреннюю прохладу, не взяла с собой никакой теплой накидки — а ведь осень и зима были не за горами, — и ему удалось уговорить человека на козлах проехать еще немного до старого замка. Там он поспешно вынес свою теплую, мягкую шубу и дал ее Еве с собой в дальнюю дорогу.
Чуть позже посыльный принес ему траурное письмо. Брат Теофил сообщал о кончине отца. Ему стало вдвойне тяжело на душе, и он едва смог взять себя в руки и возобновить работу.
Понимая, что мать нуждается в помощи, он пообещал оплатить все расходы и все ее долги. «Иначе и быть не может, — писал он брату Теофилу, — долги наверняка есть. Я все их беру на себя и собираюсь их честно оплатить; но мне для этого нужно время. Напиши, какие гарантии от меня требуются… Главное, чтобы мать могла обрести полный покой».
Лессинг получил за целый квартал вперед свое библиотекарское жалованье, или «вознаграждение», как его было принято по-благородному именовать, — ведь все же он был высокообразованным рабом, — так что теперь ему нечего было ждать от герцогской казны. Зато из книгоиздательства в пользу сирот в Брауншвейге пришло подтверждение, что там готовы напечатать его научное исследование «Berengarius Turonensis»[7], как только оно будет завершено. А это означало — работать! О поездке в Каменц, а тем более в Вену, нечего было и думать. Никогда еще необходимость писать, и писать ради денег, не казалась ему столь мучительной.
«Работа, приводящая меня в отчаяние» — так писал Лессинг Еве Кёниг.
В довершение всего в эти же дни в библиотеке объявился некий молодой человек, он пытался втянуть Лессинга в нескончаемые философские беседы и упрашивал высказать мнение о сочинениях, которые он написал и хотел посвятить Лессингу. Он занимал должность асессора Вольфенбюттельской судебной палаты, а к тому же — и это, разумеется, особенно тревожило Лессинга — был сыном аббата Иерузалема, который считался своим человеком при дворе и слыл воспитателем правящего наследного принца. Потому-то Лессинг поначалу не стремился к откровенным разговорам.
Ибо слишком легко, но порой не к месту и не вовремя воздаются нам хвалы.
Однако воля к познанию, чистые устремления разума, коими были проникнуты эти сочинения, тронули Лессинга. Сколь редко можно встретить дух трезвого размышления у чрезмерно восторженных современных юношей!
Асессор Иерузалем, подобно Гердеру, принял участие в получившем к тому времени широкую известность конкурсе Берлинской академии на тему «О происхождении языка», представив сочинение, в котором пылко выступил против общепринятого богословского воззрения, будто язык первым людям дал господь, явив чудо. Такой подход не мог не понравиться Лессингу, и постепенно разговоры с молодым человеком превратились для него в любимое и желанное занятие.
