Роберт Силверберг - Валентин Понтифекс
Сердце Хиссуне отчаянно колотилось. Сам Понтифекс! Старый безумец Тиверас! В течение всей своей жизни он едва ли верил, что тот вообще существует. Дитя Лабиринта, он всегда воспринимал Понтифекса как некое сверхъестественное, таящееся в подземелье существо, как ставшего отшельником властелина мира; и даже теперь, несмотря на недавнее знакомство с принцами и герцогами, с самим Короналом и его домочадцами, Понтифекс казался Хиссуне чем-то нереальным, непознанным, непостижимо далеким от мира смертных, отгородившимся от него стеной.
Но вот он.
Все именно так, как гласили предания. Сфера из голубого стекла, трубки, шланги, провода и зажимы, разноцветные жидкости, подающиеся по системе жизнеобеспечения, и старый-престарый человек, сидящий необычайно прямо на троне с высокой спинкой на возвышении с тремя невысокими ступеньками.
Глаза Понтифекса открыты. Но видят ли они? Жив ли он вообще?
– Он больше не разговаривает, – сказал Хорнкаст. – Это последняя из случившихся с ним перемен. Но врач Сепултров утверждает, что его разум все еще действует, а тело сохраняет жизнеспособность. Подойдите на шаг-другой, взгляните на него поближе. Видите? Видите? Он дышит. Он моргает. Он жив, определенно жив.
У Хиссуне возникло такое ощущение, будто он столкнулся с осколком прошлого, чудом сохранившимся доисторическим созданием. Это же Тиверас!
Коронал при Понтифексе Оссьере, – сколько поколений прошло с тех пор?
Человек, принадлежащий истории, видевший своими собственными глазами Лорда Кинникена! Он был уже стариком, когда в Замок пришел Лорд Малибор. И вот он все еще здесь: и жив, если только можно назвать жизнью существование, которое он влачит.
Хорнкаст сказал:
– Вы можете поприветствовать его.
Хиссуне знал, как принято поступать: с Понтифексом не следовало говорить непосредственно, нужно было обращаться к главному представителю, а тот уже передавал слова монарху. Но все получилось иначе.
Он сказал:
– Покорнейше прошу передать его величеству приветствие от его подданного Хиссуне, сына Эльсиномы, с выражениями уважения и почтения.
Понтифекс не ответил. Понтифекс вообще ничем не показал, что что-то услышал.
– Когда-то, – пояснил Хорнкаст, – в ответ на то, что ему говорили, он издавал звуки, которые я научился толковать. Но он больше не разговаривает. Уже несколько месяцев. Однако мы все равно продолжаем с ним говорить.
– Тогда скажите Понтифексу, что весь мир любит его, и его имя постоянно звучит в наших молитвах.
Тишина. Понтифекс оставался недвижен.
– Еще передайте ему, – продолжал Хиссуне, – что в мире все идет своим чередом, трудности приходят и уходят, а величие Маджипура несокрушимо.
Тишина. По-прежнему никакого ответа.
– Вы закончили? – спросил Хорнкаст.
Хиссуне посмотрел через комнату на загадочную фигуру в стеклянной клетке. Он страстно желал, чтобы Тиверас поднял руку в благословении, чтобы он произнес пророческие слова. Но он знал, что этого не произойдет.
– Да, – сказал он. – Я закончил.
– Тогда пойдемте.
Главный представитель вывел Хиссуне из тронного зала. Уже за дверьми Хиссуне обнаружил, что его одежда промокла от пота, а колени трясутся.
Тиверас! Даже если доживу до его возраста, подумал Хиссуне, я все равно никогда не забуду это лицо, эти глаза, эту сферу из голубого стекла.
Хорнкаст сказал:
– Его молчание – новая стадия болезни. Сепултров уверяет, что в нем еще достаточно сил. Может, оно и так. Но, возможно, что это – начало конца.
Ведь должен же быть какой-то предел, даже со всей этой техникой.
– Думаете, это произойдет уже скоро?
– Молю Дивин, чтобы так оно и было, но ничего определенного сказать не могу. Решение находится в руках Лорда Валентина – или в руках его преемника, если Валентина уже нет в живых.
– Если Лорда Валентина нет в живых, – сказал Хиссуне, – тогда новый Коронал может немедленно стать Понтифексом. Если он только не решит по-прежнему поддерживать жизнь Тивераса.
– Вы правы. А если Лорд Валентин погиб, кто, на ваш взгляд, станет новым Короналом?
Взгляд Хорнкаста был пронзителен и беспощаден. Хиссуне ощутил, как обжигает его огонь этого взгляда, как вся его достигнутая с таким трудом проницательность, осознание того, кем он был и кем собирался стать, испаряются, и он становится уязвимым и сбитым с толку. Внезапно он с головокружительной отчетливостью представил, как в одно прекрасное утро возносится к вершинам власти, становится Короналом, к полудню приказывает отключить все эти трубки и аппараты, а к вечеру превращается в Понтифекса.
Но это же нелепо, в растерянности сказал он себе. Понтифекс? Я? Через месяц? Это шутка, совершеннейшая бессмыслица. Он постарался вернуть присутствие духа, и вскоре ему удалось вывести себя на путь, еще в Замке казавшийся ему столь очевидным: если Лорд Валентин погиб, то Короналом должен стать Диввис и тогда Тиверас, наконец, умрет, а Диввис отправится в Лабиринт. Так должно быть. Должно.
Вслух же Хиссуне произнес:
– Нельзя, конечно, проводить избрание, пока мы не удостоверимся в смерти Коронала, а мы каждый день возносим молитвы о его безопасности. Но если Лорда Валентина действительно постигла трагическая участь, я полагаю, принцы Замка изъявят желание увидеть на престоле сына Лорда Вориакса.
– Так.
– А если это произойдет, то среди нас есть те, кто считает, что в таком случае можно позволить Понтифексу Тиверасу возвратиться к Источнику.
– Вот как? – сказал Хорнкаст. – Да-да. Надеюсь, я правильно вас понял?
– Он последний раз посмотрел в глаза Хиссуне своим холодным, проницательным, всевидящим взглядом, который затем смягчился, будто подернулся пеленой; главный представитель вдруг превратился в усталого старика в конце долгого утомительного дня. Хорнкаст развернулся и медленно пошел к ожидавшему их флотеру. – Идемте, – сказал он. – Уже поздно, принц Хиссуне.
Да, поздно, но Хиссуне никак не мог уснуть. Я видел Понтифекса, думал он вновь и вновь. Я видел Понтифекса. Он проворочался всю ночь, и перед его мысленным взором все время стоял дряхлый Тиверас; даже во сне образ не угас, а стал еще ярче: Понтифекс на троне в стеклянной сфере. Понтифекс в самом деле плакал? А если так, то кого он оплакивал?
На следующий день Хиссуне в сопровождении официального эскорта совершил поездку вверх, во внешнее кольцо Лабиринта, во Двор Гваделумы, туда, где прожил столько лет в маленькой убогой квартирке.
Эльсинома пыталась отговорить его от этого, неверного, на ее взгляд, поступка; она утверждала, что принцу Замка не подобает приезжать в столь захудалый район, как Двор Гваделумы, даже для того, чтобы повидаться с собственной матерью. Но Хиссуне просто отмахнулся от ее возражений.
– Я приеду к тебе, – заявил он, – а не ты ко мне, мама.
Прошедшие годы не слишком отразились на ней. Если она и изменилась, то в лучшую сторону: она выглядела сильнее, выше, энергичней. Но ему показалось, что в ней появилась какая-то незнакомая усталость. Он протянул руки ей навстречу, но она испуганно отпрянула, будто не признала в нем своего сына.
– Матушка? Ты не узнаешь меня, матушка?
– Хотелось бы думать, что узнаю.
– Я не стал другим, мама.
– То, как ты держишься… твой взгляд… одежды на тебе…
– Я остался Хиссуне.
– Принцем-регентом Хиссуне. А говоришь, что не стал другим.
– Теперь все другое, матушка. Но кое-что остается неизменным. – Ему почудилось, будто при этих словах она смягчилась, немного расслабилась, как бы восприняв его. Он шагнул к ней и обнял.
Она отступила назад:
– Что будет с миром, Хиссуне? Мы слышим такие ужасные вести! Говорят, голодают целые провинции. Новые Короналы провозглашают сами себя. А Лорд Валентин… где Лорд Валентин? Мы здесь знаем так мало о том, что происходит снаружи. Что будет с миром, Хиссуне?
Хиссуне покачал головой.
– Все в руках Дивин, матушка. Но могу тебе сказать одно: если вообще существует возможность спасти мир от катастрофы, мы его спасем.
– Меня просто в дрожь бросает, когда я слышу, что ты говоришь «мы».
Иногда во сне я вижу тебя на Замковой Горе среди высоких лордов и принцев… я вижу, что они смотрят на тебя, спрашивают твоего совета. Но неужели это может быть правдой? Я начинаю кое-что понимать – знаешь, Леди часто приходит ко мне во сне, – но все равно, мне столько надо понять… столько усвоить…
– Ты говоришь, Леди часто навещает тебя?
– Иногда по два-три раза в неделю. Она оказывает мне величайшую честь.
Хотя и для беспокойства есть повод: я вижу, какая она уставшая, какая тяжесть гнетет ее душу. Она приходит, чтобы помочь мне, ты понимаешь, но иногда я чувствую, что это я должна ей помочь, что должна поделиться с ней своей силой, дать ей опереться на меня…
– Ты поможешь ей, мама.
– Что ты разумеешь, Хиссуне?
Он долго не отвечал, обвел взглядом находившиеся в уродливой маленькой комнатенке старые, знакомые с детства, вещи, рваные занавески, потертую мебель, подумал об апартаментах, в которых провел ночь, и тех роскошных помещениях, которые занимал на Замковой Горе.
