Ниал Фергюсон - Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира
Ирония заключается, во-первых, в том, что “поколение 68-го года”, обличавшее преступления американского империализма во Вьетнаме и колотившее в знак протеста витрины парижского офиса “Американ экспресс”, было хронически зависимым от американской массовой культуры. Синие джинсы – теперь клеш и с низкой талией – остались униформой молодых бунтарей. Компании грамзаписи взяли на себя музыкальное сопровождение: Street Fightin’ Man “Роллинг стоунз” (выпущена фирмой “Декка” в декабре 1968 года) и Revolution “Битлз” (выпущена “Эппл”, собственным лейблом группы, четырьмя месяцами ранее). Заметим, что обе песни выражают сомнение в пользе революции. Брюки из денима и виниловые пластинки: вот одни из самых успешных продуктов капитализма конца XX века. Как и в 20-х годах, “сухой закон” – на сей раз в отношении наркотиков – создал новые возможности для организованной преступности. Французские ситуационисты могли осуждать общество потребления с его тупым материализмом и вездесущей рекламой (Ги Дебор насмешливо назвал его “обществом спектакля”), но парижские борцы с капитализмом недооценивали блага, которыми сами были обязаны системе. За исключением удара-другого дубинкой от обывателей в полицейской форме, презиравших привилегированных “волосатиков” из среднего класса, студенты в целом получили возможность выразить свое недовольство. Большинство университетов уступило их требованиям.
Ирония проявилась и в том, что молодежь, предпочитавшая “заниматься любовью, а не воевать”, в итоге пришла к масштабному насилию: беспорядкам на почве межрасовых отношений в Америке, убийствам и терактам в Западной Европе и на Ближнем Востоке. Новая эпоха началась 23 июля 1968 года. В тот день боевики ООП угнали авиалайнер “Эль-Аль”, следовавший из Рима в Тель-Авив. Вскоре платок-куфия Ясира Арафата (“арафатка”) стал таким же модным, как и берет Че Гевары.
Пересечение линии “железного занавеса” в 1968 году походило на путешествие в Зазеркалье. Гость из Западной Европы обнаруживал на Востоке много знакомого. И там, и там градостроители сделали одну и ту же ошибку: изгнали людей из центра и изолировали их в отталкивающих бетонных коробках в строго функциональном стиле “Баухауз”, очаровавшем послевоенных архитекторов. При этом значение некоторых знакомых вещей на Востоке было диаметрально противоположным. В Праге длинные волосы и джинсы нравились молодежи вопреки мнению партии, одобрявшей короткие стрижки, полиэстровые костюмы и красные галстуки, причем нравились именно потому, что это отдавало капиталистическим Западом. Чехи даже называли джинсы texasky – “техасскими брюками”[610]. Поскольку плановая экономика такую одежду производила неохотно, единственным способом заполучить их была контрабанда. Поп-певец Петр Янда (его группа “Олимпик” стремилась стать чешскими “Битлз”) приобрел свою первую пару “Ливайс-501” именно так. Джинсы оказались ему коротковаты, однако приятели изнывали от зависти[611]. И в Париже, и в Праге университеты стали очагами столкновения поколений. Поэта-битника Аллена Гинзберга, посетившего Карлов университет весной 1965 года, выслали в начале мая за его “непристойные и опасные в нравственном отношении” стихи. В ноябре 1967 года студенты Карлова университета во время очередного отключения света пошли в центр Праги со свечами в руках. Студент Иван Тушка вспоминал: “Тогда часто отключали электроэнергию, и свечи были символом во время той первой манифестации: у нас есть свечи, но мы хотим электричества. Конечно, у лозунга ‘Мы хотим света’ был и более широкий смысл: ‘свет’ против ‘тьмы’… Тьмы ЦК Коммунистической партии Чехословакии”[612].
В апреле 1968 года Александр Дубчек начал осуществлять свою “Программу действий” в сфере экономической и политической либерализации. (Заметим, что изменение экономического курса предполагало смещение акцента с тяжелой промышленности на легкую.) Москва увидела в Пражской весне страшный вред. В 4 часа утра 21 августа 1968 года советские войска окружили здание ЦК КПЧ. Когда им стала угрожать толпа, бронетехника открыла огонь. Погиб человек. Около 9 часов утра советские десантники захватили здание. Дубчека вывезли в СССР (ему посчастливилось вернуться оттуда живым). Центром сопротивления стала Вацлавская площадь, где чехи ежедневно собирались вокруг конной статуи князя x века Вацлава, причисленного к лику святых. Парижские студенты швыряли бутылки с “коктейлем Молотова” в полицейских. В Праге 19 января 1969 года студент Ян Палах облил себя бензином и поджег. Он умер три дня спустя. На Западе студенты баловались марксистской риторикой, на самом деле желая “свободной любви”. По другую сторону “железного занавеса” ставки были куда выше: здесь на кону стояла сама свобода.
Реставрированный коммунистический режим потребовал, чтобы все чешские рок-музыканты сдали письменный экзамен по марксизму-ленинизму. Авангардистская группа The Plastic People of the Universe, собравшаяся месяц спустя после советского вторжения, ответила такими песнями, как “Сто пунктов” (“Они боятся свободы. // Они боятся демократии. // Они боятся Декларации прав человека [ООН]. // Они боятся социализма. // Так какого черта мы боимся их?”)[613]. В январе 1970 года группу лишили лицензии на профессиональную музыкальную деятельность. Два года спустя им запретили играть в Праге, вынудив выступать в глубинке. После подпольного Второго музыкального фестиваля в местечке Бояновице в феврале 1976 года участников группы, включая вокалиста-канадца Пола Уилсона, арестовали. Двоих, Вратислава Брабенеца и Ивана Йироуса, обвинили в “предельной вульгарности… антисоциалистических настроениях… нигилизме… и упадочничестве” и приговорили к 18 и 8 месяцам тюрьмы соответственно. Этот судебный процесс привел к созданию “Хартии-77”, диссидентской группы во главе с Вацлавом Гавелом – драматургом и будущим президентом Чехословакии. Никогда рок-музыка не имела более отчетливого политического характера, чем в 70-х годах в Праге[614].
Почему чешские власти лишали студентов джинсов и рок-н-ролла? Общество потребления представляло для социализма смертельную угрозу. Оно основывалось на рыночных отношениях и отвечало на запросы потребителей, которые, к примеру, решали предпочесть джинсы фланелевым брюкам, а Мика Джаггера – Берту Бакараку. Потреби тельское общество выделяло все больше ресурсов для удовлетворения этих желаний. Этого советская власть просто не могла себе позволить. Партия знала, что нужно людям – коричневые полиэстровые костюмы, – и размещала заказы на государственных фабриках. Альтернатива неизбежно оказывалась антисоветской. Любопытно, что восточногерманские власти возложили ответственность за рабочее восстание 1953 года на западных провокаторов “в ковбойских брюках и техасских рубашках”[615]. Хрущев, возможно, очень хотел иметь цветное телевидение, однако он наверняка не хотел “Битлз”[616]. В любом случае, чтобы в гонке вооружений Советы могли угнаться за богатой Америкой, танки должны были получить приоритет над “танкетками”, а стратегические бомбардировщики – над “стратокастерами”. Один советский критик делился своим желанием: чтобы вся энергия, выделяющаяся на танцплощадках, шла бы на постройку ГЭС[617]. Это не останавливало фарцовщиков, менявших контрабандный деним на меховые шапки и икру (вот и все, что западные туристы желали покупать). За пару джинсов на советском черном рынке просили 150–250 рублей. Средняя зарплата составляла менее 200 рублей, а пара обычных произведенных государством брюк стоила 10–20 рублей.
После разгрома Пражской весны коммунистическая система в Восточной Европе казалась несокрушимой, а граница между двумя Берлинами – незыблемой. Однако коммунисты, легко расправлявшиеся с политической оппозицией, обществу потребления Запада сопротивлялись в целом слабее. Противостоять влиянию западной моды оказалось невозможно, особенно если учесть, что немцы в ГДР смогли смотреть западногерманское телевидение (прежде они долго слушали западное радио). Анне-Катрин Гендель и другие модельеры начали шить одежду в западном духе и продавать ее с рук. У Гендель получались даже джинсы: “Мы пытались шить их из брезента, из простыней, из всякой неджинсовой ткани. Пытались красить их, но было очень трудно достать краску… И все-таки… люди рвали их из рук”[618].
Успеху западной легкой промышленности сопутствовала удручающая неэффективность ее советского аналога. После 1973 года не только ее рост был исчезающе низок (менее 1 %): снижалась и совокупная производительность факторов. Некоторые государственные предприятия умудрялись сделать продукцию менее ценной, чем сырье. Как и предупреждал фон Хайек, в отсутствие обоснованного ценообразования ресурсы распределялись неправильно. Коррумпированные чиновники ограничивали выпуск продукции, чтобы максимизировать собственную наживу. Рабочие делали вид, что работают, а начальство – что платит рабочим. Не возобновлялся не только промышленный, но и человеческий капитал. Атомные электростанции разрушались. Распространялся алкоголизм. СССР, несмотря на заявления Хрущева, отнюдь не был способен соперничать с США в сфере экономики. Советский уровень потребления на душу населения составлял около 24 % американского показателя, так что СССР мог составить конкуренцию разве что Турции[619]. В то же время переход сверхдержав к политике разрядки и разоружению сделало гораздо менее ценным, чем прежде, умение Советов строить ракеты в большом количестве. Высокие цены на нефть в 70-х годах дали СССР отсрочку. В 80-х годах, когда цены упали, советский блок остался ни с чем, а его долги в твердой валюте оказались, по сути, заимствованиями у той системы, которую Хрущев обещал “закопать”. Михаил Горбачев, избранный в марте 1985 года Генеральным секретарем ЦК КПСС, чувствовал, что у него нет иного выхода, кроме экономических и политических реформ (касающихся и советской империи в Восточной Европе). После выбора Москвой курса на перестройку и гласность сторонники жесткой линии в Восточном Берлине оказались на мели. Им пришлось прибегать к цензуре информации, поступавшей не только с Запада, но и из СССР.
