Феликс Филатов - Клеймо создателя
Именно его лекцию я вспомнил в предыдущей главе. Что до неба, оно для меня – место, населенное звездами, планетами, кометами, пульсарами, квазарами, магнетарами, а также летательной и прочей…
Аппаратурой, – подсказывает любезный Фагот.
Совершенно верно, благодарю! А херувимы всякие, серафимы, ангелы, архангелы, господства, силы и, не к ночи будь помянуты, власти – помилуй Бог!
Идея варианта направленной панспермии, которая лежит в основе этой книжки, существенно модифицирована именно щербаковскими взглядами. Доктор Щербак давно занимается весьма любопытным аспектом формальной структуры генетического кода, и время от времени наша переписка с ним приобретает характер непрерывного диалога. По существу эта книжка – большое письмо моему другу. С его взглядами30 я знаком в течение почти всех этих лет – постепенно понимая и принимая их, несмотря на отсутствие серьезного математического образования. Это письмо и многим другим моим друзьям, включая тех, с кем не случилось договорить – Володе Карелину, например, Мише Гараеву, Леше Бобкову (Институт Ивановского Академии меднаук), рано ушедшими из жизни, Пете Посохову (Хабаровский мединститут), ушедшему совсем недавно – но тоже, конечно, рано, – всем, у кого я в долгу. У своего однокурсника Пети Посохова я в предвыпускном 1964 году взял почитать учебник генетики М. Е. Лобашева; этот учебник произвел на меня настолько сильное впечатление, что сориентировал при выборе профессии. Лет десять назад я встречался с Петей в Хабаровске и сфотографировал этот учебник (тот самый экземпляр! – в котором сохранились еще мои карандашные пометки) из-за спины д-ра П. С. Посохова, который стал заведующим кафедрой общей биологии в Хабаровском мединституте (теперь Университете, кажется):
Это письмо и моим родителям – папе, который часто говорил о своем интересе к тому, как работает клетка – хотя профессионально был очень далек от этого, и маме, у которой был необычайно широкий кругозор, хотя она, дочь холодного сапожника, рано осиротела и получила только одно высшее образование. Я не сумел вовремя ответить на ее вопрос, почему не пришел к Богу. Этот вопрос, заданный за несколько месяцев до смерти, меня поразил: она всегда казалась мне атеисткой. Отец знал Евгения Онегина наизусть, сам я не смог осилить даже Графа Нулина (который мне страшно нравился в исполнении Сергея Юрского), неизменно спотыкаясь перед окном (возникшей дракой козла с дворовою собакой). Книг у нас дома было очень много, больше я не видел в детстве ни у кого.
Лет шесть-семь назад нормальное финансирование российской науки (с точки зрения профессионалов, а не властей или других сил небесных), практически обнулилось, и для работы остались только карандаш, бумага и воображение, а для оптимизма – лукавый сколковский Ренессанс, базарное (в обоих смыслах31) российское Ананербе, невидимый наукоград:
Они считают, что российскую науку Поднимет Сколково – такая вука-вука.
Кто «они»? Да эти – высшего звена «менеджеры по продажам». У них по «два-три образования» – Ньютону не снилось с Ломоносовым, но занимаются они только тем, чем выучились – продажами. Они продают все, что удалось наворовать, – от газа до нефти.
Завет великого Учителя32 (который и сам был «эффективным менеджером») они понимают истово: Если наука не продается – ее уничтожают. Излучая светлый оптимизм, они поют о бюджетной штопке каких-то дыр, прорех и прорывов. Они верят только в примитивный дарвинизм – в экономические рычаги и в классическую формулу товар-деньги-навар, в которой каждый последующий член крупнее предыдущего. Об этической потребности мира они не слыхали и в библейском завете «возлюби ближнего, как себя самого» курсив выводят за скобки. Их профнепригодность – если они на государственной службе – бросается в глаза.
Многолетнее унижение российской науки всей этой забравшейся наверх шпаной, этими высоконравственными окурками, бледной молью и проч. вызывает гнев. Для них она – Педагогическая Провинция, манеж с опилками для игры в бисер на спинах трѐх китов – всяких алюминиевых титанов, всяких «миннаук» того же пошиба и всяких телевизионных шъмънъв (все равно – шоуменов или шаманов). По-английски-то они – «лет ми спик фром ол май харт», «но проблем – но криминалити» (и даже «тханк ю вери мух»), а что будет по-китайски – с их двумя-тремя «высшими»? А ведь они – с их курсом – обязательно допрыгаются до нужды изучать китайский. Хотя – вряд ли это им поможет. И нам вместе с ними, к сожалению.
Господи, о чѐм это ты, Автор? Куда тебя несѐт?
Да так, увлекся. Вспомнил стихотворение Тао Юань-мина33:
Ученый Чжунвэй любил свой нищенский дом…
Жил сам по себе, спокойно, без перемен —
И радость искал не в благах, не в нищете!
В житейских делах беспомощный был простак.
Не прочь бы и я всегда подражать ему!
Так вот, взявши эти самые бумагу и карандаш, я с головой погрузился в идеи Щербака. Несколькими собственными находками, которые показались мне интересными, я обязан научному сотруднику Вычислительного Центра Российской Академии наук доктору Владимиру Гаранже и своему младшему сыну Петру. Я опубликовал в arXiv’е34 (в 2012 г. – эта статья вошла в качестве Главы 6 в книгу «From the Hallowed Halls of Herpesvirology», посвященную гуру герпесвирусологии и моему ментору Бернарду Ройзману) свои наблюдения, не выдвигая гипотез для их объяснения, поскольку это могло вывести размышления за рамки привычной молекулярно-биологической аксиоматики. А потом пришло время попрактиковаться на родном языке. Сложность и насыщенность краткого (в формате статьи) текста, который навсегда озадачил редакцию российского журнала Природа, заставил меня подумать о более пространном повествовании, куда я смог бы вложить гипотезу, «стесненную» только логикой.
Небольшая книжка Френсиса Крика «Жизнь, как она есть» начинается так:
«Итальянский физик Энрико Ферми обладал выдающимися талантами. Его жена считала, что он был гением, и с ней согласились бы многие ученые». Говорят, все люди на Земле знакомы друг с другом через два-три рукопожатия. В Университете Чикаго, где мне несколько лет посчастливилось работать в Ковлеровских Лабораториях онковирусологии, я познакомился с профессором emeritus Фрумой Лазаревной Гатчок (Gottschalk). Она была старше меня не меньше, чем лет на сорок, то есть практически годилась в бабки (я никогда не знал собственной), оказалась в Штатах еще в 30-ых, была бесконечно гостеприимна и могла так же бесконечно рассказывать о друзьях и гостях своего дома, и о тех временах, когда был жив ее муж, известный ученый-историк Луис Рейхенталь Гатчок, увлекавшийся личностью и судьбой генерала Лафайета. С Фрумой на вечере Андрея Вознесенского в ноябре 77-го меня познакомила дочка одного из участников Металлургического Проекта (преобразованного потом в известный Проект Манхеттен) Леночка Платцман. Фрума родилась в Самаре, и ее русский был очень хорош. Когда ей сравнялось 22, она одна (времена НЭПа!) отправилась из Москвы в Европу искать хорошего учителя музыки и нашла его в Кельне. Я со своим русским оказался для нее – по ее же словам – благодатной аудиторией и с изумительным чувством причастности «через одно рукопожатие» слушал рассказы про ее друзей и гостей ее дома – Александра Керенского, Федора Шаляпина, Иегуди Менухина (тетушка Фрума была первоклассной пианисткой), Сола Беллоу, которого я люблю (то есть, его романы), а она – нет (то есть, его «романы»), поскольку считала, что он непорядочно обходился со своими женами (одна из которых была ее подругой), выводя их в своих книгах без должного уважения, – и про множество других знаменитостей. Среди них были и наши посвежее – Юрий Яковлев, о котором она говорила с придыханием, и Олег Даль, вдове которого она очень сочувствовала, зная ее лично. Ну, и неизбежные Евтушенко с Вознесенским. Для недоверчивых: ни Рахманинов со Стравинским, ни Сциллард с Комптоном (оба работали тут же, в Университете), ни любимые ею Баланчин с Барышниковым не бывали у нее в гостях. Зато друзьями ее дома и ее семьи были, как вы, наверное, догадались, Энрико и Лаура Ферми. Они жили здесь же, в Гайд-Парке, и Энрико тоже работал в Университете Чикаго.
