Александр Ферсман - Путешествие за камнем
Еще с детских лет я запомнил исключительную фигуру профессора Меликошвили, одного из заслуженнейших деятелей Грузии. Когда Петр Григорьевич навещал наш дом, я забивался в уголок в столовой и слушал, конечно не понимая, его рассказы о новых течениях науки. Из его рук я получил первый рентгеновский снимок лягушки. Я жадно впитывал его объяснения о разных волнах света, звука, тепла и осторожно расспрашивал, что такое капля, все ли капли одинаковы, почему полевой шпат называется полевым и как можно осуществить мою давнишнюю мечту – достать кусочек метеорита.
И он сам принес мне его – маленький невзрачный кусочек небесного камня, гордость моей коллекции!
В университете он первый очень резко восстал против моего увлечения историей искусств, пробрал меня за то, что я запустил лекции по минералогии и особенно ботанике, и по-отечески строго напомнил мне, что я не должен отходить от минералогии и от химии; для него не было границ между этими двумя науками, и он требовал от меня упорных занятий химией.
Но я не мог оторваться от затягивавших меня лекций Орнатского, революционера Орнатского, как мы говорили. Не мог отказаться от своего увлечения практическими занятиями с капиллярами у Вейнберга и, может быть, совершенно забыл бы о минералогии, если бы не резкий перелом в моей жизни: отца перевели в Москву, и я перешел в Московский университет, о котором с таким благоговением отзывался Меликошвили.
Не без страха пришел я в минералогический кабинет Московского университета. Я так волновался, что не мог говорить, а профессор, смотрящий через свои большие очки, казался мне таким строгим! Он направил меня в небольшую 12-метровую комнату – минералогическую лабораторию – к своему еще более страшному ассистенту. Мне отвели место в углу, около печки, и дали изучать кусочек минерала ярозита с острова Челекен.
Так началась моя многолетняя работа у профессора Владимира Ивановича Вернадского и его ученика, трагически погибшего, Павла Карловича Алексата.
Так начались замечательные пять лет моей университетской жизни в Москве, в дружной семье минералогов. Это были годы расцвета минералогических работ Владимира Ивановича. Нас было немного в его кабинете. В лаборатории мы работали не менее двенадцати часов, нередко оставались и на ночь, если анализы шли целые сутки. Два раза в неделю мы читали доклады в кружке у В. И. Вернадского, разбирали с ним коллекции, слушали его увлекательные лекции.
Университетская жизнь с блестящими выступлениями Ключевского, годы борьбы за высшую школу, огромный научный и общественный авторитет Вернадского – все это накладывало на нас свой отпечаток, и мы гордились своей маленькой лабораторией, гордились своим музеем, гордились каждой напечатанной работой, вышедшей из нашего старого и запущенного минералогического кабинета.
Московский университет и начало самостоятельной работы
Был 1903 год. Две маленькие полутемные комнаты в старом здании Московского университета, и на площади едва в двадцать квадратных метров – семь рабочих столов химиков-минералогов. В полутемном подвале – вытяжные шкафы для химических работ. На окне той же комнаты – точные химические весы. Огромная белая печка. Такова была минералогическая лаборатория профессора Владимира Ивановича Вернадского, из которой вышло огромное число прекрасных ученых-исследователей и где зарождались идеи, положившие потом основу целой научной школе.[17]
Когда я приехал в Москву, здесь работало «молодое поколение». Здесь был Г. О. Касперович, открывший богатое месторождение индия в цинковой обманке Закавказья. Здесь несколько позднее начинал свою работу и А. А. Твалчрелидзе, впоследствии действительный член Академии наук в Тбилиси.
Нашу пеструю семью, то целыми ночами выпаривавшую химические растворы, то принимавшую бурное участие в студенческих сходках, объединял главный помощник В. И. Вернадского – Павел Карлович Алексат. Строгий, на вид сухой. Под его руководством мы прошли блестящую школу. Он проверял каждый наш шаг, заставляя повторять анализы много раз, до тех пор, пока они не давали положительного результата.
Много интересных минералов привозил П. К. Алексат из своих многочисленных путешествий по России. Он первый обратил внимание на полезные ископаемые Ильменских гор и вместе с ссыльным поляком Шишковским первый намечал практическое использование ильменского нефелина. Особенно он был беспощаден и строг к печатному слову. Каждую нашу статью, сдаваемую в печать, он просматривал критически, беспощадно выбрасывая каждое лишнее слово, стремясь к точности, ясности и краткости изложения. Свои анализы он проводил совместно с нами, но мы никогда не знали точно, чем он занимается.
Длинный, низкий коридор, проходивший мимо знаменитого конференц-зала, вел в верхний этаж, к коему мы относились с некоторым страхом. Там был большой кабинет Владимира Ивановича Вернадского со спектрографическими установками. Там был огромный зал с великолепными старыми коллекциями Московского университета. Там сидели старшие ассистенты профессора, ныне уже покойные: Я. В. Самойлов, Н. И. Сургунов и В. В. Карандеев.
Почти каждый день В. И. Вернадский спускался к нам вниз, в нашу лабораторию. Не без трепета ожидали мы его прихода, его неизменного «Что у вас?». Он был полон интереса ко всем нашим темам, его увлекали тогда проблемы химии минералов и тогда уже витавшие в воздухе идеи молодой геохимии.
Каждый месяц наверху происходили собрания минералогического кружка, на которых мы делились опытом своих работ и на которых В. И. Вернадский всегда развивал перед нами свои новые идеи.
Все мы должны были работать в музее над коллекциями. В. И. Вернадский настаивал, чтобы мы систематически просматривали минералы, чтобы «набивали» глаз на сотнях, тысячах образцов, чтобы учились определять присылавшиеся к нам образцы, умели точно записывать их в инвентарь.
Пришла весна, и Владимир Иванович со свойственным ему увлечением потянул нас в экскурсии и экспедиции. Он рассказывал, что на факультете не понимают, как необходимы для минералога настоящие экспедиции. Что экспедиции нужны геологам, это всем было очевидно, но чтобы нужны были поездки и минералогам, это совсем непонятно. Ведь они должны сидеть у себя в кабинете, измерять кристаллы и делать химические анализы минералов. Но Владимир Иванович был другого мнения.
Первые наши студенческие поездки проводились под самой Москвой – в Хорошеве, Дорогомилове, Мячкове, Подольске. Особенно мы любили ездить в Дорогомилово. Там около старого пивного завода была замечательная каменоломня, ныне уже не существующая. Здесь в плотном известняке попадались целые жеоды или прослойки плотного бурого кремня. Разобьешь молотком жеоду, а внутри пустота, выстланная кристаллами горного хрусталя или известкового шпата. Если около Обираловки эти же кристаллики приобретали светло-фиолетовый оттенок аметиста, то здесь они были чисто-белого цвета. Помню, как однажды Владимир Иванович, близко присматриваясь к этим кристаллам, обратил наше внимание на то, что все они короткостолбчатые, что в них штриховка идет по базопинакоиду, тогда как в настоящих горных хрусталях кристаллы вытянуты с вертикальной штриховкой.
В сущности, это были первые идеи о типоморфных минералах. Типоморфными минералами мы называем такие минеральные тела, свойства которых закономерно и определенно меняются в зависимости от условий их образования (таким образом могут изменяться цвет, форма кристаллов, их облик, химический состав и т. д.). Сейчас типоморфные минералы занимают целый раздел нашей минералогии.
Много раз посещали мы обнажения черных юрских глин на берегу Москвы-реки около Хорошева.
Здесь раковины аммонитов были превращены в сплошной колчедан; выветривание его давало кристаллики гипса или покрывало эти образования зеленым налетом железного купороса. Я помню, как Владимир Иванович обращал наше внимание на то, что налет купороса – лишь временное образование, что достаточно первого дождя, чтобы смыть растворимые соли, окислить железо и буро-ржавыми пятнами покрыть прекрасные раковины аммонитов. Минерал рисовался в словах Владимира Ивановича не как что-то мертвое, постоянное, неизменное. Мы учились понимать историю минерала: его образование из железного колчедана, его гибель в струйках воды, его превращение в новые соединения. Новыми глазами учились мы смотреть на окружающую нас природу. И каждый камень оказывался связанным с ней тысячами нитей, которые тянулись не только к каплям дождя, не только к остаткам древних раковин, но и к современной жизни, к органическим растворам поверхности, к деятельности самого человека.
Слово «геохимия» еще не было произнесено. Но мы становились геохимиками, вдумываясь и углубляясь в вечные законы химического превращения Земли.[18]
