Сергей Бернатосян - Воровство и обман в науке
Этот случай заставил задуматься: как же тогда судить о близости любой новой идеи к истине, если ни расчеты, ни экспериментальный путь проверки не дают объективной картины? Верить исследователям на слово или отправлять "недоказуемые" теории на архивные полки, уповая лишь на единственного судью — время? Сошлись на втором. Потому, наверное, судьба всех преждевременных открытий и обещала быть самой незавидной.
Но про дарвиновское учение этого сказать нельзя. Шаг за шагом дарвинизм отвоевывал в науке свое пространство, теория, наживая врагов, обрастала и сторонниками. Защищая ее, особенно усердствовал верный ученик Дарвина Томас Генри Гексли, известный всем как заядлый и рьяный спорщик. В ходе его научной полемики то и дело возникали разные забавные ситуации. Гексли так "заводился", что его не мог порой остановить даже сам учитель. Однажды, когда очередной спор зашел в тупик и противная сторона предложила прекратить его из-за полной несовместимости взглядов и заранее известных ответов "дарвинистов", Гексли, воскликнув, — вот и не угадали! — встал посреди аудитории на четвереньки и изобразил соперникам "козу".
Другой горячий сторонник и друг Дарвина Климент Аркадьевич Тимирязев, пытаясь "пришпорить" чуть ли не разодравшихся между собой немецких биологов, наводнивших своими конфликтами всю последнюю четверть прошлого века, на одной из таких полемических битв иронично заметил: "Вот еще одно яркое подтверждение эволюционной теории! Видимо, в Германии развелось слишком много ученых людей, что им приходится вести яростную борьбу за существование". Борьба за существование… Тимирязев, между прочим, бросив свою реплику, попал не в бровь, а в глаз. И не только относительно дарвиновского учения, угодившего в эпицентр этой борьбы.
Становление любой неожиданной теории происходит в науке крайне тяжело. Причем вопрос ставится чисто по-гамлетовски: быть или не быть? И решается зачастую также — ядом и самоубийствами. Во всяком случае вседозволенность и распущенность царят в научной борьбе ничуть не меньше, чем в шекспировских трагедиях. Хотя отдельные ученые предпочитают вести диалог корректно, используя цивилизованные методы. Об отношении к себе Дарвин писал: "Должен заметить, что мои критики почти всегда обращались со мной честно, если оставить в стороне тех, которые не обладали научными знаниями, ибо о них и не стоит говорить".
Но всегда ли сам Дарвин поступал со своими научными оппонентами порядочно? Соблюдал ли такую же честность, какую требовал от других? Увы, его моральные принципы тоже оставляли желать лучшего. В своих работах, например, он настойчиво "забывал" упоминать имя и ссылаться на труды своего замечательного предшественника Р. Чемберса. А порой и просто низвергал его, заявляя, что "подобное цитирование может нанести урон моей теории в глазах именно тех людей, именем которых я дорожу"!
Намеренно и лукаво обходил Дарвин вниманием и другого именитого французского естествоиспытателя Жана Батиста Ламарка, создавшего до него свое учение об эволюции живой природы. О работах Ламарка Дарвин был прекрасно осведомлен, но питал к ним не то "черную зависть", не то просто недооценивал их, называя ламаркизм "сущим вздором". Сомневаетесь? Тогда перелистайте дарвиновские "Избранные письма", которые вышли на русском языке в 1950 году. На страницах 37 и 88 вы найдете на сей счет самые его "негативные" высказывания, хотя в своем "Происхождении видов" Дарвин опирался как раз на идеи этих ученых, от которых потом по понятным соображениям предпочел отречься. Не было, видите ли, в упоминании их работ насущной необходимости! Вообще говоря, молвить доброе словечко в чей-нибудь адрес "эволюционист" с мировым именем не спешил, и только в 1860 году, когда его труд издали американцы, решился дать очень скромные сведения о своих предшественниках.
Некрасиво обошелся он в свое время и с Жоржом Кювье, без исследовательского "досье" которого вряд ли бы продвинулся дальше. Совокупностью всех своих научных изысканий Кювье показал, что многообразие живых организмов есть результат длительного эволюционного процесса их развития от низших форм до высших. Самому Кювье это было ясно как пить дать, поскольку он лично по останкам древних животных не раз полностью восстанавливал их прежний облик. Причем с такой точностью, что по их виду можно было судить о населявшей Землю разнообразной фауне в определенные этапы ее существования и "реставрировать" историю их эволюционного преображения. По сути труды Кювье были совсем близки к дарвиновским положениям, но он до них не добрался только потому, что пребывал в плену метафизических взглядов. Они-то и увели Кювье в сторону от истины. Чтобы хоть как-то обосновать состоятельность собственных палеонтологических изысканий, он выдвинул ошибочную "теорию катастроф" (насколько ошибочную, трудно судить и в наши дни, поскольку она и сегодня находит немало сторонников). Согласно этой теории разнообразие видов и их эволюционирование объяснялось чередующимися стихийными бедствиями, которые периодически нарушали покой нашей планеты.
Ламарк заговорил об историческом развитии живой природы лет за 10 до "теории катастроф" Кювье, изложив похожие взгляды в книге "Философия зоологии". В этом труде он, в частности, указал на безусловное влияние окружающей среды на изменения функций и строения органов животных, писал о том, как совершенствуются низшие организмы, испытывая это влияние, и в конечном итоге эволюционируют до своих высших форм. Словом, и Кювье, и Ламарк, чуть ли не напрямую "подсказали" Дарвину его теорию. А первооткрывателями ее не стали лишь потому, что их мысли еще более шокировали не готовые к ним научные круги, чем появившееся через полстолетие дарвиновское учение! Пристойно ли было замалчивать их достижения? Просто диву даешься, как иные авторитеты умудрялись выходить всякий раз сухими из воды, так и не смыв с себя нравственную грязь?
Хорошо хоть к своему соотечественнику Алфреду Уоллесу, одному из основоположников зоогеографии, Дарвин отнесся согласно кодексу ученой чести. Если бы не попавшийся ему на глаза трактат Уоллеса "О стремлении разновидностей к неограниченному уклонению от первоначального типа", он вряд ли бы самокритично подошел к своей рукописи и сократил ее объем в пять раз. Правда, совесть заговорила в ученом на старости лет, когда Дарвин, наконец, публично признал, что обязан своим открытием Уоллесу. "Я много выиграл от того, что выпустил книгу не в 1830 году, когда теория уже сложилась в моем уме, а лишь в 1859, и я ничего не потерял, потому что для меня мало значит, кому люди припишут большую оригинальность — мне или Уоллесу, а его очерк, несомненно, способствовал моей теории". Эх, произнести бы Дарвину эти слова пораньше! Что же после драки раздавать дифирамбы?
Но вернемся к самому открытию. Как ни странно, история науки нас постоянно убеждает в том, что даже крупные ученые не всегда способны осознать идеи и взгляды, в корне отличающиеся от устоявшихся в их эпохах воззрений и понятий. Профессор А.К. Сухотин в своей книге "Парадоксы науки" отмечает, что чем важнее и весомее оказывается открытие, которое посягает на опровержение незыблемых научных канонов, тем большее число противников оно набирает и тем большей становится его сила отталкивания от основной человеческой массы.
По-видимому, стараясь сдержать такую силу отчуждения, чисто по-дарвиновски поступил и выдающийся русский биолог и патолог Илья Ильич Мечников, упредив столь же дерзким вызовом шквал нападок на свою эпохальную теорию фагоцитоза, представленную им на Международном конгрессе врачей. "Я желал вызвать критику и возражения, — писал он, — чтобы выяснить судьбу фагоцитарной теории". В конце концов ее судьба, как мы знаем, увенчалась Нобелевской премией. Но до этого триумфального момента чего только не наслушался в свой адрес бедный своей великостью Илья Ильич от закосневших "авторитетов", которые находили его теорию то "слишком виталистической, то недостаточно физико-химической"!
Особенно упорствовали в своем противостоянии Мечникову нобелевские лауреаты Эмиль Беринг и Эдуард Бухнер. Эти видные бактериологи старались, по словам ученого, на развалинах его теории выстроить свои, способные дать лучшее объяснение проявлению иммунитета. "Полемика по поводу фагоцитоза могла убить или совершенно ослабить меня, — жаловался друзьям Мечников. — Бывали минуты… когда я готов был расстаться с жизнью". И при всем этом он сознательно на такую полемику пошел!
"Мне не нужны друзья, мне нужны врага!" — воскликнет незадолго до смерти на дуэли молодой математик-оригинал Эвариста Галуа. А перед этим оставит человечеству изложенную в форме завещания изумительную по оригинальности теорию групп. Почему в форме завещания, а не научной статьи? Да потому что "шестое чувство" подсказывало Галуа, что эта теория сама по себе никакого интереса не возымеет и только породит бурю негодования в стане математиков Французской Академии наук, питающейся воинствующими "рекомендациями" Коши, Фурье и Пуассона.
