Георгий Андреевский - Повседневная жизнь Москвы на рубеже XIX—XX веков
Помимо картузников в Москве находилось пять с половиной тысяч шапочников. Хозяева шапочных магазинов снимали для мастерских помещения и собирали артели, во главе которых ставили старшего. Работали шапочники посезонно. Начинали после Пасхи, с Фоминой недели, и работали до конца года. Каждый мастер получал определённое количество каракулевых шкурок, из которых мог сшить и определённое количество шапок Сидели они в своей мастерской, склонившись над общим столом, человек по двадцать. В мастерской всегда было жарко, потому что в ней сохли шапки, натянутые на деревянные болваны. Работа в такой мастерской начиналась с раннего утра и заканчивалась в девять вечера. Обедали шапочники в 12 часов. Спали в той же мастерской. После Покрова начинались «засидки» — сверхурочная работа, когда мастера засиживались за работой до двух часов ночи. Мастера, делавшие шапки первого сорта, зарабатывали за сезон 175–200 рублей, делавшие второй — 125–150 рублей, ну а делавшие третий — 75–100 рублей. На третий сорт вместо ваты шла «шукша» — конопляный хлопок, а вместо волоса — кострика (крапива).
В одном из домов на Цветном бульваре жили так называемые «туфельщики». Их было восемь. Они работали с шести утра до двенадцати ночи, спали в одной небольшой комнате, и каждый из них за день должен был сделать 15 пар туфель.
Сапожники работали круглый год. Самый лучший мастер зарабатывал в день полтора рубля, а остальные от 75 копеек до 1 рубля 25 копеек Из-за грубости и склонности к пьянству людей этой профессии сложились в народе такие поговорки: «Пьян, как сапожник» или «Сапожник-безбожник, дегтярная шея, душа — голенище». В их мастерской всегда было тесно, пахло варом, кожей и скипидаром. Сидели сапожники на кадушках без дна и монотонно напевали жестокие романсы: «Спрятался месяц за тучку», «Зачем ты, безумная…» или «Маруся отравилась». Спали в этой же мастерской на грязном полу с насекомыми.
У портных работа была почище. Работали они, как правило, в небольших мастерских или в одиночку. Очень редко можно было встретить в Москве портновскую мастерскую, в которой бы работало 50 и более человек Москвичи узнавали портного по кривым ногам. Ноги приобретали у него такой полусогнутый вид в результате длительного ежедневного сидения, скрестив их, на «катке» — большом столе. С появлением швейных машин ноги у портных стали выпрямляться. Зарабатывали портные столько же, сколько рабочие. Бывало, что и пили так же, как они. В портновских заведениях чай утром не давали. В обед в одном из таких заведений ели щи со снетками. Из трёх положенных снетков, в тарелке, правда, насчитывалось только два. «Третий на прогулку отплыл», — шутил хозяин. Хлеб был, а ножей не было. Ложки рабочие покупали за свой счёт. Вставали они в четыре часа утра и работали до позднего вечера. В мастерской грязь, мусор по колена. Коптили лампы. Один утюг приходился на всех, да и тот часто ломался. В расчёт рабочим выдавали копейки, а заикнёшься — вообще ничего не получишь.
В портновском деле, в отличие от сапожного, участвовали женщины. Портних в Москве были тысячи. Работали они под вывесками «Modes et Robes», оплаченными пошлиной. В больших мастерских швеи трудились с девяти утра до семи-восьми вечера, а в мелких, работавших без вывесок в случае посещения их чинами полиции — с восьми утра до восьми вечера. Научиться портновскому ремеслу ученице легче было в маленьких мастерских, поскольку здесь ей приходилось выполнять все операции, а не в больших, где работницы специализировались на выполнении какой-нибудь одной операции. Из больших мастерских поэтому и выходили рукавницы, корсажницы, юбочницы и пр. Лучше всех зарабатывали юбочницы — до 30 рублей в месяц, в то время как корсажницы — 8–10 рублей, а рукавницы и того меньше — 5–7. Тусклый свет, спёртый воздух, теснота, пыль, постоянно согнутое положение тела, скудное питание, бесконечно долгий рабочий день были обычными условиями жизни тружеников портновских мастерских.
Помимо мастерских, оплаченных пошлиной, в Москве существовало множество так называемых свободных портних. Вывески эти портнихи не имели и о своём заведении извещали прохожих, выставляя в окнах своих квартир на первом этаже (в своей комнате, а чаще на кухне) журналы парижских мод.
Под стать сапожникам мужчинам были женщины-прачки. Не зря же говорили: «Пьёт как сапожник, ругается, как прачка». Труд прачки считался самым каторжным. Почти в каждом подвале московского дома находилась прачечная. От постоянного горячего пара, кипятящейся мыльной воды и разведённых на углях горячих утюгов в прачечных царила удушливо-затхлая атмосфера и на стенах большими пятнами выступала сырость. В 30–40-градусной жаре, когда приходилось зимой открывать дверь прачечной, прачку, мокрую от пота и окружающей влаги, охватывал ледяной холод. Многие подхватывали простуду, ревматизм, а потом и чахотку. Были прачки «чистые» и «чёрные». «Чистые» стирали белое бельё, а «чёрные» — цветное. Первые за свой труд получали 8–10 рублей, вторые — 5–8, не считая хозяйских харчей. Гладильщица крахмального белья получала в месяц 12–15 рублей. В прачечных, как и в портновских мастерских, девочки 13–14 лет работали ученицами. Их сюда сбывали родители, не имевшие возможности их прокормить. Учение длилось два-три года, а иногда и четыре. Хозяйка прачечной жалованья ученицам не платила, а только одевала и кормила их всякой дрянью. Девочек заставляли делать самую грязную работу и били.
Весной из деревень приходили в Москву «капорки», или «полольщицы». В конце зимы их нанимали вербовщики. Эти вербовщики в качестве задатка давали девушкам 1–2 рубля и забирали у них паспорта. Сначала они работали в парниках, потом в поле. Жили в сараях, спали вповалку. Зарабатывали в месяц не более 12 рублей.
Пели за работой не только сапожники. Пели ещё и щёточники. Работать они начинали обычно в четыре часа утра. Чистая работа была у тех, кто делал зубные щётки. Белый волос с помощью вязального крючка продевался сквозь отверстия в головной части костяной колодки. За день таких щёток можно было изготовить, при всём старании, не более четырёх дюжин на 16 копеек Совсем другое дело — платяные и сапожные щётки. Их волос сажали на расплавленный вар или канифоль. Поэтому полы в таких мастерских вечно были залиты этими липкими веществами. Спавшие на полу в мастерских рабочие прилипали к полу. На всю мастерскую имелись одни опорки. Когда наступало время пить чай, один из щёточников надевал опорки и в сопровождении босого мальчика бежал в ближайшую чайную или трактир. Прибежав туда, он отдавал опорки мальчику, и тот возвращался с ними в мастерскую. Тут их надевал другой рабочий, и мальчик снова бежал с ним до чайной. И так пока не перебегут туда все. После чаепития вся история повторялась в обратном порядке. Но все эти неудобства, гадкая пища, низкий заработок (3–7 рублей в месяц), бесконечный рабочий день были мелочью по сравнению с сибирской язвой. А именно этой болезнью нередко болели щёточники, поскольку хозяева, экономя деньги на сырье, покупали «из-под полы» по дешёвке шкуры заражённых животных.
Бывало, с улицы до москвичей доносились дребезжание железа, стук колеса тележки по булыжной мостовой и слова: «Чинить кровати, паять вёдра, тазы, корыта починять!» Это кричали бродячие слесари, или «починялы», как называли их московские обыватели. Это были крестьянские парни лет 16–18. Ходили они подвое, иногда по трое. В тележке таскали с собой большие ножницы, которыми можно было резать листы железа, паяльник и, чтобы его нагреть, маленькие мехи, а также походную жаровню. Были у них и молотки, и даже небольшая наковальня. Из-за того, что заказчиками их являлись обычно женщины, величали их в народе «бабьими работниками». По бедности своей женщины расплачивались с ними нередко какими-нибудь старыми вещами: корытами, кастрюлями, кроватями, тазами, да и те по большей части были ржавые и дырявые. Что-то из этого добра слесари чинили и продавали, что-то использовали на изготовление «заплаток», а что-то выменивали на олово или продавали как «лом». Заработав в одном дворе 15–30 копеек они перекочёвывали в другой. Так в день им удавалось заработать 1–2 рубля. Зимой часть бродячих слесарей пристраивались на работу в слесарные мастерские и к жестянщикам, поставлявшим свой товар на Сухаревку. Большинство же их в эту пору, а также на время летних работ уходило в деревню. Живя в Москве, они ночевали в сараях, а то и просто под открытым небом. По большим праздникам, раза четыре в год, отсылали они домой рублей по 20.
Ходили по городу и дровоколы. Рубить дрова на даче, да ещё в лёгкий морозец, одно удовольствие, как, впрочем, и доставать ведро из колодца, слыша, как плещется в глубине его вода да гремит цепь, приделанная к барабану, который вы вертите за большую железную ручку. Однако дровоколам вся эта романтика была чужда. Одетые в отрепья, в мороз и жару слонялись они с тяжёлыми колунами и клиньями по Москве, ища работу. Радовались, когда попадались дрова второго сорта. При ударе колуном такие поленья разлетались на две части. Совсем другое дело, когда попадались поленья первого сорта. В них часто встречались суки, в которых увязал колун, и приходилось вбивать клинья для того, чтобы извлечь его. На операцию такую уходило десять минут и много сил. А чтобы наколоть сажень дров и заработать 45 копеек, дровоколу требовалось полтора-два часа. Бывало и больше, если хозяйка посчитает, что дрова наколоты слишком крупно, и не заставит их переколоть заново. И всё-таки хорошо, когда работа была, за месяц можно было заработать 25 рублей, а вот когда её не было, в особенности летом, дровоколам приходилось совсем плохо. Не случайно большинство из их не имело семьи — прокормить невозможно. Жили дровоколы в Москве обычно поблизости от дровяного склада, занимали крошечную каморку или снимали койку.
