Виталий Ивашнев - Щепкин
Долгого застолья не устраивали, ограничившись легким завтраком. Компания отправилась до первой станции, чтобы там отобедать и попрощаться. «День был ясный и теплый, — вспоминал Иван Иванович Панаев. — Поездка наша была необыкновенно приятна. Всегда неистощимый остроумием Герцен в этот день был еще блестящее обыкновенного. Мы не входили на станцию, а расположились близ какой-то избы на открытом пригорке… Развязали наши припасы, достали вино и расставили все это на землю.
«За здоровье отъезжающих!» — завопил Кетчер, налив всем в стаканы шампанского и подняв свой бокал.
И при этом захохотал неизвестно почему.
Сигнал был подан… Герцен уже лежал вверх животом и через него кто-то прыгал.
Белинского, который не пил ничего и не любил пьяных, все это начинало утомлять. Он терял свое веселое расположение духа и обнаруживал нетерпение…
«Пора, пора, Михаил Семенович», — повторял он.
Наконец тарантас подан. Все переобнялись и перецеловались с отъезжающими…
«Дай тебе бог вернуться здоровому!» — кричали со всех сторон Белинскому.
Он улыбнулся… — Прощайте! Прощайте! — сказал он нетерпеливо, махнув рукой.
Тарантас двинулся, колокольчик задребезжал. Мы все провожали его глазами… Белинский выглянул из тарантаса в последний раз, кивнул нам головой… и через несколько минут осталось на дороге только облако пыли…»
Пройдет немногим более полугода, друзья соберутся вновь — теперь уже для того, чтобы проводить Герцена с его семейством навсегда за границу.
Ну а пока Белинскому и Щепкину предстояла долгая и нелегкая дорога. Погода еще не совсем повернула на лето. Дожди, холодные ночи, задержки на полустанках, скверные дороги наводили уныние на путников, укутавшихся в теплые пальто, «с окоченевшими руками и ногами, с покрасневшим носом». Особенно досаждали печально знаменитые русские дороги, не раз «воспетые» в литературе, — разбитые, с колдобинами и рытвинами, ухабами и невероятной тряской. Зимой они завьюжены пургой и снегом, летом размыты дождями, отчего колеса увязают в грязи как в болотной трясине. Как тут не вспомнить расползающиеся во все стороны, «как пойменные реки», дороги, по которым странствовал гоголевский Чичиков. И вот уже Белинский, описывая путешествие, замечает с долей иронии и удивления: «В Воронеж приплыли в субботу… Выехали во вторник… Солнце пекло нас, но к вечеру потянул ветер с Питера, ночью полил дождь, и мы до Курска опять не ехали, а плыли… имели удовольствие засесть в грязи, а наш экипаж, вместе с нами (потому что выйти не было никакой возможности) вытаскивали мужики… В тот же день поплыли в знаменитую Коренную ярмарку (за 28 верст до Курска). И уж подлинно поплыли, потому что жидкая грязь по колено и лужи выше брюха лошадям были беспрестанно. Ехали на 5-ти сильных конях с лишком 4 часа и наконец увидели ярмарку… В Курске переменили лошадей, закусили и пустились плыть на Харьков…»
И все же радость перемен, надежды на исцеление и постоянное дружеское участие и забота Михаила Семеновича настраивали его молодого друга на оптимистический лад. Щепкин старался сделать дорогу для Белинского менее утомительной и беспрестанно придумывал предлоги для остановок — то они званы на ужин к губернатору Калуги, где критик знакомится с известной в обществе и литературных кругах Александрой Осиповной Смирновой-Россет, бывшей фрейлиной императрицы, а теперь супругой губернатора, ей когда-то Пушкин и Лермонтов посвящали свои стихи; то по просьбе содержателей местных театров Михаил Семенович соглашается сыграть пару спектаклей, то уговаривает путника завернуть на ярмарку… И Белинский, привыкший к подвижному образу жизни, едва поспевал за грузным, но резвым не по годам актером, довольствуясь положением «хвоста толстой кометы», как он именовал его в своих письмах к жене Марии Васильевне, не забывая добавить: «Михаил Семенович смотрит за мной, словно дядька за недорослем. Что за человек, если б ты знала!»
Дорога еще больше сблизила их, привязала друг к другу.
Наконец добрались до желанной Одессы. Бескрайняя голубизна моря, обилие сочной, густой зелени и яркое южное солнце поначалу буквально ослепили Белинского и изумили буйством красок. Это изобильное великолепие южной природы сразу поглотило все неурядицы и неудобства вчерашних дорог. Они отогрелись и уже вскоре… мучились от тридцатипятиградусной жары. Особенно страдал Щепкин. «Михаил Семенович весь так и плывет, — сочувствовал Белинский. — … Страдает от одесских жаров и своего чрева, насилу носит его… Меня этим еще нельзя пронять, но бывает и мне тяжело».
А Щепкин добровольно взвалил на себя дополнительную нагрузку, заключив контракт с одним из содержателей местной труппы на сорок с лишним спектаклей, с выездом в Симферополь, Севастополь, Херсон, Николаев. Труппа, с которой предстояло совершить это солидное турне, оказалась совсем слабой, нетребовательной ни к себе, ни к репертуару. Роли знали плохо, с текста сбивались, путая Щепкина. Он нервничал, возмущался, а назавтра все повторялось на тот же лад. «В Николаеве такая труппа, какой подобной нет нигде под луной, — возмущался критик в письме сыну Щепкина Николаю Михайловичу, — а если есть, так, может быть, на луне, где, как известно, вовсе нет людей и, стало быть, никто не знает грамоты. Эти чучела никогда не знают ролей и этим сбивают Михаила Семеновича с толку, путают, перевирая свои фразы и говоря его фразы. Это его бесит, мучит, терзает. Ко всему этому, он не совсем здоров». А через несколько дней в письме к жене добавляет: «Михаил Семенович страдает теперь на сцене пакостнейшего театра, играя с бестолковейшими и пошлейшими в мире актерами… Спектакли идут плоховато. Актеры ничем не лучше твоих чухонских кухарок. Ужас!»
Естественно, зрители платили той же монетой, оставляя зал наполовину пустым. Артист, видевший полное падение искусства, страдал безмерно. Он никогда не делал исключений в игре ни для столичных, ни для провинциальных театров. Один из рецензентов написал о его гастрольных выступлениях, что Щепкин «не принадлежит к числу актеров, которые, приезжая в провинцию, думают бросить пыль в глаза бедным провинциалам, он понимает, что и в провинции могут ценить высокое, и уважает тех, для кого играет».
Да, те, кому довелось видеть артиста на сцене даже «пакостнейшего» театра, были вознаграждены настоящими откровениями театрального искусства, он и на такой сцене играл с полной самоотдачей.
Во время этих гастролей в Симферополе Щепкина впервые видит двадцатишестилетний Александр Серов, будущий известный композитор и критик, в ролях Симона в «Матросе», Чупруна в пьесе «Москаль-Чаривник», Подслухина в «Подложном кладе», Макагоненко в «Наталке-Полтавке», Городничего в «Ревизоре». Артист восхитил его и многому научил. На время гастролей он был назначен куратором театра, постоянно общался с приезжими московскими знаменитостями. После их отъезда он вспоминал: «Щепкин чрезвычайно интересен в обществе, если его затронуть со стороны искусства — он говорит неутомимо и притом дельно и умно. Замечания его о разных разностях для меня были просто драгоценны. По всему видно артиста мыслящего. Он целую жизнь наблюдает и учится над всем и от всех… И боготворит Гоголя».
Видимо, и такие театры полезно было увидеть Белинскому, чтобы полнее представить себе состояние театрального дела в целом, а не только на столичных сценах. Под южным небом он ожил душой, настроился на работу. Бывая на репетициях и спектаклях, наблюдая за работой актеров, прислушиваясь к комментариям Щепкина, критик постигал жизнь провинциального театра изнутри, что, несомненно, обогатило его. «В голове планов бездна, — торопился поделиться он со своими друзьями. — Словом: я оживаю и вижу, что могу писать лучше прежнего, могу начать новое литературное поприще». И не откладывая дело, сразу приступает к наброскам будущих статей о сценическом искусстве в России, обещая, что «все будет ново и сильно». Форма — свободная, «путевые впечатления», навеянные поездкой по южным провинциям, рассуждения о театре перемежает «толками о скверной погоде и еще скверных дорогах».
Замыслу этому не суждено было сбыться, интереснейшая поездка здоровья критику не прибавила. Да тут еще в Симферополе, на обратном пути, в нетерпении смыть с себя дорожную пыль, путники попали в холодную баню и простудились. Щепкин с хворью справился довольно быстро, а Белинский занемог серьезно, пролежав в жару несколько дней. Болезнь обострилась, отнимая последние силы. Вернувшись в Москву, он на глазах у всех начал угасать.
Друзья Белинского не могли смириться с надвигающимся роковым исходом и вновь предпринимают попытки отправить его на лечение за границу. Сам Виссарион Григорьевич не очень верит в эту возможность, нет средств, а тут еще тяжелая болезнь дочери и вслед за этим внезапная смерть малолетнего сына, казалось, повергли его в полное отчаяние. Однако общие усилия не пропали даром: средства были собраны, разрешение получено. Сопровождать Виссариона Григорьевича в зарубежной поездке вызвались П. В. Анненков и И. С. Тургенев.
