Леонид Котляр - Воспоминания еврея-красноармейца
Как мне кажется, еврея обнаружить сейчас нелегко. В массе наголо остриженных, плохо или совсем не бритых, истощенных, грязных лиц национальные признаки выражены слабо. Можно бы узнать по характерному для еврея маслянистому блеску глаз, но на ярком солнце это не видно.
Кругом полная тишина, так как жутковатое чувство идущей рядом и, может быть, именно за тобой смерти охватывает всех. Вдруг, как щелчок затвора, в гнетущей тишине раздается резкое — Ab! Из стоящей перед нами шеренги высокий бледный немец, идущий третьим, как бы выдергивает одного из нас…
…Теперь проверяют другим способом: смотрят не на лица, а ищут подвергнутых обрезанию… Мы выстраиваемся в очередь к узкой двери в коридор, в конце которого выход на улицу… Все мы, стоящие в очереди, держим на ладони собственный член, сейчас похожий на мокрую грязную тряпочку. Именно по нему и определяется наша благонадежность. Офицер, придерживая пенсне и одновременно указательным пальцем той же руки слегка щуря глаз, немного наклонился вперед. На его лице застыла брезгливая гримаса, но тем не менее, он очень внимателен. След операционного ножа в раннем детстве не удается скрыть никому. Однако ни чувства протеста, ни чувства иронии не возникает ни у кого.
…У многих наступило известное успокоение. Наступило именно потому, что контроль стал определенным, в противоположность контролю по лицам, когда подозрение могло пасть на многих. Среди русских нередко встречаются люди, имеющие в облике нечто восточное, отчего иногда таких людей принимают за евреев… Кстати сказать, черты восточного облика у многих резче проявляются при истощении, возбуждении, болезни, а также при определенном освещении.
…Вдруг сбоку подскакивает немолодой щуплый солдатик и, пристально и зло глядя мне в лицо, бросает: — Вот скажу сейчас немцу, что ты еврей.
Опять меня подводит мое «заметное», то есть интеллигентное, такое необычное здесь лицо… Сейчас это смертельно опасно. Одно слово, и оборвется тонкая нитка жизни, никаких апелляций и выяснения не будет…
… Так это или не так, но только смерть моя еще раз прошла мимо. На этот раз совсем-совсем близко. Дунула из пустого рта холодком, пошевелив мне кожу на голове. Хитро подмигнула пустой глазницей и ушла. Дескать, я не спешу. Поживи еще, помучайся…».[256]
Примечательно, что эта жуткая сцена происходила не в 1941-м и даже не в 1942-м или 1943 году, а в 1944-м. «Боевой приказ» Гейдриха и тогда еще нисколько не утратил своей значимости и свежести.
В том же, что и Б. Соколов, шталаге 326 оказался и Л. Я. Простерман (Просторов). Встреченные им в лагере медики, по-видимому, помогли ему избежать селекции и любопытства «Комиссии по проверке военнопленных». В результате он и уцелел, и выздоровел — настолько, что не отправлять его и дальше на работу стало невозможно: «Из последнего на Украине лагеря в г. Стрый я попал в шталаг 326 на территории Германии, где пробыл около 1,5 месяцев. Вначале меня поместили в госпиталь, так как отказала левая нога, и я не мог ходить. Я считал, что это результат контузии, которую я перенес примерно 23 мая 1942 года в результате артиллерийского налета немецкой армии. В госпитале я встретил земляков, армейских медиков, которые меня стали опекать, подкармливать. В результате левая моя нога пришла в норму и меня перевели в блок, где формировали команды для отправки на производства. Отсюда я попал в Роденкирхен возле Кельна на завод «Гебрюдер», где меня поставили на операции окончательной доводки подшипников скольжения. Видимо, для транспортных средств. Цех назывался «Лагергале» и возглавлялся мастером Толли, жестоким человеком не только для пленных, но и для немецких рабочих. Однажды у меня разболелся зуб, и я стал просить отвести к зубному врачу. Вместо ответа Толли стал избивать меня стальной развальцовкой — прутом диаметром примерно 16 и длиной в 400 мм».[257]
Спасшиеся и спасители
Тем не менее, части евреев удалось скрыть свою подлинную национальность и свое подлинное имя, а если им и дальше везло, то и уцелеть, даже на территории врага. Ведь только по официальным данным Управления по делам репатриации при Совете Министров СССР, среди репатриированных после войны граждан СССР насчитывалось 11 428 евреев, из них 6666 гражданских лиц и 4762 военнопленных,[258] в том числе и среди контингента «власовцы» — более сотни человек![259]
Учитывая и тех, кто и при репатриации на всякий случай не выдал своего еврейства, общее число евреев среди репатриированных могло составить приблизительно 15 тыс. чел., причем пропорция могла измениться только в пользу остарбайтеров, поскольку военнопленных фильтровали все же неизмеримо тщательнее, чем гражданских лиц.
Жизнь с измененной идентичностью, постоянный страх разоблачения или предательства — все это накладывало неизгладимую печать на обстоятельства их выживания или спасения. Но при этом особенно тяжело уцелеть было именно военнопленным, среди которых на протяжении всего времени плена велась целенаправленная и смертоносная селекция, тогда как у гражданских лиц ее не было.
И. М. Бружеставицкий написал об этом так: «Я страдал, как и все мои товарищи, попавшие в плен. Но к этому добавлялся страх разоблачения, что я еврей и политработник. Таких расстреливали немедленно. А меня в дивизии знали многие, так как я не раз бывал на общедивизионных сборах комсоргов, замполитов, выступал на митингах. Но в этом первом лагере меня никто не выдал, хотя подходили, здоровались, и только один назвал замполитом и покачал головой…
Поразило нас, что в первый же день среди пленных появились прислужники немцев — полицаи с дубинами (палками) в руках. Они разгоняли группы пленных, не жалея побоев. В числе этих «блюстителей порядка» оказался и наш комиссар батальона связи. Был он, правда, в красноармейской гимнастёрке без «шпал» на петлицах и без комиссарских звезд. Он прошел мимо меня, сделав вид, что не узнал, и не выдал меня немцам; думаю, что опасался ответного разоблачения».[260]
Именно предательство «своими» и было главным способом разоблачения евреев. Немцев провести было бы гораздо проще, когда бы не доброхоты из числа «своих». Как образно выразился по этому поводу бывший военнопленный Семен Орштейн: «Свой не продаст, — чужой не купит…».[261]
За «разоблаченного» жида или политработника в дулагах и шталагах награждали — хлебом, папиросами, а то и одеждой расстрелянного. Предателями, несомненно, двигали и менее материальные мотивы, в частности, закоренелый бытовой антисемитизм или своеобразное самовыдвижение в лагерной иерархии.[262] Случаи же самосуда над такими предателями со стороны остальных военнопленных, о которых пишет И. Альтман,[263] представляются крайне рискованными и поэтому маловероятными — и уж во всяком случае редкими.
Другими способами селекции были медосмотр и проверка в строю или в бараке. Проверяли при этом не только на обрезание, но и на особенности речи (картавость).
Леонид Котляр описал еще один хитроумный способ выявления «затаившихся евреев» — сортировку по национальностям: «…Из строя стали вызывать и собирать в отдельные группы людей по национальностям. Начали, как всегда, с евреев, но никто не вышел и никого не выдали. Затем по команде выходили и строились в группы русские, украинцы, татары, белорусы, грузины и т. д. В этой сортировке я почувствовал для себя особую опасность. Строй пленных быстро таял, превращаясь в отдельные группы и группки. В иных оказывалось всего по пять-шесть человек. Я не рискнул выйти из строя ни когда вызывали русских и украинцев, ни, тем более, — татар или армян. Стоило кому-нибудь из них усомниться в моей принадлежности к его национальности — и доказывать обратное будет очень трудно.
Я лихорадочно искал единственно правильный выход. Когда времени у меня почти уже не осталось, я вспомнил, как однажды в минометной роте, куда я ежедневно наведывался как связист штаба батальона, меня спросили о моей национальности. Я предложил им самим угадать. Никто не угадал, но среди прочих было произнесено слово «цыган». За это слово я и ухватился, как за соломинку, когда операция подошла к концу и нас осталось только два человека. Иссяк и список национальностей в руках у переводчика, который немедленно обратшся к стоящему рядом со мной смуглому человеку с грустными, навыкате глазами и огромным носом:
— А ты какой национальности?
— Юда! — нетерпеливо выкрикнул кто-то из любителей пошутить.
Кто-то засмеялся, послышались еще голоса: «юда! юда!», но тут же все смолкло, потому что крикуны получили палкой по голове за нарушение порядка. В наступившей мертвой тишине прозвучал тихий ответ:
