Александр Гордон - Диалоги (апрель 2003 г.)
Другое дело, что когда мы видим какой-то написанный повествовательный текст, пусть теоретический, нам не хочется его соотнести с таким вот авангардом. А мы забываем, что Кручёных именно такого рода стишки и писал.
С другой стороны, были некоторые другие моменты, связанные с тем, что, в частности, очень многие авангардные тексты очень обманчивы. Один из самых ярких примеров – это общеизвестный стишок Хлебникова про Бобэоби. Я его даже попробую воспроизвести, если там где-то оговорюсь, ничего, я думаю.
Бобэоби пелись губы
Вээоми пелись взоры
Пиээо пелись брови
Лиэээй – пелся облик
Гзи-гзи-гзэо пелась цепь,
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо
Нашлись люди, которые сказали – я имею в виду в данном случае Тынянова: что такое Бобэоби? Это губные звуки, это такой словарик. Справа, слева, губы, глаза, лицо – и какие мышцы задействованы при произнесении этих слов. Ну, было всем более-менее понятно, о каком лице идёт речь.
Было и другое предположение, которое находится в большинстве работ. Что перед нами какое-то звукоподражание.
А на самом деле, были люди уже в 20-е годы, в частности, Лев Карсавин, немаленький специалист по мистике в тот момент… И, кстати, посетитель разных «Бродячих собак» и прочего. Это он потом стал таким красивым философом в очках. А тогда несколько другим был. В третьем выпуске альманаха «Стрелец» он вдруг взял и написал (пародируя Эйхенбаума, Шкловского и его статью «О поэзии и заумном языке») текст, страшно похожий на хлебниковский, где было сказано: возьми четыре на шуйцу и пять на десницу, наложи их и получишь там что-то. То есть, там, где Хлебников предлагал накладывать два и три, и говорить: я – Числяр, я – Такович, он вдруг написал, что «это находится ближе к концу в некой книге Шмидта».
Тогда нетрудно было понять, о какой книге Шмидта идёт речь. Речь шла о книге немецкого учёного Карла Шмидта, который в начале века занимался коптской гностикой. И он разделил все вот эти ныне известные апокалипсисы, у него были свои текстологические заслуги в этом вопросе. И даже, когда сейчас в Наг-хамади находили рукописи, то опять переводили его же книгу, переиздавали. Вот такой большой классик.
И вот этот, значит, классик описал коптскую книгу, где, действительно, это есть, только в начале, а не в конце. И книга называется очень странно – «ЕУ». Мы знаем, что Кручёных утверждал, что существует слово «еуы», и что это слово означает «лилия» на их заумном языке. Вот это обычный обман авангардиста, который очень многих обманывает, типа, «ты нас просто дурачишь, ты-то знаешь, что это такое». Так вот, он знает глубже, чем можно подумать. И в данном случае эта книга «ЕУ», конечно, вызывает большие подозрения, потому что она состоит из таблиц, где написано коптскими буквами, довольно близкими к русским: ауэ, эуа и тому подобные, очень похожие на футуристические вещи. А дальше греческими буквами написаны слова, очень близкие ко всем вот этим «гзи-гзи-гзэо». Но ниже написано: «гзи-гзи-гзэон», «н» появляется.
То есть перед нами название эонов, Стражей эонов, и совершенно тогда понятно, почему «пелась цепь». Пока не преодолеешь этот эон, ты никогда до богов не доберёшься. И, как я показывал в отдельных своих работах, это заумный язык – коптский, а никакое это не звукоподражание, а если даже Хлебников и догадался, что это похоже на фонетические игры или игры, связанные с произношением, артикуляционные какие-то игры, тем не менее, смысл этого вот такой.
И написание его «Зангези» с идеей всеобщей гибели богов, это такой же точно апокалипсис, как и всё, о чём мы сейчас говорим. Опять же, если вспомнить, что не кто-нибудь, а он занимался корнем из минус единицы, то вот это насчёт выражения в слове. Здесь нет никаких проблем. Важно только отказаться от средневековых гравюр, связанных с картинками Апокалипсиса.
То есть это большой механизм, который представляет собой законченный язык со всеми признаками языка, со своей семантикой, со своей синтагматикой, со своей прагматикой, разумеется, со своим непониманием – можно подумать, что мы в языке все понимаем – и даже со своей заумью, но это когда люди сознательно что-то путают.
А.Г. Мандельштам?
Л.К. Мандельштам представляет собой, скажем так, некоторый метауровень по отношению к этому. И я сейчас, как ни странно, тоже приведу пример текста, о котором много писали, и в частности, существует очень забавная такая заметка Юрия Михайловича Лотмана.
Текст этот – кусочек из «Разговора о Данте», довольно странный, где говорится о том, что летит самолёт, порождает внутри себя такие же, они тоже продолжают лететь и тоже порождать, но тот первый продолжает лететь, и вот это есть определение того, что Мандельштам назвал возвратностью поэтической материи у Данте.
Юрий Михайлович Лотман, увидев эту замечательную картинку, написал статью (я, правда, не знаю, статью ли, такая заметка была небольшая) о том, что параллельно с наукой бионикой (я думаю, в этой студии неоднократно поминали аналогии с живой природой) можно создать некую науку артонику. И что вот художник что-то такое провидел.
Но ведь мы же можем запустить какой-нибудь большой самолёт «Максим Горький», когда внутри себя что-то будет собирать, оно, предположим, будет лететь, потом в воздухе соберётся в такого же «Максима Горького», и поехали – я имею в виду тот гигантский самолёт, который с пол-Красной площади размером.
На самом деле, на мой взгляд, речь идёт абсолютно о другой вещи. И вот сейчас мы опять, как ни странно, вернёмся к началу разговора, и как ни странно, к Данте и к вот той структуре, которую я назвал «мнимость в геометрии».
Достаточно взять любую книжку про «Божественную комедию» и прочесть в ней начало, где вы узнаете, что «Божественная комедия», в сущности, являлась синтезом видений, которые были написаны до неё, только она самая большая. А что такое западноевропейское видение? Берётся какая-нибудь строчка Библии и развивается в громадную картину мира. Ну, предположим, у Мильтона большая пушка будет сейчас пробивать рай и, значит, будет губить этот самый рай. Кто-то совсем наоборот, какое-нибудь грехопадение распишет, кто-то может расписать ещё что-то. В смысле, тут годится любая строчка.
Давайте посмотрим, а куда они все восходят, эти строчки? К первой книжке, больше восходить им ровным счётом некуда. Это творение мира, творение человека, творение времени. То, собственно, о чём мы и говорим. Время, смерть, Бог – как говорил другой авангардист, в данном случае Введенский. Это оно и есть. И вот если мы посмотрим: Библия распалась на строчки, кто-то её собрал в «Божественную комедию». Но «Божественная комедия» в культуре продолжает существовать, Библия продолжает существовать. Что мне мешает сделать что-то после Байрона, Мильтона – не знаю, не хочу продолжать, список будет бесконечный?
Ничего, я могу продолжить. И вот, в частности, «Стихи о неизвестном солдате» являются такой попыткой синтеза этих многочисленных предыдущих видений. Отсюда такая сложность в анализе. Там практически каждая строчка отсылает к томам. Она синтезирует, и получается такая картинка. То есть те самые мнимости, которые Флоренский увидел в самой «Божественной комедии», в её пространстве, «до – после», «жизнь – смерть», «этот мир – тот мир».
И, таким образом, это несколько более сложный метауровень, который связан с тем, что всё-таки у нас уже были и Владимир Соловьёв, и Вячеслав Иванов, и Волошин. Они написали свои предварительные сочинения. Я имею в виду в данном случае «Каина» Волошина, что-то типа «Человека» Вячеслава Иванова, вот такие огромные видения. И снова Мандельштам их сводит в какое-то единство. Поэтому это действительно дантевская традиция, хотя в основе её лежит схема «Видения суда» Байрона, которая-то есть в чистом виде видение апокалипсиса.
Я довольно долго об этом писал и не могу сказать, что в это сразу поверил кто-то, но однажды Борис Михайлович Гаспаров, американский наш коллега, замечательно написал: «А в чём, собственно, сложность? Наполеон, луч, падение, смерть, скорость света – элементарный байронизм». Ну, за это мы его можем только поблагодарить, за то, что человек внимательно прочитал, собственно, о чём идёт речь.
Но это, конечно, уже с учётом как раз той картины, от которой я сейчас пытался отойти. Грубо говоря, авангард работал действительно на первичных элементах и не придавал им лишний смысл, хотя они его действительно имеют. Потому что, какие у нас есть вообще возможности представления о пространстве? У нас есть шар, который станет кругом, у нас есть кубик – давайте разложим кубик, что мы получим? Мы получим ту картинку, которая сейчас у нас находится на экране. Ничего особенного. С другой стороны, если мы уберём, предположим, любую деталь этого куба и сдвинем её – и вот пошёл разлёт, Малевич. То есть, это не просто какие-то геометрические упражнения, они очень осмыслены, и то, что они осмыслены, что это подтверждает?
