Ричард Докинз - Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви
В последнем предложении нам теперь, конечно, слышится трагичный отголосок. Нам повезло знать человека, чья способность брать от жизни все была не меньше, чем его обаяние, и его юмор, и его чистый интеллект. Если кто-то из людей понимал, какое великолепное место мир, это был Дуглас. И если кто-то из покинувших его своим существованием сделал мир лучше, это был Дуглас. Было бы замечательно, если бы он одарил нас полными семьюдесятью или восемьюдесятью годами. Но, видит Бог, мы не остались внакладе и с сорока девятью!
Речь памяти Уильяма Дональда Гамильтона,
произнесенная на гражданской панихиде в церкви Нового колледжа в Оксфорде 1 июля 2000 года
Для тех из нас, кто мечтал бы встретиться с Чарльзом Дарвином, есть утешение: мы встречались, вероятно, с ближайшим его аналогом, которого мог предложить нам конец XX века. И все же он был таким тихим, таким невозможно скромным, что, смею предположить, некоторые из сотрудников этого колледжа были слегка ошеломлены, прочитав его некрологи — и открыв, какое сокровище скрывалось все это время от них. Некрологи были на удивление единодушны. Я зачитаю одно-два предложения из каждого из них и хотел бы добавить, что эта выборка вполне репрезентативна. Я приведу цитаты из 100% некрологов, которые мне встретились.
Билл Гамильтон, скончавшийся в возрасте шестидесяти трех лет после нескольких недель интенсивной терапии по возвращении из биологической экспедиции в Конго, был главным теоретиком-новатором современной дарвинистской биологии, определившим нынешнее состояние этой области. Алан Графен, “Гардиан”
... самый влиятельный биолог-эволюционист своего поколения. Мэтт Ридли, “Дейли телеграф”
... один из гигантов современной биологии... Натали Анджир, “Нью-Йорк таймc”
... один из величайших теоретиков эволюции со времен Дарвина. Несомненно, что в вопросах теории социума, основанной на естественном отборе, он был самым глубоким и оригинальным из наших мыслителей. Роберт Триверс, “Нейчур”
... один из ведущих теоретиков эволюции XX века... Дэвид Хейг, Наоми Пирс и Эдвард Уилсон, “Сайенс”
Хороший претендент на звание самого выдающегося дарвиниста со времен Дарвина. (Это написал я сам, опубликовано в “Инде-пендент”, перепечатано в “Оксфорд тудей”.)
...один из лидеров того, что называют “второй дарвиновской революцией” (Джон Мейнард Смит, “Таймс”. Ранее Мейнард Смит сказал про него — слишком разговорным языком, чтобы эти слова можно было повторить в этом некрологе, — что он “наш единственный чертов гений”.)
Билл Гамильтон всю свою жизнь играл с взрывчаткой. Ребенком он едва не погиб, когда граната, которую он конструировал, взорвалась раньше времени, оторвав ему кончики нескольких пальцев и оставив осколки в легком. Выросши, он стал размещать взрывчатку гораздо благоразумнее. Он разнес в пух и прах наши устоявшиеся представления и воздвиг на их месте здание идей более странных, более оригинальных и более глубоких, чем любой другой биолог со времен Дарвина. Оливия Джадсон “Экономист”
Надо признать, что самая большая дыра, оставленная Дарвином в теории эволюции, была уже заделана Рональдом Фишером и другими классиками неодарвинизма в 30-х — 40-х годах. Но их “синтетическая теория эволюции” оставила ряд важных проблем нерешенными (а во многих случаях — и незамеченными), и с большинством из них удалось разобраться лишь после 1960 года. Будет, несомненно, справедливо сказать, что Гамильтон являлся ведущим мыслителем этой второй волны неодарвинизма, хотя описать его как ученого, решающего проблемы, пожалуй, значило бы не воздать должное его творческому воображению.
В мимоходом брошенных им замечаниях нередко таились идеи, за авторство которых дорого бы дали теоретики рангом пониже. Однажды мы с Биллом разговаривали о термитах на отделении зоологии в перерыве на кофе. Нас особенно занимало, что за эволюционное давление привело термитов к их необычайной социальности, и Гамильтон стал хвалить “теорию Стивена Бартца”. “Но, Билл, — возразил я, — это же не теория Бартца. Это твоя теория. Ты опубликовал ее на семь лет раньше”. Он помрачнел и стал это отрицать. Тогда я сбегал в библиотеку, нашел нужный том журнала ‘Ежегодный обзор экологии и систематики5 и сунул ему под нос запрятанный в его собственной статье параграф. Он прочитал, а затем неподражаемым голосом ослика Иа-Иа признал, что, судя по всему, это и вправду его теория, “но Бартц изложил ее лучше”[202]. Напоследок замечу, что среди тех, кого Бартц поблагодарил в своей статье “за полезные советы и критику”, был не кто иной, как У. Д. Гамильтон!
Свою теорию соотношения полов у медоносных пчел Билл точно так же опубликовал не в специальной заметке в журнале “Нейчур”, как сделал бы любой ученый с нормальной степенью амбициозности, а спрятал в рецензии на чужую книгу. Кстати, у этой рецензии был безошибочно узнаваемый гамильтоновский заголовок: “Азартные игроки со времен зарождения жизни: усо-ногие, тли, вязы”.
Двумя крупнейшими достижениями, благодаря которым Гамильтон особенно известен, являются генетическая теория родства и паразитарная теория пола. Но наряду с этими двумя главными идеями, которыми он был одержим, он также нашел время ответить (или сыграть ключевую роль в получении ответа общими усилиями) на целый ряд других важных вопросов, оставленных в стороне синтетической теорией эволюции.
Почему мы стареем и умираем от старости?
Почему соотношение полов в популяциях иногда отклоняется от обычно ожидаемого 50/50? В посвященной этому вопросу краткой статье он впервые ввел в эволюционную биологию теорию игр — то самое нововведение, которое показало себя бесконечно плодотворным в руках Джона Мейнарда Смита.
Может ли естественный отбор благоприятствовать деятельному злому умыслу, в противоположность обычному эгоизму?
Почему столь многие животные собираются в стаи или стада, когда им угрожают хищники? У статьи, посвященной этому вопросу, было очень характерное название: “Геометрия для эгоистичного стада”.
Почему животные и растения прилагают столько усилий к расселению своего потомства повсюду, даже если оно расселяется в места, уступающие по качеству уже заселенным? Соавтором этой работы был Роберт Мэй.
Как в дарвиновском мире, эгоистичном в своей основе, может развиваться кооперация между неродственными особями? Соавтором этой работы был обществовед Роберт Аксельрод.
Почему осенние листья приобретают заметную красную или желтую окраску? Рассуждая в характерной для него смелой — но убедительной — манере, Гамильтон предположил, что яркая окраска — это предупреждение от лица дерева, предупреждение насекомым, чтобы они не откладывали яйца на это дерево, предупреждение, подкрепляемое токсинами, точно так же, как желтые и черные полоски осы подкрепляются ее жалом.
Эта замечательная идея характерна для юношеской изобретательности Гамильтона, которая, казалось, с возрастом только росла. Ведь он совсем недавно предложил подходящую теорию того, как “гипотеза Геи”, которую прежде в основном высмеивали, может на самом деле работать в рамках настоящей дарвиновской модели. В марте этого года, когда его хоронили на опушке Уайтемского леса, его верная спутница Луиза Боцци произнесла над могилой несколько прекрасных слов, вспомнив поразительную ключевую идею этой работы, что облака — это на самом деле приспособление, выработанное микроорганизмами для собственного расселения. Она процитировала замечательную статью Билла “Ни одного не перевернутого камня: жизнь и смерть охотника на букашек”, в которой он высказал пожелание, чтобы, когда он умрет, его оставили на земле в амазонских джунглях, где его закопали бы жуки-могильщики на корм своим личинкам[203].
Затем, в их детях, заботливо выращенных усатыми родителями на шариках размером с кулак, вылепленных из моей плоти, я улечу оттуда. Меня не будет глодать ни червь, ни грязная муха: преобразившийся и многочисленный, а наконец вылечу из земли с жужжанием, как пчелы из своего гнезда — притом жужжа громче, чем пчелы, почти как рой мотоциклов. И летучие жуки унесут меня, один за другим, в раскинувшуюся под звездами бразильскую глушь.
Луиза зачитала это, а затем добавила собственную элегию, вдохновленную его теорией облаков:
Билл, твое тело лежит теперь в Уайтемском лесу, но отсюда ты вновь попадешь в свои любимые джунгли. Ты будешь жить не только в жуке, но и в миллиардах спор грибов и водорослей. Поднятый ветром в тропосферу, ты образуешь облака и полетишь через океаны, будешь выпадать на землю и взлетать вновь и вновь, пока, наконец, капля дождя не соединит тебя с водой затопленных джунглей Амазонки[204].
