Ниал Фергюсон - Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира
Почему индустриализация началась с Англии? Потребительское общество здесь было развито не больше, чем в других государствах Северо-Западной Европы. Уровень и распространение научных знаний не были выше. Правда, в xviii веке британская экономика сделала внушительные успехи в других отраслях, например в сельском хозяйстве, банковском деле и в торговле, но вовсе не очевидно, что они вызвали увеличение объема инвестиций в производство хлопчатобумажных тканей, железа и паровых машин. Высказывалось мнение, что корни ранней индустриализации Англии лежат в сфере политики или законодательства. Например, считается, что общее право поощряло формирование корпораций и обеспечивало кредиторам лучшую защиту, чем континентальные правовые системы вроде основанных на Кодексе Наполеона[514]. Как мы видели, институциональные преимущества помогли Великобритании обойти империи-конкуренты в xvii и особенно в xviii веке, однако это не объясняет, почему доктрина верховенства парламента или развитие общего права стимулировали Болтона и Уатта сильнее, нежели их коллег на континенте.
Возможно, заградительные ввозные пошлины в отношении индийских ситцев дали в xviii веке английским промышленникам некоторое преимущество, подобно тому, как протекционистская политика позднее защитила зарождающуюся промышленность США от конкуренции со стороны англичан[515]. Теория сравнительных преимуществ Давида Рикардо[516] не является единственной причиной резкого увеличения экспорта хлопчатобумажных тканей из Великобритании в первой половине XIX века. Кроме того, кажется неубедительным, что английские (или американские) политические и правовые институты благоприятствовали промышленному развитию в большей степени, нежели голландские, фран цузские или немецкие[517]. С точки зрения современников, состояние британской политической и правовой системы в важнейший период индустриального взлета было далеким от благоприятного. “Застарелая коррупция” – так публицист-радикал Уильям Коббет описал образ взаимодействия парламента, короны и Сити. Чарльз Диккенс в “Холодном доме” (1852–1853) изобразил Канцлерский суд помехой для разрешения споров о собственности, а в “Крошке Доррит” (1855–1857) избрал своей мишенью “министерство околичностей”, тормозящее экономический рост. Акционерные общества оставались вне закона до 1824 года, когда был отменен закон о “мыльных пузырях” (1720). Долговые тюрьмы вроде Маршальси, описанные в “Крошке Доррит”, действовали до принятия закона о банкротстве (1869). Следует помнить и о том, что большая доля викторианских законов, касающихся текстильной промышленности, была направлена на ограничение экономической свободы фабрикантов, особенно в отношении использования детского труда.
Великобритания отличалась от других стран Северо-Западной Европы в двух отношениях (это объясняет причины Промышленной революции). Во-первых, труд здесь был значительно дороже, чем на континенте (фактически – чем в любом месте, о котором у нас есть соответствующие данные). Во второй половине xviii века реальная заработная плата парижского рабочего (в серебре, применительно к розничным ценам) составляла чуть более 50 % лондонского показателя, а миланского рабочего – 26 %[518]. Заработная плата в Китае и Южной Индии была еще ниже, и не только из-за более высокой урожайности риса по сравнению с европейской пшеницей[519]. Во-вторых, уголь в Великобритании имелся в изобилии, был легкодоступен и поэтому стоил значительно дешевле, чем по другую сторону Ла-Манша. В 20-х – 60-х годах XIX века ежегодный объем добычи английских шахт вырос вчетверо, а цена тонны угля упала на четверть. Указанные факторы вместе объясняют более сильную заинтересованность английских предпринимателей во внедрении технических новинок, чем на континенте. В Англии больше, чем где-либо еще, имело смысл заменять дорогих работников машинами, питаемыми дешевым углем.
Промышленная революция из Англии, подобно Французской, распространялась по Европе, однако то была мирная революция[520]. Великие изобретатели почти не могли защитить свою интеллектуальную собственность. Поэтому новую технику удивительно быстро копировали на континенте, а также в Америке. В 1771 году в Кромфорде, графство Дербишир, Ричард Аркрайт построил первую настоящую хлопкопрядильную фабрику. Через 7 лет ее копия появилась во Франции. Всего три года понадобилось французам на то, чтобы скопировать паровую машину Уатта (1775). К 1784 году – в значительной мере благодаря успехам промышленного шпионажа – появились ее немецкие версии. Американцы, имевшие преимущество в виде собственного хлопка и угля, двигались немного медленнее: первую хлопкопрядильную фабрику построили в Бейс-Ривере, штат Массачусетс, в 1788 году, а первую паровую машину – в 1803 году[521]. Не слишком отставали бельгийцы, голландцы и швейцарцы. То же произошло и с железными дорогами. В 1825 году локомотивы начали возить грузы по маршруту Стоктон – Дарлингтон. Паровозу понадобилось 5 лет на то, чтобы пересечь Атлантику (12, чтобы добраться до Германии, и целых 22 года – до Швейцарии)[522]. Поскольку эффективность этой технологии росла, она стала экономически привлекательной и там, где труд обходился дешевле, а уголь, напротив, дороже. В 1820–1913 годах число веретен в мире увеличилось в 4 раза. Рост производительности (и спроса) был таков, что валовая продукция мировой хлопчатобумажной промышленности увеличилась втрое быстрее, чем общее число веретен[523]. В итоге в 1820–1870 годах некоторые страны Северо-Западной Европы и Северной Америки достигли английских темпов роста, а Бельгия и США развивались даже быстрее.
Во второй половине XIX века индустриализация шла в двух обширных регионах: на Северо-Востоке США (с центрами в таких городах, как Лоуэлл в штате Массачусетс) и от Глазго до Варшавы (даже до Москвы). В 1800 году 7 из 10 крупнейших городов мира еще были азиатскими. Пекин все еще был больше Лондона. К 1900 году (в значительной степени из-за Промышленной революции) лишь 1 из 10 крупнейших городов мира был азиатским. Остальные находились в Европе или в Америке.
Распространение в мире промышленного города английского типа одних вдохновляло, других тревожило. Чарльз Дарвин в “Происхождении видов” (1859) признавался, что благодаря жизни в эпоху Промышленной революции он был “хорошо подготовлен к тому, чтобы оценить [значение] повсеместно происходящей борьбы за существование”. Многие из дарвиновских суждений о естественном отборе[524] применимы к текстильному бизнесу середины XIX века:
Все органические существа подвергаются суровой конкуренции… Каждое органическое существо… вынуждено бороться за жизнь… Рождается более особей, чем может выжить… Поэтому… в каждом случае должна вестись борьба за существование либо между особями того же вида, либо между особями различных видов, либо с физическими условиями жизни… Так как естественный отбор действует исключительно путем кумуляции незначительных последовательных благоприятных вариаций, он и не может производить значительных или внезапных модификаций; он подвигается только короткими и медленными шагами[525].
Так что уместнее было бы говорить о Промышленной эволюции. Экономисты Торстейн Веблен и Йозеф Шумпетер отмечали, что капитализм XIX века был подлинно дарвинистской системой с кажущимися случайными изменениями, случайным видообразованием, избирательным выживанием – и, если использовать известный термин Шумпетера, “творческим разрушением”[526].
Изменчивость почти нерегулируемых рынков, порожденных Промышленной революцией, пугала многих современников. Пока не произошли заметные сдвиги в здравоохранении (см. главу 4), смертность в промышленных городах была гораздо выше, чем в сельской местности. А открытие далеко не регулярных экономических циклов, сопровождающихся кризисами перепроизводства и финансовой паникой, произвело на людей гораздо более сильное впечатление, чем постепенное ускорение среднего темпа экономического развития. Хотя в долгосрочной перспективе Промышленная революция, несомненно, улучшила жизнь, казалось, что она ведет к катастрофе. Одна из иллюстраций Уильяма Блейка для предисловия к “Мильтону” изображала фигуру, держащую пропитанную кровью хлопковую пряжу[527]. Для Рихарда Вагнера Лондон был “воплощенной мечтой Альберика – Нибельхеймом, мировым царством. Всюду деятельность, кипит работа… пар и туман”. Жуткие впечатления Вагнера от английских фабрик повлияли на картины подземного царства карликов-нибелунгов в “Золоте Рейна”, а также на сочинение одного из лейтмотивов всего цикла “Кольца” – стаккато множества молотков:
