Валерий Хайрюзов - Почтовый круг
Приемник Лунев разыскал под кроватью за старыми подшитыми валенками. Он смахнул с него пыль, вытащил блестящий прутик антенны, нажал кнопку. Приемник зашипел, Лунев чуть повернул колесико — полилась песня.
— Ты скажи, работает! — удивился он. — Хозяина нет, а приемник ждет. Гляди, нажал — он и заработал!
— Тут вот еще какое дело, — поглядывая по сторонам, сказал Илья. — Степан соболиные шкурки просил привезти; они у него в шкафу лежат. «Жене на шапку, — говорит, — вдруг приедет».
— Это какой жене — первой, второй? — вытаращил глаза Лунев.
Он выключил приемник, ладонью загнал внутрь антенну и некоторое время молча смотрел на Илью.
— Может быть, Наташке из Шаманки? — раздумывая вслух, продолжал он. — В последнее время Степан к ней наведывался.
— Не знаю, может, и к ней. Что у него, гарем? — Илья засмеялся.
— Чего ржешь, — неожиданно оборвал его Лунев. — Степан мне друг, еще с войны.
Лунев открыл шкаф, пошарил внутри, затем открыл дверки пошире и вытащил завернутый в тряпку сверток. Глаза у него насторожились, вновь заглянул в шкаф, втянул в себя воздух, быстро развернул тряпку.
— Эх, Степан, Степан, пропащая твоя душа, — покачивая головой, воскликнул он. — Ну зачем он их здесь оставил? Другого места не мог найти, что ли? Ох, господи, ты только, Илья, посмотри, что они с ними сделали?
— Кто они? — не понял Илья.
— Кто, кто? Мыши! Все испортили.
Он взял одну шкурку, тряхнул ее, на пол серыми дымчатыми клочками, распадаясь на лету, посыпался мех.
— Ну куда их теперь? Вот утворил так утворил…
Лунев с досады сплюнул.
— А жаль, шкурки уж больно хороши были.
Илья растерянно смотрел на Лунева. Тот от огорчения достал трубку, подошел к печи, взял спички, прикурил. По комнате к потолку, закручиваясь спиралью, пополз дым.
— И откуда они их учуяли? — продолжал Лунев. — Все в доме съели, а потом и до шкурок добрались. Шутка сказать, пять соболей уханькали! Это тебе не белка. За ними ведь надо побегать. Иной охотник за сезон и этого не добывает, а Степан — фартовый мужик, они к нему сами шли.
— Что теперь сделаешь, — вздохнул Илья. — Как пришли, так и ушли. Прилечу — расскажу.
— Расстроится, поди, — огорченно причмокнул губами Лунев. — А ему сейчас расстраиваться нельзя. Я бы у мужиков поспрашивал, да они сейчас все в тайге. Ты ему вот что передай: доски для аэропорта завезли, весной думаем строить. Пусть поправляется. Директор леспромхоза прилетал, говорил, что они шибко на него надеются. Степану эта работа знакома, лучше никто не справится. И насчет заработка пусть не беспокоится.
— Ладно, передам, — пообещал Илья. — Он еще сберкнижку просил. Она у него в шкафу среди старых бумаг.
— Сейчас посмотрим, — сказал Лунев. — Если ее, как и шкурки, мыши не сгрызли. Вот она, сберкнижка. Целая. Держи. Ты скажи Степану, пусть не беспокоится. Все будет в сохранности… Снег-то какой повалил, — охнул вдруг Лунев. — Давай, паря, на аэродром, а то не улетишь.
Илья сунул в карман сберкнижку, схватил приемник и выскочил на улицу.
Уже подбегая к самолету, Илья остановился, оглянулся и ничего не увидел. Снег растворил в себе все: крохотный поселок, реку, дом Оводнева. Будто их и не существовало вообще.
— Командир! — крикнул от самолета второй пилот Егоров. — Чего стал, давай быстрей, а то ночевать придется.
Сразу же после взлета серая пелена окружила самолет, земля отодвинулась, пропала за снежным пологом, на какой-то миг Илья потерял ее, но потом сообразил, что в таких случаях лучше всего держаться реки, она хоть и удлиняет путь, но приведет к дому. Он снизился, отыскал речушку, она показалась ему темной трещиной на яичной скорлупе. Теперь можно было перевести дыхание.
Илья отдал управление второму пилоту, сам, положив на колени карту, стал следить за землей. Они летели на юг, то и дело меняли курс, стараясь не упустить из виду темную полоску воды. Мелькнула и тут же пропала Шаманка. Вскоре устойчиво заработал радиомаяк Чечуйска, и тогда Чупров засунул карту в портфель.
…Лобовое стекло скользнуло по зашторенной снегом вечерней реке, переползло через обрывистый каменистый берег и уперлось в темную, обозначенную крохотными светлячками полосу. Чупров слегка отдал штурвал, оставив между торцом полосы и капотом необходимый, привычный его взгляду просвет. Под самолет поползли деревянные, припорошенные снегом улочки, справа от самолета вырос и полез вверх заросший лесом склон горы. Все это он видел боковым зрением, сознание отмечало пространственное положение, и не более. Весь мир сузился, стал напоминать длинный тесный коридор, в конус которого открытой дверью блестела подсвеченная огнями полоса.
После посадки второй пилот пошел сдавать документы, а Илья сел в автобус и поехал в больницу.
— Нужно знать время. Прием посетителей с четырех до шести, — заупрямилась Воробьева, когда Илья попросил у нее халат. — Приходите завтра.
Илья понял: Воробьева не простила ему истории со спиртом. Он знал: уговаривать медсестру бесполезно, своих решений она не меняла, но все же решил попытаться.
— Тамара Михайловна, голубушка, — взмолился он. — Завтра мне в командировку. Ты же сама знаешь — это надолго. Я к нему на минутку — и домой.
— Ладно, — неожиданно легко сдалась Воробьева. — Сходи. Он сейчас один там. Пахомов с Зубковым выписались.
Увидев его, Оводнев заулыбался, сдернул одеяло, пытаясь сесть.
— Лежи, лежи, — остановил Илья.
Он присел на табуретку, поставил на тумбочку приемник и рядом положил сберкнижку. Оводнев выслушал молча, выматерился, затем будто нехотя взял сберкнижку, полистал и засунул под подушку.
— Ничего, как-нибудь проживу. Без шкурок жить можно, а вот без денег — шиш. В тайге деньги — бумага, а вот в городе среди людей — это сила.
Стараясь не встречаться с Оводневым взглядом, обежал глазами палату и увидел стоявшие на подоконнике игрушки: вырезанный из коры парусник, собранный из шишек штангист, обгорелый сучок — старикашка с трубкой.
— Вот балуюсь, детство вспомнил, — поймав взгляд Ильи, объяснил Оводнев. — Ко мне гость приходит, Варин Колька. Я ему игрушки делаю, — грустная улыбка тронула его губы.
— Коля? Он был здесь?!
— Вчера. Сегодня Варя не работает, выходная, — ответил Оводнев. — А так иногда приводит его.
«Боже ты мой! — подумал Илья. — Неужели нужна беда, чтобы дорожить тем, чего не ценим?»
И чего он тогда испугался? Ребенка? А разве он не был ребенком?
— Я хотел тут письмо жене написать, — донесся до него голос Оводнева. — Но письмо-то письмом, бумага, она и есть бумага, на ней всего не расскажешь. Мне бы поговорить с ней, ну хотя бы минутку. Пусть ничего не получится, пусть откажется от меня, но только чтоб в глаза. Конечно, виноват я перед ней, кругом виноват, жил с ней наездами, дочка без меня росла. Все признаю.
Оводнев тяжело вздохнул.
— Скажи, а жена где живет? — Илья задержал дыхание.
— Жена? В Христофорове.
Оводнев смущенно откашлялся.
— Я ее давно не видел. Не клеилось у нас. В Нойбу звал. Она не поехала. А в Христофорове мне делать нечего. Ты вот что, — Оводнев приподнялся на кровати, глянул на Чупрова. — Слетай к ней. Поговори.
— Хорошо, — вставая, сказал Илья. — Вот полечу на круг.
— Ага, ага, — заторопился Оводнев. — Пусть она ко мне приедет. И дочь пусть привезет.
Оводнев замолчал. Уже другая мысль завладела им, он вопрошающе глянул на Чупрова:
— Как ты считаешь, может, им денег на дорогу надо послать? Вдруг у них нет.
— Если есть, пошли.
— Как же нет, — заклокотало в горле у Оводнева. — Есть, конечно, есть!
Он открыл тумбочку, достал сотенную бумажку, затем подумал и добавил четвертную.
— И еще зайди в магазин, конфет самых дорогих возьми, сам знаешь, дети конфеты любят. Может, куклу какую, подороже. Себе коньяк возьми. Чего будешь даром стараться!
— Ну как тебе не стыдно! — покачал головой Чупров.
— Ничо, ничо, бери, — зачастил Оводнев. — Я к тебе как к сыну.
Смущенно моргая глазами, Оводнев совал заскорузлыми неловкими пальцами в карман Чупрова деньги, и летчик впервые разглядел на руках у Оводнева набухшие вены, темный ободок под ногтями, и ему вдруг стало жалко этого человека. Он осторожно, чтобы не обидеть, поднялся с табуретки.
— Да ты не беспокойся, Степан Матвеевич! Я все сделаю.
Чупров вышел на улицу. В лицо ударил снег. Непогода, которая гналась за ними от самой Нойбы, наконец-то добралась и до Чечуйска.
Ночью Оводнев внезапно проснулся, почудилось, что он умер. Будто шел по дороге и провалился в пустоту. Он тут же попробовал пошевелить ногами, но они не слушали его. «Уже умерли, — с горечью подумал Оводнев. — А я еще живу». Он, не мигая, долго смотрел в потолок, пытаясь представить, что было бы дальше. Утром пришла бы Воробьева, позвала врачей. А потом все пошло, как и происходит в таких случаях: установление окончательного диагноза, телеграммы родственникам… Вот здесь-то все и стопорилось: некому было посылать телеграммы.
