Дэвид Макнил - По следам ангела
В ту пору в большой моде были всевозможные педагогические течения. На Каньской дороге открылась школа Френе, где ученики практически делали, что хотели.
Другие дети до того завидовали им, что лупили при встрече, и бедные «френетики» боялись показываться в городе, особенно осенью, когда мальчишки обстреливали их каштанами и легко могли проломить череп. Однажды драка завязалась на глазах у Матисса, который попросил директоров разных школ прислать ему помощников для вырезания деталей, которыми он украшал капеллу. Я немножко знал старого художника. Отец иногда заходил к нему в Симиез, пока между ними не произошла размолвка, и я смутно помню просторную мастерскую и сидевшего в огромном кресле хозяина. Под конец жизни он уже больше не вставал и не писал, даже с расстояния, — я видел, как он это делал прежде, привязав кисть к длинной бамбуковой палке. Причина ссоры была проста до смешного: папа хотел получить в свое распоряжение часовенку на Курсгульской дороге и переделать все ее убранство, как сделал Кокто в Вильфранше, но ему не позволили, Матисс же получил разрешение возводить свою капеллу. Можно удивляться, почему это старых художников тянет строить церкви, но желание делать что-нибудь в искупление своих грехов свойственно всем старым людям, просто у художников оно проявляется более наглядно. Конечно, сыграла свою роль и нелепая идея присвоить дороге, по которой отец гулял каждый день, имя другого художника, тем более что больше другая дорога в округе, не считая Наполеоновской, не называлась в честь человека, вот почему у нас дома старый мастер именовался не иначе, как «обойщиком».
Так вот, Матисс хотел собрать два класса: наш и класс «френетиков», а поскольку они отказывались выходить за пределы школы, то, чтобы выполнить желание художника, пришлось перенести встречу на их территорию. Нас было тридцать человек, но половина сбежала по дороге на мост через Любиану, где Даниель поджидала моего отца. Поначалу все шло хорошо, листов пять-шесть мы обработали как надо, а потом принялись изводить дорогую бумагу, вырезая ножницами кто что: грузовики, легковушки, человечков. Френетики начали возмущаться, и в них полетели баночки с клеем, а потом и ножницы, Матисс рассвирепел, раскричался и выгнал всех вон, размахивая над головой своей палкой, а на мост идти было уже поздно, так я и не сделал ни одной фигурки для этой, будь она неладна, капеллы, а Матисс обратился за помощью в школу для девочек. Странно, почему-то самую нудную работу всегда поручают детям. Закрашивать фон или вырезать водоросли из лощеной бумаги, вот если бы Ив Клейн[10] попросил нас мазать синей краской свои модели, перед тем как он приложит их к холсту, от охотников не было бы отбою.
Крейг с Дунканом вскоре уехали, свой ашрам они в конце концов окрыли в Париже на улице Сен, он и сейчас там. Отец продолжал работать в Валлорисе, поначалу мама каждый день приезжала к нему обедать на «паккарде» фотографа-бельгийца, потом стала приезжать через день, а потом уехала с фотографом и увезла с собой детей.
Когда следующим летом я, отучившись год в пансионе, приехал в «Холмы» на каникулы, отец был уже женат на Мадам, вместо Александра шофером служил Огюст, а вместо трапеции и качелей раскинулся английский цветник, единственной хорошей новостью было то, что вернулась Роза.
Эйнштейн, опунция, деревья и чертополох
Зимой и летом каждый день ровно в шесть отец выходил из мастерской, кланялся соседу мраморщику Жильберу и отправлялся на часок прогуляться. На третьем километре дороги в Сен-Жанне он поворачивал голову налево и шел так полтораста метров, пока не оставалась позади строящаяся на правой стороне капелла Матисса. Неподалеку росла самая большая в округе опунция; в середине августа, когда созревали ее плоды, отец брал с собой стеганую рукавицу месье Мариано или просто складывал газету и сбивал их, а потом разрезал перочинным ножом. Туристам на Джербе любят рассказывать, что именно этот остров Гомер упоминал как остров Лотофагов, а лотосами называл эти самые плоды, которые еще именуются берберийскими фигами. Чушь и бред. Несложные расчеты показывают, что финикийцы, основавшие Карфаген и колонизовавшие Джербу, завезли туда это растение, происходящее, согласно некоторым источникам, из греческой области Опунциос, на четыреста шесть лет позднее, чем мог проплывать Одиссей с товарищами. Лотофаги ели обыкновенные финики, которых эллины еще не знали. Если вы когда-нибудь попадете на Джербу и гид расскажет вам эту сказку, плюньте ему в глаза.
В другое время, когда опунция не плодоносила или только цвела, мы шли дальше и доходили до небольшой деревушки, в этом месте была очень плохая дорога, что стоило жизни отцу Даниель. Папа срывал, опять-таки газетой, стебли своего любимого чертополоха, росшего по обочинам, и набирал целый букет, потом мы возвращались домой и на третьем километре шли полтораста метров, повернув головы теперь направо.
Насколько я знаю, ни на одной из его картин нет букета чертополоха. Видимо, Роза, каждый день убиравшаяся в мастерской, считала, что чертополоху не место рядом с роскошными гладиолусами мадам Барриер, и выбрасывала его вон, думая про себя: «Не будет же месье рисовать эти цветы, они годятся только для ослов…» Но как раз ослов папа очень любил и постоянно писал, может, потому он и собирал чертополох. Однажды он попросил Г ийома Аполлинера подобрать название для своей картины, и Аполлинер придумал: «России, ослам и всем остальным». Россию представляли уроженец Польши Костровицкий и его друг-художник из Белоруссии, то есть оба почти русские, оставались ослы и все остальные, те, кто выкидывает цветы чертополоха и заменяет их уродливыми гладиолусами. Вообразите только, какая получилась бы цветочная серия на фоне Сен-Поля или Ванса, состоящая из васильков, чертополохов и веточек цветущего розмарина, — всего этого мы лишились по вине Розы, царствие ей небесное.
О чем только мы ни говорили по дороге, конечно, о живописи, а еще больше об архитектуре. Отец видел мои домики в саду и, наверное, думал, что мне действительно нравится это дело, а раз так, надо меня познакомить со всеми архитекторами, которых знали он сам и Мадам. Кошмар! Они их знали всех. Еще он объяснял мне открытия Эйнштейна: искривленное пространство, кванты, мне было всего лишь семь лет, я ничего не понимал, многие говорят, что математика — это стихи, я согласен, но чтобы это было так, необходимо несколько условий: вам должно быть семь лет, рассказывать эти стихи должен ваш отец с русским акцентом, а происходить все это должно на дороге в Сен-Жанне, позднее — дороге Анри Матисса.
Нам было жаль, что мы так мало пробыли вдвоем, и мы знали, что Мадам будет ворчать, из-за того что он на целый час отвлекся от работы, а теперь уже скоро ужин. Поэтому отец старался подойти к дому с другой стороны, через двор столяра месье Кулона, у столяра была хорошенькая дочка, высокая, статная, рыжеволосая, которая игриво поглядывала на отца, надеясь, что когда-нибудь он напишет ее портрет, потом в «Нис-Матен» напечатают ее фото, она получит титул «Мисс Ванс», а уж тогда…
Папе ее заигрывания были приятны, и он посылал меня смотреть, как распиливают доски, я это видел сто раз, но очень любил дерево. Как отец любил ослов, так я — дерево, обожал стружки, различал по запаху опилки: смолистый дух сосновых, пихтовых, орегонской ели, которую тогда уже завозили, сладковатый — ореховых, кисловатый — пробкового дуба, я и до сих пор люблю звук пилы, сначала прорезающей кору, затем вгрызающейся в саму древесную плоть, звук, который меняется, по мере того как железные зубья разогреваются и проникают в сердцевину ствола, люблю, когда свежие доски укладывают друг на друга, прокладывая между ними брусочки, так что как будто снова собирается бревно, и все же каждый раз, когда я вижу, как валят дерево или когда оно падает само, у меня на глазах выступают слезы, меня трясет, когда в камине сжигают слишком много дров, я долго думал, что это от жадности, и злился на себя, но нет — я жалею дрова из любви к деревьям, хоть никто мне не верит.
Мы понимали, что изрядно провинились, и шли домой тропинкой вверх по склону, дочка столяра долго махала нам рукой с берега Любианы, который был в том месте гораздо чище, чем у железнодорожного моста, где все бросали вниз с откоса разный хлам — тряпье, отслужившие матрасы, холодильники, канистры, хотя там красовалась надпись: «Свалка запрещена».
Мадам, сложив руки, грозно караулила на крыльце, окруженная свитой драных сиамских котов. Отец шел прямиком к Огюсту, а тот, подыгрывая ему, делал вид, будто еще работает в такой час. Отец громко кричал:
— Огюст! Вот гвоздодер и шурупы с круглыми головками, которые вы просили.
— А-а, да-да, спасибо, месье! — отвечал Огюст, фальшивым, хуже, чем у Жан-Пьера Лео в фильме Трюффо, голосом.
