Борис Тарасов - Россия крепостная. История народного рабства
Одновременно с заботами о поимке беглых правительство старалось пресекать недобросовестные поступки тех дворян, кто принимали в свои владения чужих крестьян, желая таким легким способом увеличить население собственных деревень. Закон грозил укрывателям не только штрафом, но обязывал их выплатить законному владельцу «пожилое» за каждый год укрывательства беглого. И тем не менее некоторые предприимчивые господа умудрялись зарабатывать на беглых «душах» большие деньги.
(Например, в 1763 году отставная сержантша Бестужева уступила надворному советнику Игнатьеву целых две семьи крестьян «с женами и с детьми и со внучаты и со всеми их крестьянскими животы и с пожилыми и с заработными деньгами». Цена за все была небольшой — 150 рублей, — потому что эти крестьяне со всем своим добром и пожитками находились в бегах ко времени их продажи госпожой уже 30 лет, с 1724 года. Игнатьева, как кажется, не смущал столь внушительный срок, и он энергично взялся за возвращение себе благоприобретенной собственности. Надворный советник нарядил следствие и, к своему удовлетворению, скоро выяснил, что эти крестьяне со значительно увеличившимися за истекшие десятилетия семьями проживают в имении коллежского асессора некоего господина Мельницкого. Игнатьев обратился в суд с требованием вернуть себе крестьян и взыскать в его пользу «пожилого» за них в сумме 7375 рублей. Мельницкий таким оборотом дела был крайне удивлен и раздражен, тем более что не считал себя виновным, поскольку крестьян этих не только не думал укрывать, но, похоже, и не знал о том, что с этой стороны может грозить какая-то опасность, потому что они ему достались вместе с имением, которое он купил у генерала Бутурлина.
Со взаимными претензиями дело тянулось еще 10 лет. Но Игнатьев был неутомим и наконец получил вознаграждение за свое упорство. Суд обязал генерала выплатить Игнатьеву с пожилое» за утаенных крепостных людей с 1724 по 1746 год — время продажи имения Мельницкому, а последний должен был расплатиться за пользование чужим имуществом за период с 1746 года.)
Побеги, при которых помещики в первую очередь лишались самых энергичных работников, имели тяжелые последствия для господского хозяйства, но положение усугублялось еще и тем, что повинности убежавших ложились на плечи тех, кто оставался. Это тяжкое бремя заставляло сниматься с мест и менее расторопных, тем более что их обнадеживали удачные примеры односельчан. Государство же, в случае роста недоимок, конфисковывало имения у помещиков.
Для того чтобы избежать окончательного разорения и вернуть крестьян, иные господа прибегали к самым неожиданным и отчаянным средствам. Один помещик в «Петербургских ведомостях» дал такое объявление для сведения своих беглых мужиков: «Коллежский советник Удалов из покупного его нижегородского уезда села Фроловского бежавшим дворовым людям и крестьянам от каких-либо несносных непорядков… через сие дает знать свое намерение в пользу их и свою, чтоб они возвращались на прежнее свое жилище… он будет принимать их со всяким к ним вспомоществованием… и содержаны будут впредь в добром порядке, без отягощения, и тем были б неизменно уверены»…
Императорское правительство, разочаровавшись в возможности насильно вернуть беглых и приостановить поток новых беглецов, также меняет тактику. Один за другим в начале 60-х годов XVIII века выходят несколько указов, призывающих крестьян возвратиться в «любезное отечество». Вернувшимся обещано было не только полное прощение прежних вин, но зачисление в государственные крестьяне и, кроме того, освобождение от любых податей и налогов в течение шести лет. При этом выходило так, будто правительство поощряет и награждает беглых, получалось, что бегать и не подчиняться помещикам — выгодно. Во избежание подобного толкования ограничили распространение обещанных льгот теми, кто бежал не позднее определенного времени. Хотя впоследствии и это ограничение фактически не соблюдали, приписывая в казенное ведомство возвратившихся вне зависимости от времени бегства, все равно, несмотря на вынужденную обстоятельствами готовность власти идти на значительные уступки, желающих возвратиться было немного. Собственные пережитые тяготы и печальный опыт предшествующих поколений не давали бывшим крепостным, самостоятельно добившимся свободы, оснований для того, чтобы верить самым соблазнительным обещаниям правительства.
Всплеск побегов приходился всегда на время рекрутских наборов. От солдатчины бежали в леса и за границу, а некоторые и вовсе предпочитали самоубийство 25-летней службе в императорской армии, казавшейся страшнее каторги.
Вообще самоубийства среди крепостных людей не были очень редкими — и в них, кроме стремления отчаявшихся людей хотя бы ценой своей жизни избавиться от рабства, своего рода бегства в небытие, отчетливо пролядывает и активное начало — это было одним из способов протеста против притеснений господ и насилия над человеческой личностью. А. Кошелев рассказывает о случае, произошедшем с одним помещиком, так жестоко притеснявшим
своих крестьян, что, по словам рассказчика, «житье людям было ужасное». Барина, которого к тому времени разбил паралич, как-то зимой вез кучер в санях через лес. Вдруг он остановил коня, слез с облучка и сказал насторожившемуся перепуганному помещику, уже наслышанному об убийствах дворян их дворовыми: «Нет, ваше высокоблагородие, жить у вас больше мне невмоготу». Затем снял вожжи, сделал петлю и, перекинувши на толстый сук дерева, покончил свою жизнь. Как Ч. был разбит параличом, то ему предстояло замерзнуть в лесу, но лошадь сама привезла его домой. Ч. сам это рассказывал в доказательство «глупости и грубости простого народа».
Это происшествие удивительным образом перекликается с отрывком из стихотворения Н. Некрасова. Там крепостной человек, глубоко обиженный своим господином, также предпочитает самоубийство расправе над барином:
Стали лошадки — и дальше ни шагу,
Сосны стеной перед ними торчат.
Яков, не глядя на барина бедного,
Начал коней отпрягать,
Верного Яшу, дрожащего, бледного,
Начал помещик тогда умолять.
Выслушал Яков посулы — и грубо,
Зло засмеялся: «Нашел душегуба!
Стану я руки убийством марать,
Нет, не тебе умирать!»
Яков на сосну высокую прянул,
Вожжи в вершине ее укрепил,
Перекрестился, на солнышко глянул,
Голову в петлю — и ноги спустил!..
Экие страсти Господни! висит
Яков над барином, мерно качается…
В отказе от легкой расправы над помещиком и самоубийстве на его глазах проявляется, конечно, не «глупость и грубость» простого человека, а удивительное благородство и чувство собственного достоинства, непонятное и недоступное его господину. Дворянин использовал и наказывал крепостного крестьянина, как рабочую скотину, не хотел знать и помнить, что тот — человек, но сами крепостные люди никогда не забывали об этом. Еще один характерный случай из времен крепостного права, сохранившийся в рассказе современника, — помещик приезжает на поле, как водится в сопровождении неотлучных кучеров, и ему кажется, что сено не вовремя скошено. Призвает старосту, тычет ему в лицо пучок травы: «Не коси траву рано, не коси!» Тотчас же разложили старосту и — в кнуты. Расходившийся господин велит доставить к нему отца провинившегося старосты. Барин и ему по лицу травой: «Учи сына, учи! Ведь трава после дождей еще бы росла!» И старика 80 лет так же и здесь же — в кнуты. Оставив исполосованных мужиков в поле, помещик пообещал назавтра еще выпороть «для науки». «Но в эту ночь староста удавился… У себя под сараем он повесился» — коротко сообщает рассказчик.
Помещичий насильственный разврат с подневольными женщинами был и распространен и обычен, и рабыни вынуждены были терпеть насилие над собой, потому что деться им чаще всего было просто некуда. Отец или муж заступался — их пороли, ссылали в Сибирь, продавали на сторону или забривали лбы в солдаты. Но и тогда многие не мирились со своим положением. Крепостные крестьянки и дворовые девушки в дворянских усадьбах нередко вешались и топились, чтобы избежать таким образом домогательств помещика и защитить свою честь. Сельский священник вспоминал: «Две девушки из прихода моего батюшки так-таки и отбились: одна утопилась, а другую барин велел притащить к себе и своеручно избил палкою. Несчастная почахла две недели и умерла».
Чаще всего поводом для самоубийства было отчаяние от невыносимых условий существования или страх перед наказанием. Помещик Андрей Болотов, сам доводивший крестьян до самоубийства, в своих «Записках» передает рассказ о соседе, который отправил дворовую девушку в город учиться мастерству кружевницы. По ее возвращении в усадьбу господин из жадности поручал ей столько работы, что она не выдержала и сбежала обратно в Москву, к своей учительнице. Там ее быстро нашли и вернули господину. Ее посадили на железную цепь и снова завалили работой. Наконец по просьбе священника цепь сняли, но 17-летняя девушка, просиживавшая целые дни и ночи за плетением кружев, не выдержала нагрузки и снова бежала. Ее снова разыскали, одели на ноги кандалы, на шею — рогатку и заставляли работать в таком положении. Доведенная до отчаяния девушка попыталась зарезаться, но только поранила себя. Она прожила еще месяц, но кандалы с нее так и не были сняты по распоряжению помещика до самой смерти. Болотов отмечает, что это происшествие осталось без внимания властей, и господа не понесли никакого наказания.
