Юрий Назаров - Только не о кино
А это миротворцы и человеколюбы американцы. Тоже здесь, у нас, в России! Не у себя… Тоже герою слышно было…
Посреди
винтовок
и орудий голосища
Москва —
островком,
и мы на островке.
Мы —
голодные,
мы —
нищие,
С Лениным в башке
и с наганом в руке…
Но бомб страшнее
и пуль револьверных
осада голода,
осада тифов.
(Это, правда, уже из поэмы «Владимир Ильич Ленин», но про то же время, та же тема.)
… Ученому
хуже:
фосфор
нужен,
масло
на блюдце.
Но,
как назло, есть революция, а нету
масла…
Это даже что-то напоминает… Как после августа 1991-го…
Я
много
в теплых странах плутал.
Но только
в этой зиме
понятной
стала
мне
теплота
любовей,
дружб
и семей.
Лишь лежа
в такую вот гололедь,
зубами
вместе
проляскав —
поймешь:
нельзя
на людей жалеть
ни одеяло,
ни ласку.
Землю,
где воздух,
как сладкий морс,
бросишь
и мчишь, колеся, — но землю,
с которою
вместе мерз,
вовек
разлюбить нельзя.
Скрыла
та зима,
худа и строга,
всех,
кто навек
ушел ко сну.
Где уж тут словам!
И в этих
строках
боли
волжской
я не коснусь…[11]
Декабрьский
рассвет,
изможденный
и поздний,
встает
над Москвой
горячкой тифозной.
Ушли
тучи к странам
тучным.
За тучей
берегом
лежит
Америка.
Лежала,
лакала
кофе,
какао.
В лицо вам,
толще
свиных причуд,
круглей
ресторанных блюд, из нищей
нашей
земли
кричу:
Я
землю
эту
люблю.
забыть, где и когда пузы растил
и зобы,
но землю,
с которой
вдвоем голодал, —
нельзя
никогда
забыть!..
От боя к труду —
от труда
до атак, —
в голоде,
в холоде,
и наготе
держали
взятое,
да так,
что кровь
выступала из-под ногтей.
Я видел
места,
где инжир с айвой
росли
без труда
у рта моего, —
к таким
относишься
иначе.
которую
завоевал
и полуживую
вынянчил,
где с пулей встань,
с винтовкой ложись,
где каплей
льешься с массами, —
с такою
землею
пойдешь
на жизнь,
на труд,
на праздник
и на смерть!
И это все «идеология»? Идеологизация? Вранье? Подтасовка?
И все это — «неудавшийся эксперимент»? И в это во все плевать?
Хотя… перед кем я «бисер мечу»? Так все продавшие и предавшие разве поймут? Разве услышат?
Никаким Глобой не надо быть, чтобы предречь такой стране, такому обществу то, что давно уже известно у старых мудрых народов: Расул Гамзатов, по-моему, предварял свои лирические воспоминания «Мой Дагестан» старой горской пословицей: «Если выстрелишь в прошлое из пистолета, оно пальнет в тебя из пушки»!
Из Монтеня:
«… Иметь хотя бы правильные суждения, раз мне не дано надлежащим образом действовать, и сохранять, по крайней мере, неиспорченной эту главнейшую часть моего существа, — по мне, и то уже много. Ведь обладать доброй волей, даже если кишка тонка, это тоже чего-нибудь стоит. Век, в который мы с вами живем, по крайней мере, под нашими небесами, — настолько свинцовый, что не только сама добродетель, но даже понятие о ней — вещь неведомая…»
«… Следуя за общей порчею нравов, пошатнулись и наши суждения. Я вижу, что большинство умов моего времени изощряется в том, чтобы умалить славу прекрасных и благородных деяний прошлого (мое прочтение; у переводчика A.C. Бобовича не «прошлого», а «древности». — Ю.Н.), давая им какое-нибудь низменное истолкование и подыскивая для их объяснения суетные поводы и причины. Велика хитрость! Назовите мне какое-нибудь самое чистое и выдающееся деяние, и я берусь обнаружить в нем с полным правдоподобием полсотни порочных намерений. Одному богу известно, сколько разнообразнейших побуждений можно, при желании, вычитать в человеческой воле! Но любители заниматься подобным злословием поражают при этом не столько даже своим ехидством, сколько грубостью и тупоумием».
«… Долг честных людей — изображать добродетель как можно более прекрасною, и не беда, если мы увлечемся страстью к этим священным образам. Что же до наших умников, то они всячески их чернят либо по злобе, либо в силу порочной склонности мерить все по собственной мерке,, либо — что мне представляется наиболее вероятным — от того, что не обладают достаточно ясным и острым зрением, чтобы различить блеск добродетели во всей ее первозданной чистоте: к таким вещам их глаз непривычен».
«Опыты», кн. I, «О Катоне Младшем».Интервью с самим собой
В дни событий 19–21 августа (1991 год, ГКЧП, октябрь 1993-го еще впереди) я был в Ленинграде, снимался. 22-го на съемочную площадку приехало «Российское телевидение» брать интервью по поводу отношения творческой интеллигенции к происшедшему и происходящему. Меня… ну, трясло — не трясло, но потряхивало, что-то спирало, мешало в груди: врать я не собирался, не привык, да и не умею, а правда моя, мои мысли и ощущения как-то весьма разнились от всего того, что я слышал вокруг, да и по всем средствам массовой информации. Интервьюеры приехали самые милые и доброжелательные, да просто друзья. И — тем не менее — не по себе было. Интервью не получилось: и мысли-то мои были слишком не в унисон с окружающими, да и разбираться-то в них мне как-то не очень разбиралось: все подруги моей дочери живут вокруг Белого дома, а она последнее время дома мало ночует, все по подругам, а там, вокруг Белого дома — и события, и танки, и раненые, и даже убитые… Слегка отлегло, когда сообщили, что среди пострадавших только мужчины. А, вернувшись в Москву, узнал, что у Белого дома дежурил сын. (Вот те на! А у меня «отлегло» на сердце…) Я о нем и думать забыл: у него квартира где-то в Бибирево, причем и зачем ему «Белый дом»? А он, оказывается, не усидел в Бибирево и явился дежурить, защищать демократию, и до, и на следующие сутки после кровавых! А я в Ленинграде ничего этого еще не знал.
Короче, не получилось у меня никакое интервью. Хотя и сняли мои разглагольствования, даже два раза. Слава богу, вроде не показали. Нет, я не отрекаюсь ни от одного своего слова: меня мучает и нудит что-то в душе недовысказанное, недосформулированное, не нашедшее еще ясности и четкости в слове, в определении.
Провалилась «реакция», победила «революция», Россия ликует под новым (старым) трехцветным флагом, ликуют демократы, опечатано здание ЦК КПСС, Б.Н. Ельцину открыли счет золотым геройским звездам на его груди (слава Богу, хватило сознания отказаться). Все вроде бы прекрасно! А мне почему-то грустно… Так что же я? За «хунту», что ли? За «реакцию». Во всяком случае, не за методы, не за танки. В мирное время свои, русские, советские танки на улицах столицы России, Советского Союза пока еще… Не за танки, которые могли подавить моих детей, и не фигурально, а, как выяснилось, буквально.
Так что ж это за грусть во мне такая непонятная во дни всенародного торжества и ликования? Интересная грусть… Мне самому интересная, поэтому и беру интервью у самого себя, один на один, так сказать, без свидетелей, по душам, не для прессы…
Я счастлив, что мой сын оказался человеком, не усидел в Бибирево, а явился с пустыми руками защищать свободу от танков, которые уже показали себя не игрушкой, а вполне реальной, вполне ощутимой угрозой, для кого-то уже и приведенной в исполнение. Я повторяю, я счастлив за сына и — тем не менее, первой реакцией на сообщение о его дежурстве (днем перед трагедией и в последние сутки перед «победой» и митингом, на котором он не был, отдежурил, дело сделал и ушел спать, без митингования и ликования, что мне тоже понравилось) — тем не менее, первой моей реакцией на это была кривая улыбка и снисходительно-сожалеющее: «Дурак…»
