Алексей Прийма - На перепутье двух миров
Медлительная горбачевская гласность, сделав на четвертом году перестройки очередной свой шаг на пути к полной свободе слова в стране, сдернула нежданно-негаданно - и наконец-то! - завесу плотной секретности с так называемой "контактной темы".
Пресса в ответ буквально взорвалась тут же десятками статей о контактах наших современников с экипажами НЛО и полтергейста-ми, домовыми и лешими, привидениями и незримыми сущностями.
Приехав летом того памятного года в Ростов, я не мешкая напечатал в местных газетах серию статей о моих персональных многолетних исследованиях аномальных явлений, проводившихся мною в СССР времен правления Брежнева и его последышей в сущности нелегально. В статьях я не забыл высказать в выражениях, отнюдь не деликатных, все, что накипело на душе. Все, что я думал, по сей день думаю о государственной власти, с осознанным садистским цинизмом мешавшей на протяжении десятилетий вести исследования такого рода открыто, гласно. В конце каждой статьи указывал я на всякий случай свой временный адресок "до востребования" в одном из ростовских почтовых отделений. И присовокупил к нему просьбу сообщать по названному адресу о "странных происшествиях", "встречах с чуждым" в жизни читателей статей, ежели таковые когда-либо имели в ней место.
Письма читателей хлынули в ответ на мою просьбу, что называется, лавиной - на радость мне.
В тот жаркий летний день, о котором идет речь, пришаркивающим от усталости шагом я медленно брел по широкому и шумному городскому проспекту, мысленно переваривая на ходу информацию, накопленную с утра. Было воскресенье, примерно около шести часов вечера. А отправился я в путешествие по адресам, указанным в читательских письмах, утром. И успел обойти за день, представьте себе, двенадцать домов, всласть наговорившись с авторами писем в каждом, подробно записав их удивительные рассказы, уточнив при личных встречах все мельчайшие нюансы того, о чем толковалось в их письмах.
Утомленный, но бесконечно довольный, шел я сейчас к самому лучшему - с моей, понятное дело, точки зрения - дому в Ростове-на-Дону. Там меня поджидала моя мать, а вместе с нею тепло и уют родного очага. Тихая узкая улочка, где стоял тот дом, пересекала проспект, по которому я мерно шаркал натруженными ногами, под прямым углом.
Когда я добрел до нее, мне осталось лишь пересечь проезжую часть проспекта, а там уж до маминого дома было рукой подать… Занятый своими мыслями, ничего не видя вокруг, я шагнул с тротуара на проезжую часть.
Рев автомобильного клаксона оглушил меня почти тотчас же. Завизжали тормоза. И что-то пребольно садануло по левой ноге сбоку. Удар оказался чувствительным - сердитым и сильным. Взбодренный им, я едва устоял на ногах. Нелепо взмахнул руками и замер как вкопанный на месте, озираясь недоуменно по сторонам.
- Куда прешься, псих ненормальный?! - с отчаянием в голосе вскричал водитель синих "Жигулей", едва не протаранивших меня. - Жить надоело, что ли?
Распахнув дверцу, он высунулся всем своим дородным телом из машины и погрозил кулаком. На круглом его лице, краснощеком и гладко выбритом, застыла гримаса ужаса.
- Извините, - молвил с запинкой я и потер рукой ногу, ощутимо подшибленную автомобильным бампером.
Комок в горле, ватный клок испуга, пресекая дыхание, мешал мне говорить.
- Идиот! Псих!
- Э-э… Гм… Извините. Задумался, знаете ли.
- Ах, он задумался! - прорычал в ответ широкоплечий владелец "Жигулей", продолжая в гневе размахивать кулаком. - Остолоп! Болван! Я же чуть было между глаз тебе не въехал!
Кулак в последний раз описал возмущенную дугу в воздухе над головой водителя.
- Раззява и кретин. Да, кретин и раззява. Ладно. Проваливай. Видеть твою задумчивую рожу не могу!
Дверца синих "Жигулей" с чувством хлопнула, закрываясь. Мотор взревел. Машина резво, споро стронулась с места, унося в своем нутре в неведомые мне дали ее осерчавшего хозяина, разгневанного, согласитесь, совершенно справедливо.
Но я даже не глянул "Жигулям" вслед. Я стоял столбом, вперившись остановившимся взглядом в улочку, где в некотором отдалении от перекрестка виднелся дом, в котором жила моя мама. Призраки прошлого, всполошенные только что происшедшим, реяли на той улочке перед моим внутренним взором. Забытые, казалось бы, напрочь воспоминания вдруг всплыли дружной стайкой из потаенных уголков памяти, заросших паутиной времени. Слова владельца синих "Жигулей", в сердцах оброненные им в экстремальной не только для него, но и для меня ситуации, стали чем-то вроде пароля к ним.
- Псих ненормальный! - сказал водитель.
А еще он проронил:
- Я же чуть было между глаз тебе не въехал!
И в сознании моем словно бы щелкнуло что-то, отзываясь на кодовые эти для меня слова, сказанные в нужном месте и в нужный момент - в условиях аварийной, критической для жизни встряски, растревожившей все мое естество. Некая перепонка между прошлым и настоящим в ту же секунду лопнула в голове.
МОЙ СУМАСШЕДШИЙ ДЯДЮШКАВ глубине улочки, перед домом моей матери я ясно увидел внутренним взором самого себя, помолодевшего ровно на двадцать лет. Восхитительно юный, двадцатилетний, я стоял там, покуривая сигаретку и слушая то, о чем толковал мне какой-то мужчина средних лет. Было в облике мужчины, неряшливо одетого, небритого, что-то очень знакомое мне. И не просто знакомое, а вроде даже как бы родное… Я слегка прищурился, всматриваясь в тени прошлого.
И вдруг отчетливо вспомнил все. Вспомнил до мельчайших подробностей!
Из пыльных кулис памяти выплыло хмурое и озабоченное лицо Якова Приймы, младшего брата моего отца. Это он сейчас переминался с ноги на ногу там, в глубине улочки, с понуро поникшей головой и потухшим взглядом, устремленным потерянно в землю. Это он там, во мгле навсегда сгинувших дней, рассказывал мне, двадцатилетнему, одну из самых удивительных историй, какие мне вообще доводилось когда-либо слышать в жизни.
Яков Иванович Прийма… Потомственный донской казак… Мой сумасшедший дядюшка, "псих ненормальный"… Память тут же услужливо подсказала: Яков был человеком, которому, по его собственному выражению, аномальное явление в буквальном смысле этих слов "въехало между глаз".
Надо вам тут сказать, что виделся я с дядей Яковом в годы моей юности крайне редко. Он бывал в Ростове наездами - от случая к случаю; жил же и работал Яков в одном из небольших степных провинциальных городков, каких немало в Ростовской области. Человек, тяжелый на подъем, обстоятельный и серьезный, дядюшка мой не имел привычки попусту, без особо важной причины кататься на автобусах до областного центра, а оттуда назад - в свою тишайшую степную глухомань. Ростовская театральная жизнь не интересовала его. Ростовские кинотеатры и магазины - тоже.
Если уж он и заявлялся из провинциальной своей глуши примерно один раз в полгода в наш многолюдный и шумный город, то разве что по какому-то неотложному делу, вынуждавшему его совершать такой вояж.
Мы никогда не были особенно близки с Яковом.
Но вот однажды, приехав в Ростов, он озадачил меня тем, что назначил спешное свидание с глазу на глаз, дабы без посторонних свидетелей потолковать со мной кое о чем сугубо личном, глубоко интимном. Почему дядюшка избрал в качестве своего духовника именно меня, тогда, напоминаю, двадцатилетнего студента, - по сию пору остается для автора этих строк абсолютно неразрешимой загадкой.
Ранним утром задребезжал телефон. Мама моя в тот момент еще спала, а я, как сейчас помню, складывал в портфель тетради и книги. Впереди ждал меня самый обычный, ничем особенно не примечательный учебный день в университетских стенах.
- Здравствуй, - раздался в телефонной трубке мужской голос, слегка хрипловатый. - Это говорит Яков Прийма.
- Добро утро, дядюшка, - бодро сказал я в ответ, малость, впрочем, удивившись его звонку; в последний раз общался я с этим нелюдимым и неразговорчивым человеком, помнится, что- то около года тому назад. - Как поживаете?
- Спасибо. Хорошо поживаю… Гм. Вот что, парень. Мне надо бы сию же минуту обсудить с тобой одно… гм… секретное дело. Я звоню из телефонной будки, что напротив твоего дома. Можешь немедленно выйти на улицу?
- Конечно, могу.
- Выходи. Жду.
В трубке послышались короткие гудки. Яков отсоединился.
Он крепко и молча пожал мне руку, когда спустя пару минут я подошел к нему, одиноко подпиравшему плечом будку телефона-автомата на пустынной в тот ранний час улочке. Яков бросил на меня короткий взгляд, настороженный и изучающий. Криво улыбнулся и уткнул глаза в землю, да так ни разу и не поднял взор до конца нашего с ним разговора.
Таким он и запомнился мне навсегда - уныло рассматривающим носки собственных ботинок, небритым, в потертом сером пиджаке и давно не глаженных брюках, заляпанных грязью. Это была моя последняя встреча с ним. С той поры я больше никогда не виделся с дядей Яковом. Он перестал звонить нам с мамой, перестал заходить к нам в гости, и это тогда, двадцать лет назад, ничуть не беспокоило меня, а, напротив, радовало; позже вы поймете - почему.
