Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина
Перекличку с черновиком «Медного всадника» я уже отмечал, позволю себе привести этот абзац:
Наименование Князь в этой сказке очень любопытно: царевич «нарекся князь Гвидон» после «венчания княжей шапкой», т. е. это слово обозначает суверенного князя, в то же время он царевич и наследник Салтана, т. е. великий князь в современном Пушкину значении (prince du sang, prince royal, dauphin). Сочетание, в котором это значение слова царевич актуализируется — «И царевича венчают / Княжей шапкой и главой / Возглашают над собой», — лексически (соседством слов) перекликается с любопытным примером из черновиков к «Медному всаднику»: «И ты Москва, страны родной / Глава сияющая златом / И ты уже [пред] младшим братом / Поникла в зависти немой», где enjambement сталкивает (или разграничивает) узуальное переносное значение (глава страны) в первой строке с буквальным — или, наоборот, метафорическим — во второй (поддержанным далее глаголом: глава <…> поникла)[656].
II. Гумилев. Из «Посмертного сборника»1. Строки Гумилева
Поэт ленив, хоть лебединый
В его душе не меркнет день,
Алмазы, яхонты, рубины
Стихов ему рассыпать лень —
имеют много отголосков у Мандельштама (в особенности в контексте темы ожерелья[657], ср. и название «Жемчуга»[658]), в том числе:
Не хочет петь линючий,
Ленивый богатырь —
причем в самом этом стихотворении Гумилева[659] важна перекличка с «инфантильной» темой Мандельштама («Лелея детские обиды / На неосмысленных людей»[660]). Перечислительная, «ювелирная» строка восходит к Пушкину:
Доволен скромною судьбою
И думаю: «К чему певцам
Алмазы, яхонты, топазы» <…>
Стихотворение в целом варьирует пушкинскую тему «Пока не требует поэта…», а также «Мой строгий друг, имей терпенье…» и «Поэт» («В жизни светской, в жизни душной» А. К. Толстого[661].
2.
Вот девушка с газельими глазами
Выходит замуж за американца…
Ср. описание мусульманского рая в известной книге Делича:
А райские девы! Полногрудые девушки с нежной кожей, как страусово яйцо, с глазами, подобными сокрытым в раковинах жемчужинам, с глазами газели, с девственным, но соблазнительным взглядом[662].
III. Быть может — Саломея1.
А когда на изумрудах Нила
Месяц закачался и поблек,
Бледная царица уронила
Для него алеющий цветок.
Ср.:
…Завтра, когда меня будут проносить в носилках под воротами мимо торговцев идолами, я уроню для тебя один маленький цветок, маленький зеленый цветок[663].
2. В автопереводе Бродского стихотворения «То не муза воды набирает в рот» строки:
Горячей ли тебе под сукном шести
одеял в том садке, где — Господь прости —
стали:
are you warm tonight under those six veils
in that basin of yours whose strung bottom wails…
Превращение шести одеял в покрывала не могло ли быть продиктовано танцем семи покрывал, который Саломея танцует перед Иродом? В цитированном переводе ремарка: «Саломея танцует танец семи покрывал» (ср. чуть раньше реплику Саломеи: «Я жду только, когда мои рабыни принесут мне благовония и семь покрывал, а также снимут с ног моих сандалии. (Рабыни приносят благовония и семь покрывал и снимают с ног Саломеи сандалии.)»). В оригинале: «Salomé danse la danse des sept voiles», а в английском переводе: «Salome dances the dance of the seven veils».
IV. ПеналВ свое время мы с Н. А. Богомоловым совпали в трактовке заключительных глав «Путешествия в Армению», а именно в выявлении в них темы Гумилева[664]. Уместно добавить некоторые мотивы и аргументы к этому; они относятся к скрытой теме казни и к взаимным перекличкам между «Путешествием в Армению» (особенно: «В детстве из глупого самолюбия, из ложной гордыни я никогда не ходил по ягоды и не нагибался за грибами»[665]) и стихотворением «Не говори никому»:
Вспомнишь на даче осу,
Детский чернильный пенал
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал —
синхронным армянскому циклу. Ср. уже не входящее в цикл, датированное, как и предыдущее, октябрем 1930 года стихотворение «Колючая речь Араратской долины»: «А близорукое шахское небо — / Слепорожденная бирюза / Всё не прочтет пустотелую книгу / Черной кровью запекшихся глин…», где бирюза повторяет «Персидскую миниатюру»[666] (слово, которого нет в пассаже о миниатюрах и Фирдоуси в «Путешествии в Армению»), а черная кровь перекликается с «вы [Кузин] показали мне персидский пенал, крытый лаковой живописью цвета запекшейся с золотом крови» (с. 191), со «сколько крови пролито из-за этих недотрог!» (с. 203), непосредственно в контексте персидских миниатюр, и с Дантовским пассажем «Путешествия в Армению»: «и капнет капля черной крови» (с. 193)[667]. Связь этих мотивов с темой казни (в частности, о пенале: «Он был обидно пустой. Мне захотелось понюхать его почтенные затхлые стенки, служившие сардарскому правосудию и моментальному составлению приговоров о выкалывании глаз») мотивирована в работе С. Г. Шиндина[668], как и ассоциации с Ахматовой и Гумилевым[669], включая «Я собирала французские пули, / Как собирают грибы и чернику…» («У самого моря») и «В ремешках пенал и книги были…». Однако он, кажется, почему-то игнорирует комментарий К. Ф. Тарановского, который полагал, что само стихотворение «Не говори никому» — о расстреле (на рассвете: «При наступлении дня / Мелкая хвойная дрожь…»)[670]. Эта интерпретация вызывала у меня внутреннее недоверие, о чем я говорил и писал и самому Кириллу Федоровичу. Я ссылался на то, что «не говори никому» в русском — особенно детском — языке всегда подразумевает конкретное сообщение, а не философское молчание, и умолчал о том, что тема расстрела слишком соблазнительна и потому требует особо сильной аргументации. Однако каждый раз, когда логика контекстов Мандельштама выводила меня на это его «silentium»[671], я снова и снова видел подтверждения этой сомнительной для меня трактовки, так же как поначалу казавшееся просто неправдоподобным замечание Н. Я. Мандельштам о теме казни в оптимистической строке «Еще мы жизнью полны в высшей мере» полностью подтвердилось эпиграммой «Один портной», впервые опубликованной Э. Г. Герштейн[672].
Однако убедило меня лишь соображение, связывающее с казнью не только ягоды[673] (и грибы[674]), но, прежде всего, пенал (который дважды упоминается и в «Армении» в связи с «рисующим львом»)[675], — и эта связь квазиэтимологическая[676], каламбурная: лат. Poena — «наказание», «мифологическое существо, воплощающее наказание», «выплата за преступление, вира» от греч. Σημεία с многочисленными отражениями в новых языках[677].
Может быть, отдаленную «фонетическую» ссылку на этот источник содержит стих «Часто пишется — казнь, а читается правильно — песнь». Однако более доказательно нетривиальное употребление русского слова, восходящего к тому же латинскому: «Я избежал суровой пени» (в контексте «государственного стыда» египтян). Слово здесь употреблено в этимологическом смысле «наказание», «кара», тогда как в деловом языке оно обычно значит «штраф»[678], а в поэтическом (во множ. ч.) — «жалобы».
Поразительно, что мотив грибов и ягод как метонимии казни находит аналогию у поэта, явно не знавшего этих стихов (хотя, наверное, знавшего «Путешествие в Армению»):
С той поры, с той далекой поры —
…Чахлый ельник, Балтийское море.
Тишина, пустота, комары,
Чья-то кровь на кривом мухоморе.
Тема казни вообще предрасполагает к совпадениям (ср. известный пример с «Умывался ночью на дворе…» и «Страх, во тьме перебирая вещи…»), однако любопытно, что воображаемый разговор Кончеева и Годунова-Чердынцева с персидских миниатюр немедленно переходит на Сталина[680].
