Мартин Гарднер - Когда ты была рыбкой, головастиком - я...
Не то чтобы их совсем нельзя было развести. Многие мыслители исповедуют веру в Бога, но отрицают посмертное существование, однако почти в каждом случае оказывается, что Богу них — некое пантеистическое божество. Тому богу, что в известной мере синонимичен Бытию или Природе, явно незачем заботиться о том, будем ли мы, смертные, жить снова, но такой бог — это бог Спинозы или бесплотный Абсолют Гегеля и Ф.Г. Брэдли [119], и создан он явно не по образу человека. Персонифицированный бог, не дающий бессмертия, куда менее справедлив и милосерден, чем вы или я. Смысл персонифицирования Бога — именно в том, чтобы облагородить человеческие качества, а не принизить их.
Возможно, легче надеяться на загробную жизнь или даже верить в нее, не веря при этом в персонифицированного Бога, а существование после смерти рассматривать просто как элемент природы вещей [120]. Подобную точку зрения часто перенимают атеисты и пантеисты, верящие в переселение душ. Среди современных философов Джон Эллис Мак-Таггарт (Кембриджский университет) и американец Курт Джон Дюкасс, француз по происхождению, особенно выделяются среди прочих тем, что сочетают неверие в Бога с верой в существование человеческой души до рождения и после смерти человека. Роберт Ингерсолл, прославленный американский атеист, всегда с готовностью отвергал любой вид божества, однако он, как ни странно, оказался неожиданно терпим к идее загробной жизни. Конечно, можно надеяться на бессмертие, понимая при этом, что шансы невысоки, — точно так же, как вы надеетесь выиграть в лотерею, по-настоящему не веря, что именно вам выпадет счастливый билет.
Хоть и возможно верить в персонифицированного Бога, не веря при этом в бессмертие (и наоборот), оба случая встречаются крайне редко; так или иначе, они не играют никакой роли в моих дальнейших рассуждениях. Я солидарен с Унамуно: почти для всех теистов Бог — это главным образом тот, кто предоставляет бессмертие. Разве какой-нибудь из учителей веры подчеркивал это больше, чем Иисус? В первой главе своего труда «О трагическом чувстве жизни» Унамуно рассказывает, как он сказал одному крестьянину, что, может, и существует Бог, управляющий небесами и землей, но при этом не исключено, что мы не бессмертны в привычном смысле слова. Тогда крестьянин спросил: «А на что ж тогда Бог?»
Теперь рассмотрим истоки нашей веры. Что побуждает некоторых мужчин и женщин (в отличие от других) совершать это донкихотское душевное сальто, которое Кьеркегор именует «прыжком веры»? Что позволяет им переворачиваться вверх ногами (подобно Данте, достигшему центра Земли и начавшему карабкаться из Ада в Чистилище) и верить в Бога и бессмертие, хотя оба эти воззрения не подкрепляются ни разумом, ни наукой, более того — воззрения эти явно не выдерживают никакой критики?
Большинство людей вообще никогда не задумываются над тем, почему они верят в ту или иную религиозную догму. Они просто впитывают эти убеждения, часто противоречивые, перенимая их от родителей, близких, друзей, от тех культур, что их окружают. Но человек в какой-то степени всё же способен сам решить, верить ли ему в Бога и бессмертие, или, по крайней мере, он способен поразмыслить над таким решением. А тогда — что же можно сказать в оправдание этого прыжка?
Вероятно, в человеческую природу встроена естественная склонность к вере, в чем-то похожая на естественное желание выпить воды, когда испытываешь жажду. Но «естественная склонность» — это, конечно, понятие устаревшее. Воспользуемся современной терминологией: существует ли генетическая база для веры? Некоторые социобиологи делают такое допущение. Не исключено, что ее уравновешивает наследственная предрасположенность к атеизму, и перед нами что-то вроде противодействия разнонаправленных генетических импульсов, толкающих индивида то к эгоизму, то к альтруизму. Возможно, относительная сила этих двух тенденций зависит от их конкретного носителя, а кроме того, у каждой культуры — свои среднестатистические показатели этой силы? Я не знаю ответов на эти вопросы.
Предположим, не существует генетической основы ни для атеизма, ни для альтруизма. Те же вопросы появятся тогда на уровне биологической и социальной среды. Вполне очевидно, что большинство цивилизаций и культур, описанных в истории человечества, находились под властью тех или иных религиозных систем. Можно ли сказать, что в сравнительно здоровом обществе, хорошо справляющемся со своей работой по удовлетворению людских нужд, наиболее здоровые члены этого общества совершают «прыжки веры»? Даже Фрейд, для которого религия была сродни неврозу, допускал возможность того, что всем культурам необходимы религиозные иллюзии — для того, чтобы поддерживать счастливую и безопасную жизнь.
Советская философия официально создавалась и развивалась как атеистическая, и на протяжении многих десятилетий мы наблюдали в России необыкновенный религиозный эксперимент — попытку властей уничтожить веру в сознании всех граждан страны. Насколько это удалось? Если даже взять высших советских чиновников — кого среди них было больше, подлинных атеистов или же тайных верующих? Как повлияла на Россию атеистическая кампания советской власти — положительно или отрицательно? Существовала ли в России (да и где-либо еще, если уж на то пошло) прямая либо обратная зависимость между психическим здоровьем и верой? Я не знаю ответов и на эти вопросы.
Впрочем, есть один факт, с которым, пожалуй, согласится и атеист, и теист. У многих людей (возможно, у большинства) существует глубокое, неискоренимое желание жить, не умирать. Вероятно, именно это желание, этот страх упасть в «глухую черноту бездны» (слова лорда Дансени) — не более чем проявление генетических механизмов, помогающих избегать смерти. Или здесь нечто большее? Легко понять человека, представляющего себе смерть окончательным исходом, — всё в нашем опыте указывает на это, — однако я разделяю с Унамуно его сильнейшее недоверие к тем, кто кажется счастливым и хорошо приспособившимся к этой жизни, однако всерьез заявляет, что совершенно не хочет жизни следующей. Действительно ли такие люди имеют это в виду? Или же перед нами лишь маска, которую они считают респектабельной, а в глубине души, среди ночи или в какие-то мучительные мгновения они втайне надеются когда-нибудь с удивлением обнаружить существование милосердного Бога?
То, что «прыжок веры» совершается от страстной надежды и жажды — или, что одно и то же, от глубокого отчаяния и страха, — с готовностью допускает большинство фидеистов; во всяком случае, это относится ко мне самому и к фидеистам, которых я почитаю. Вера — проявление эмоции, чувства, а не разума. Вы скажете: но разве это не принижает веру? Человек — единственное разумное животное, разве не так? Нет, не принижает. Чувство отличает нас от зверей больше, чем разум (по крайней мере — в той же степени, что и разум). Унамуно пишет в замечательной главе, которую я уже здесь цитировал: «Я чаще видел кошку, проявляющей разум, чем смеющейся или плачущей». Верно. То же самое относится к моему настольному калькулятору.
Фрейд полагал, что вера — немногим больше, чем стремление взрослого человека обрести защиту, тепло и уют, какими окружают ребенка любящие родители. Разумеется! Что же еще? Фридрих Шлейермахер [121]всё это уже высказал, когда вел речь о том, что вера коренится в нашей «тварности», при которой наше выживание зависит от помощи извне.
Истинный фидеист всё это примет. Он даже может (по-моему — должен) сделать еще один шаг, финальный шаг, который станет еще одной уступкой атеистам. Мало того что нет никаких неопровержимых доказательств существования Бога или загробной жизни, наш опыт упорно твердит нам, что природе глубоко наплевать на судьбу всего человечества, что смерть погрузит каждого из нас обратно в «ничто», предшествовавшее нашему рождению. Надо ли растолковывать очевидное? При одном землетрясении погибают тысячи хороших людей. И где ваш Бог? Не только Бога нет, заметил Вуди Аллен, но даже и слесаря-то не дозовешься в выходные. Наше сознание настолько зависимо от физического, материального состояния мозга, что генетические нарушения, лекарства, травмы, болезни, операции и одряхление могут резко изменить нашу личность, способность нормально мыслить и действовать. Даже при обычном сне мы можем на время расстаться с сознанием. Если и имеется какая-то душа, умеющая существовать вне живой серой массы, содержащейся в нашем черепе, то эта душа скрыта от нас так же, как скрыт Бог.
Я согласен с Пьером Бейлем [122]и с Унамуно: если холодный рассудок созерцает мир, он видит не только отсутствие в нем Бога, но и веские причины заключить, что Бога нет вообще. И в этом «трагическом чувстве жизни» (термин Унамуно), в этом отчаянии приходит на помощь вера — не только как что-то внерациональное, но и как нечто по сути иррациональное. Для Унамуно великий символ верующего — Дон Кихот, его соотечественник. В вере действительно есть донкихотское начало. Давайте это признаем. Давайте допустим всё! Уму рациональному мир представляетсямиром без Бога, представляетсямиром, где нет надежды на иную жизнь. Считать иначе, верить вопреки очевидности, — это, конечно, род безумия. Атеист ясно видит, что на самом деле ветряные мельницы — это просто ветряные мельницы, что Дульсинея — бедная и невзрачная деревенская простушка, от которой неприятно пахнет. Атеист подобен Саре, которая вполне резонно насмехается над престарелым Авраамом, верящим, что Господь дарует им сына.
