Герхард Менцель - Годы в Вольфенбюттеле. Жизнь Жан-Поля Фридриха Рихтера
«Что за мир без Вас, — пишет Эртель горячо любимой, когда та дает ему еще смутную надежду или, точнее, не говорит ни да, ни нет, — как безрадостно печальна моя жизнь без Вас! Если когда-нибудь судьба, или тирания, или смерть отнимут Вас у меня, тогда и я скоро явлюсь, Предвечный, пред твоим престолом, тогда твое творение, твое дитя поспешит в твои отчьи объятия, чтобы обрести покой там, где все обретает покой, где не властвуют предрассудки, где пред лицом праведников и ангелов я снова обниму Вас, мою подругу. Я Ваш, и я останусь им, даже если Вас и вынудят достаться другому. До тех пор пока в этих жилах течет хоть капля крови, до тех пор пока в этом теле жив хоть один нерв и эта грудь вздымается, до тех пор все мои мысли с Вами».
А Рихтер, посвященный во все эти страдания, и думать не думает о девушках, потому что «занят», как он непривычно кратко замечает. Он подарил свое сердце книгам, и когда вскоре после окончания гимназии он пишет свой первый любовный роман, подчеркнув, что он «для Эртеля», то сердечные излияния этих страниц лишены и тени собственного переживания, здесь только наблюдения над другом и опыт, извлеченный из книг.
7
СТРАДАНИЯ ЗИГВАРТА
В 1774 году появился гётевский «Вертер» и начал свое триумфальное шествие по Германии и другим европейским странам. Он не только вызывал у многих восторг, а у некоторых отвращение, но и долгое время оказывал влияние на бюргерский стиль жизни тех лет. Люди чувствовали и думали, как Вертер, писали письма в его стиле, одевались по моде а-ля Вертер, паломничали к могиле его прототипа, молодого Иерузалема, а иные отчаявшиеся сердца доходили в своем подражании до того, что кончали с собой на его манер. Пасторы произносили антивертеровские проповеди, берлинский просветитель Николаи сочинил пространную, неудачную — потому что неостроумную — пародию, и, как при всяком успехе, тотчас целая армия эпигонов двинулась в поход, чтобы принять участие в литературном триумфальном шествии.
Самым удачливым в этой толпе был Иоганн Мартин Миллер, швабский пастор и профессор теологии, чья поэтическая карьера некогда началась совсем по-другому, то есть лучше. Студентом в Гёттингене он с воодушевлением исповедовал идеи «Бури и натиска». В шляпе, украшенной венком из дубовых листьев, он вместе с Фоссом, Хёльти, братьями Штольберг и другими молодыми поэтами танцевал вокруг священного дерева — немецкого дуба, участвуя в создании «Содружества рощи». Вместе с Бюргером и Бойе он под звон бокалов провозглашал тост за Клопштока и желал смерти аморальному Виланду, но наряду с этим создал прекрасные стихи, близкие народной песне, как, например, еще и сегодня живущее «Зачем мне деньги и блага…»
Немного позже, достигнув чинов и званий, он стал настойчиво добиваться денег и благ, понял, что антифеодальным бунтарством не добьешься ни того, ни другого. И он изменил свой образ мыслей и стиль и стал печь ходкие романы, бледные подражания «Вертеру», беззубые, чувствительные, морализирующие, пошлые и пухлые. Как и всякий автор, он нашел для своей манеры теоретическое обоснование: он хочет, чтобы его понимали. Результатом миллеровой «вислоухости» называет прямодушный Фосс эти романы, озаглавленные так: «История Готфрида Вальтера, столяра», «История Карла фон Бургхейма и Эмилии фон Розенау», «К истории нежности»; стиль их Гёте называл «бабским, со многими точками и короткими фразами». Но наибольший успех, обеспечивший ему место во всех курсах истории литературы, принес «Зигварт, монастырская история», где герой, чьим именем назван роман, после изрядно запутанного действия в конце концов замерзает на могиле возлюбленной.
Герою юношеского романа Фрица Рихтера «Абеляр и Элоиза» это не удается. «Я упал на землю, на ее могилу — взвесил все, — и решил умереть, дав хладному духу ночи убить меня. Я бросился в снег. О! Как холодно вокруг! И как все во мне горит! Я хотел медленно уснуть и во сне замерзнуть». Но это кажется ему слишком долгим, и он, как Вертер, второй крестный отец этого небольшого романа, хватается за пистолет. «Ах! Смертоносное оружие! Размозжи эту голову…»
Не все столь непроизвольно комично в этом «романишке», но для развития писателя он не имеет большого значения. В стиле нет еще ничего жан-полевского, невелико и автобиографическое содержание. Помимо уже цитированного места об учителе и гимназисте, есть еще несколько несущественных подробностей, взятых как будто из жизни Рихтера или Эртеля, в остальном же копируется не жизнь, а литература, причем в некоторых местах столь точно, что позволительно говорить о плагиате. Если у Гёте сказано: «Мой час еще не настал, я это чувствую», то у Рихтера читаем: «Мой час еще не мог настать. Я буду ждать». Если Вертер пишет возлюбленной: «Решено, Лотта, я хочу умереть, и я пишу тебе это без романтического преувеличения», то Абеляр пишет другу: «Благодарение Богу! Это решено. Я хочу умереть, Вильгельм… Без преувеличения, пусть выстрел…» и так далее. И если в «Зигварте» мертвая возлюбленная должна спуститься на вечернем облачке, чтоб утешить героя, то того же ждут от мертвой Элоизы «на белом облачке».
Своеобразие, которого можно ожидать и от начинающего, здесь состоит лишь в смешении двух литературных образцов и… в своевольной орфографии (от которой Жан-Поль отвыкнет, только достигнув вершины своего творчества).
Напечатано это произведеньице лишь в нашем веке. Восемнадцатилетний автор не думал о публикации, скорее считал его длинным письмом к другу. Оно написано в январе 1781 года, после окончания гимназии и до поступления в университет, в так называемое время мулуса (когда человек, подобно мулу — по латыни «mulus» — ни лошадь, ни осел, — ни школьник, ни студент). Это время он проводит у матери и братьев в Шварценбахе, проводит с пользой — читает, делает выписки, пишет. Свои порожденные чтением сочинения, преимущественно философского и теологического содержания, он называет «Упражнениями в мышлении». «О любви» он примется письменно размышлять лишь полгода спустя. В сочинении, которое он первоначально написал в форме письма к другу (Эртелю, разумеется) и в котором он со старческой мудростью именует любовь сумасбродством, приносящим наслаждение, содержатся характерные слова: «Ты ее чувствуешь, я о ней думаю» — и просьба не считать его «холодным из-за того, что он не пылает страстью к какой-нибудь возлюбленной».
Да и где ему взять время для любви? Библиотека пастора Фогеля еще далеко не исчерпана, а с тех пор, как он сам начал писать, время стало еще дороже. К тому же он еще в самом начале своего пути. И очень хорошо это знает. Слово «упражнения» в названии первого сборника статей употреблено всерьез. Это четко выражено в предисловии, озаглавленном «Предуведомление»: «Эти опыты — лишь для меня. Они не предназначены для того, чтобы научить чему-нибудь новому других. Я упражняюсь, чтобы когда-нибудь самому научиться. Они не конечная цель, а только средство: не новые истины, а путь к их открытию».
Ничто так не говорит о серьезности его усилий, как понимание собственной незрелости. Так, уже через семь месяцев после окончания своего неудавшегося романа у него сложилось твердое мнение — и он, разумеется, записывает его: «Весь этот романишко сделан без плана, нет завязки, он зауряден и неинтересен. О характерах не скажешь, что они выписаны плохо, — они не выписаны вовсе…
Вдобавок все чрезмерно преувеличено… Многое не вызывает никаких чувств — именно потому, что чересчур чувствительно. Да и неправдоподобно. Очень уж это плоско — обесчестить человека и заставить его умереть из страха, и еще более плоско — другого сделать самоубийцей. Язык не гетеанский, но безуспешно пытается подражать ему».
Самокритично настроенному автору придется еще десять лет изучать жизнь, чтобы вернуться к прозе. Зато потом сразу родится шедевр.
8
КАВАЛЕРИЙСКАЯ ВЫЛАЗКА И РУБИЩЕ ГОЛОДНОГО
Ранним росистым утром будущий студент стоял у дверей дома, готовый оседлать коня и отправиться в путь — в праздничном сюртуке, круглой шляпе, с хлыстом в руках и детскими слезами на глазах. Шварценбах знал о его первой в жизни поездке верхом и был начеку. Старая сивая кляча стояла у конюшни. Фрицу предстояло взобраться на нее.
Еще накануне он затвердил, что должен взбираться слева. Но теперь не знал, как сесть в седло, чтобы и лицо всадника и голова лошади оказались впереди. И он вскочил справа, выпрямился, расправил полы сюртука, сунул ноги в стремена и взял в руки поводья. Теперь можно проститься и тронуться в путь.
Но кляча ни с места. Удары хлыстом для нее что удары конским волосом. Шлепки матери она принимает за ласку. Тогда один из братьев бьет ее черенком вил по заду. Это заставляет ее двинуться вперед до ручья, где она снова останавливается. Фриц изо всех сил работает поводьями и дает шенкеля, а городок покатывается со смеху.
