Брендан Симмс - Европа. Борьба за господство
Американцы отвергли альтернативное решение своей стратегической проблемы, то есть создание на русско-прусский манер «служилого дворянства», призванного защищать независимость страны. Разумеется, некоторые патриоты носились с идеей создания американской аристократии из числа ветеранов войны за независимость. Общество Цинциннати считалось «обществом друзей», призванным «сохранять права и возвышенные свободы человека, за которые они сражались и проливали кровь», совершенствовать «союз и национальную честь штатов Американской империи [sic!] и оказывать благотворительную помощь нуждающимся офицерам и их семьям».[395] Несмотря на заинтересованность отцов-основателей, особенно Джорджа Вашингтона, общество Цинциннати не преуспело в своих начинаниях, в значительной степени потому, что оно погрязло в решении вопросов наследства. Вместо аристократов молодая республика создала небольшую регулярную армию, которую при необходимости дополняло крепкое народное ополчение. Этот компромисс засвидетельствовала Вторая поправка к конституции, которая определяла, что «хорошо организованное ополчение необходимо для безопасности свободного государства», а потому «право народа хранить и носить оружие не должно нарушаться».[396] Время покажет, какой из двух способов мобилизации общества на войну – способ континентальной Европы или Континентального конгресса – окажется наиболее эффективным.
Весьма похожие дискуссии сотрясали Центральную и Восточную Европу. Поляки с тревогой наблюдали в 1787–1788 годах за коллапсом Османской империи, опасаясь стать следующими. Не намеренный сдаваться без борьбы, король-реформатор Станислав Август в октябре 1788 года созвал четырехлетний сейм. В отличие от предыдущих это заседание не завершилось после шести недель работы; парламент образовал конфедерацию, которая объявила, что не прекратит своей деятельности, пока страна не окрепнет. На повестке были вопросы, которые следовало решить, если Польша желает дожить до конца столетия: реформа армии и финансов и отмена пресловутого аристократического вето. Целью этой программы было предотвратить очередной раздел страны и превратить Польшу в страну, заслуживающую партнерства в международных альянсах. Реформы, как сказал Станислав Екатерине в ходе встречи в мае 1789 года, позволят Речи Посполитой отправить крупную армию против турок и даже претендовать на участие в разделе добычи. Польский король требовал компенсации за потери 1772 года – в виде Бессарабии, части молдавских территорий и порта на Черном море. Екатерина отказалась, однако неохотно согласилась отвести свои войска от польских границ. Впервые за последние двадцать лет казалось, что Польша снова может стать независимым игроком на европейской сцене.
В Германии страх перед «полонизацией» – то есть разделом страны по воле иностранных держав (Австрии или Пруссии) – заставил вернуться к обсуждению имперских реформ. Работу сейма в 1760–1780 годах практически парализовали региональные и конфессиональные противоречия, однако Союз князей показал, что согласованные коллективные усилия по защите государственного устройства вполне возможны. В июле 1787 года Карл фон Дальберг, коадъютор, заместитель и официально назначенный преемник эрцканцлера империи, приступил к реализации программы реформ, призванных восстановить сплоченность империи и задать общую цель. Дальберг заявлял, что нынешнее устройство империи «никуда не годится» и «делает империю достойной презрения в глазах соседей». Спасение виделось в «вечной электоральной капитуляции», или в «постоянной конституции» для империи,[397] что должно привести к появлению более сильной исполнительной власти, которая станет претворять в жизнь решения, одобренные сеймом. Некоторые также призывали к более широкому политическому участию в делах империи. Кристоф Людвиг Пфайффер, поборник Габсбургов, утверждал в 1787 году, что выборы в империи не могут быть прерогативой исключительно девяти курфюрстов, в них должны принимать участие все представительные собрания страны, входящие в сейм. Эти инициативы ни к чему не привели; в отличие от американских штатов, германские княжества и земли не хотели жертвовать своими интересами ради общего блага. В итоге конфликт между безопасностью империи и «германскими свободами» остался неразрешенным.
Самый выразительный ответ на вызовы внутри европейской государственной системы в конце 1780-х годов был дан во Франции. В августе 1786 года генеральный контролер финансов Шарль Александр де Калонн признал, что монархия обанкротилась. В феврале 1787 года Людовику XVI пришлось созвать собрание нотаблей. Через три месяца собрание распустили, поскольку оно так и не согласовало финансовую реформу. В результате монархия, к своему унижению, оказалась неспособной вмешаться, когда в сентябре 1787 года Пруссия вторглась в Голландию. «Франция пала, – заметил Иосиф, – и я сомневаюсь, что она когда-либо воспрянет».[398] Для политической нации, терпение которой истощилось после поражений внешней политики Бурбонов, это стало последней каплей; старый режим угодил в кризис легитимности в собственной стране.[399] Но не только монархия несла ответственность за неудачи французской внешней политики; ненавистный альянс с Австрией обрек на поток обвинений королеву Марию Антуанетту, родом из семейства Габсбургов.[400] Она олицетворяла габсбургский «деспотизм», иноземные «манипуляции» и «противоестественное» женское влияние. Нельзя сказать, что все нападки были несправедливыми: все знали, что королева дипломатически поддерживала своего брата Иосифа и вынашивала планы раздела давнего союзника Франции, Османской империи. Мария Антуанетта сделалась мишенью для шовинистической, порнографической и даже женоненавистнической критики со стороны «нижних уровней» публичной сферы. За этим «фасадом» скрывались финансовые и политические претензии. Обращая внимание на многочисленные провалы в политике, один критик спрашивал, может ли королевский министр «и далее тратить столько средств ради своих планов?» И отвечал: «Нет – без согласия народа».[401] Суть подобных доводов была очевидна: повышение налогов, которого требовали великодержавные амбиции Франции, не могло состояться без расширения политического участия.
Людовик XVI и его министры оказались заложниками ситуации. Сама политическая нация и финансовые рынки, внутренние и внешние, утратили доверие к большой стратегии Бурбонов. Это означало, что монархии отныне приходилось заимствовать по чрезвычайно высоким ставкам, что, в свою очередь, уменьшало дипломатические и военные возможности Бурбонов. В марте 1789 года министр иностранных дел граф де Монморан предупредил, что любые дипломатические инициативы невозможны до тех пор, пока не будет преодолен внутренний кризис и Франция «не восстановит свою силу и власть».[402] «Пауза» лишь усугубила положение старого режима, породив деструктивный цикл, из которого не было выхода. Различные «уловки» сменявших друг друга правительств, повышение налогов, «принуждение» представительных собраний и тому подобные действия только загоняли монархию в яму. Успешная война под девизом защиты свобод Голландии могла, конечно, сотворить невозможное. Ненавидевший Австрию граф де Сегюр заметил, что она «отвлекла бы страсти, обуявшие страну и сбивающие ее с верного пути». Но этого не случилось, продолжал де Сегюр, поскольку правительство «робело перед нашими заклятыми врагами, зато с народом вело себя слишком смело».[403] Другими словами, монархия отказывалась защищать стратегические интересы в Европе, и потому ей пришлось вступить в конфронтацию с собственным народом.
В середине августа 1788-го Людовик XVI наконец согласился созвать Генеральные штаты, впервые с 1614 года. Были поданы петиции о страданиях – cahiers de doleances. В этих жалобах монархия характеризовалась как форма правления, «наиболее подходящая для внутреннего спокойствия и безопасности от внешней угрозы»; никто не требовал ликвидировать аристократию как таковую, предлагалось лишь заставить ее лучше служить интересам народа.[404] Заседание Генеральных штатов состоялось в мае 1789 года. К этому моменту, однако, политическая нация окончательно утратила доверие к монарху и его министрам. Инициатива перешла к третьему сословию. Традиционное посословное голосование, при котором предпочтение отдавалось духовенству (первому сословию) и нобилитету (второму сословию) заменили общим поименным голосованием, которое благоприятствовало более многочисленному третьему сословию. В середине июня Генеральные штаты объявили себя Национальным собранием и очень скоро принесли «клятву в зале для игры в мяч»: не распускаться, пока не будет утверждена новая конституция Франции. 14 июля народ взял штурмом Бастилию. В сельской местности во второй половине июля разразился «Великий страх» (Grande peur) перед нападением австрийцев, начались нападения на аристократов и владения. При этом уничтожать монархию реформаторы не собирались, совсем наоборот. Стряпчий Пьер-Луи Люкретель сказал так: «Августейшая монархия соответствует нашей природе и нашей морали. Мы не ставим целью ослаблять ее, мы всего лишь хотим ее упорядочить, дабы она стала сильнее».[405] У Людовика все еще была возможность укрепить корону благодаря активной внешней политике.
