Наталья Фатеева - Поэт и проза: книга о Пастернаке
Ясно как божий день, что творчество имеет право подойти к Дмитрию Шестокрылову лишь в тот момент, когда он позовет это творчество, когда, вернее, он раздвоится и одна его часть замрет от неисчислимых скрещений в нем, а другая — та часть, что старше (его отеческое существо в нем), бросится на какой-то мистический балкон его души и станет звать какого-то неизвестного, но не Бога и вообще не существо; тогда что же бросится звать большая часть Шестокрылова его самообъятье? Совсем не за существом бросится она, а за событием; нужно чтобы над замирающим в скрещениях Шестокрыловым склонился таинственный черный раздавшийся в рефлекторном озарении потолок с тенью докторских рук на нем и чтобы под этими мельничными крыльями доктора на потолке, чтобы под ними не было, не случилось, а замкнуло бы или упокоило шестокрыловский экстаз громадное, обирающее Шестокрылова, как исполина, увеличительное зеркало. <…>
Да, нот теперь наступила зима, сквозняк приводил попеременно две свечи на водопой к карнизам и на потолок, и там пламя лакало углы, а тень Шестокрылова падала вверх распятием ветряной мельницы. За окном был двор <…>. Когда мигания дуговых шаров над тротуарами подбрасывали жару до самых чердаков семиэтажного подворья, ночь и тот снег, который вошел в ночные полосы, ночь и снег падали в какую-то пепельную засуху, где оперенья серой копоти трепетали вместо исчезнувших глубоких васильков стужи. Но такая серо-зеленоватая легенда была глубже темной синевы; она была тем небывалым, к чему тянулась кожица мандаринки; звезды, как будто ночь дохнула необъятными пригоршнями мелкой гашеной золы над небом траурного топлива….
[4, 736–740].Опираясь на подчеркнутые нами куски текста, сразу можно выделить уже знакомые нам ситуативные, концептуальные и композиционные «скрещения» (МТР): во-первых, «сквозняк» + «свечи», ведущие к строке На свечку дуло из угла «Зимней ночи»; во-вторых, «огромное отражение в зеркале», порождающее «двойника» — лирического героя в прозе, или «Я» в поэзии — и образующее пересечение функциональных соответствий «Я — СВЕТ — ЗЕРКАЛО» и «Я — ТЕНЬ». Одна из двух составляющих «двойника» частей «замирает от неисчислимых скрещений», или «семенит в месмеризме», другая — порождает «тень докторских рук», отражаемых на потолке; последнее и служит ситуативно-концептуальной основой четверостишия «Зимней ночи», запечатленной также памятью слов озаренье, потолок, тень, руки: На озаренный потолок Ложились тени, Скрещенья рук, скрещенья ног, Судьбы скрещенья. Эти «руки» соотнесены в раннем отрывке с «мельничными крыльями доктора», который носит «говорящую» фамилию Шестокрылов (в других отрывках этот «доктор» представлен как «поэт» и «композитор» с вариантом фамилии Шестикрылов, он же Пурвит (фр. ‘для жизни’) и Реликвимини). В конце же отрывка тень Шестокрылова падает уже распятием ветряной мельницы, придавая уже «доктору» признаки Христа, а слову скрещения библейский смысл, хотя в начале отрывка поиски Бога заменены на ожидание «неизвестного», или «ненареченного некто», — неопределенного субъекта «Начальной поры». Если Шестокрылов своими «крыльями» соотносится с «шестикрылым серафимом» «Пророка» Пушкина, то «распятие» в этом контексте коррелирует с идеей «воскресения» Христа, или «второго рождения» поэта. В тексте же «Зимней ночи», где «на свечку дуло из угла», уже жар соблазна Вздымал, как ангел, два крыла Крестообразно. Этот «ангел» в прозаическом корпусе романа сначала и был соотнесен с «духом смерти», который помогал Живаго писать «поэму о воскресении» (ч. 6, гл. 15); а затем с «даром живого духа», который «потоком света» входил в грудь доктора, «пересекал все его существо и парой крыльев выходил из-под лопаток наружу» [3, 339].
Центральная же строка «Зимней ночи», вокруг которой образуются «круги» и в прозаическом и стихотворном тексте — Свеча горела на столе, — приходит к Живаго в Рождественскую ночь и знаменует собой «рождение» Живаго как поэта. Поэтому и ситуативно и концептуально строки Мело, мело по всей земле соотносимы с «Рождественской звездой» Юрия Живаго с начальными строками Стояла зима. При соотнесении с ранее упоминаемыми схождениями, соотносящими друг с другом «мальчика», «зерно», «глаз» и «снег», «зернышки проса», которые в «Рождественской звезде» оказываются под яслями «сияющего младенца», становятся также неслучайными, особенно если учесть, что первые стихи зарождаются у Живаго, когда «огонь свечи» проникает сквозь «глазок» в стекле «с почти сознательностью взгляда». В «Зимней ночи» же «капающий воск свечи» уподобляется «слезам» в глазу; сама «рождественская звезда» появляется по пути в Вифлеем «застенчивей плошки». И круг снова замыкается на «душе» как «плошке с плещущим глазком, Которую лакает океан», появившейся еще в ранних стихах поэта. Следовательно, круговращение «ветра» и «света», а также «воды», зимой «снега» вокруг одной и той же неподвижной точки «глаза-свечи-зеркала», или «мельницы», символизирующих «душу», лежит в основе миро- и текстопорождения Пастернака. Именно поэтому в книге «КР», когда душа превращается в мельницу, Все до мельчайшей доли сотой <…> оправдалось и сбылось.
Таким образом, в идиостиле Пастернака обнаруживается целый круг концептов, образующих в каждом тексте свои «скрещения». Закрепление этого круга концептов, получающих в текстах различное ситуативное воплощение, но единых в своем «скрещении» и образовании внутренних композиций речевых ситуаций (т. е. имеющих в основе одни и те же концептуальные и композиционные МТР), происходит именно благодаря интегрирующей функции «лирического субъекта». Как мы показали, «лирический субъект» — это авторское, личностное организующее и суммирующее начало всех «лирических героев» Пастернака, которые как в поэзии, так и в прозе представляют собой пересечения различных функциональных соответствий единой функции «лирического субъекта». Особенностью «лирических героев» Пастернака является то, что воплощенные в прозе и, шире, в эпосе в конкретных «действующих лицах» людей, они хранят память о всех предшествующих значениях «скрещений» поэта, как в облике человека (например, Шестикрылов-Реликвимини-Пурвит → «Я сам» «СМЖ» → Гамлет → Спекторский → Петр Шмидт → доктор Живаго; возлюбленная «сестра Жизнь» Реликвимини → Девочка-Елена «СМЖ» → Женя Люверс → Лара), так и когда область этих «значений-состояний» находилась в мире животных и растений (например, «Плачущий сад», «Бабочка-буря», «Любка») или совпадала с объектами отражения, приближенными к природным (например, «Зеркало», «Мельницы»). Причем в «лирическом герое» Живаго система пересекающихся функциональных соответствий в пределе стремится к полному совпадению со всей областью значений функции «лирического субъекта» Пастернака.
Если же мы будем проецировать «мельницу» и «зеркало» Пастернака на более ранние литературные и фольклорные тексты, а также на текст Библии, то обнаружим еще несколько «скрещений». Связь Души — Лирического субъекта — Художника и Мельницы (Мельника) обнаруживается в поэме «Спк», когда мир из «своего» детского по кругу превратился в «чужой»: Чужая даль. Чужой из труб По рвам и шляпам шлепающий дождик, И отчужденьем обращенный в дуб, Чужой, как мельник пушкинский, художник. За пушкинского мельника в «Русалке» «работает вода», как и в мире «художника» Пастернака, к дубу же как центру мира и мировому дереву мы обратимся в следующем разделе. Сейчас же обратимся к тексту Откровения (18.21–23), который вписывается в круг наших рассуждений и показывает, почему Пастернак стремился именно к наложению «своего» и «чужого» кругов, а не к борьбе с «чужим» миром — ср.: И один сильный Ангел взял камень, подобный большому жернову, и поверг в море, говоря: с таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его. И голоса играющих на гуслях, и поющих, и играющих на свирелях, и трубящих трубами в тебе уже не слышно будет; не будет в тебе никакого художника, никакого художества, и шума от жерновов не слышно уже будет, в тебе; и свет светильника уже не появится в тебе… А именно, он не хотел заглушить в себе «голоса» жизни или погасить «свечу».
Если мы теперь обратимся к народным поверьям, то именно «мельница» своим трением и шумом жерновов напоминала «добывание огня молнии», что связывает этимологически глагол молоть и молнию [Иванов, Топоров 1974, 94–95], а сам концепт «мельницы» с Борьбой Громовержца со Змеем [Судник, Цивьян 1982, 149]. Эта связь выступает эксплицитно в «Записках Патрика» (1936), действие которых происходит на «мельнице» тестя с фамилией Громеко; далее в «ДЖ» мы вновь встретим героев этих записок в «Мучном городке», где имя тещи Живаго — Анны Ивановны Громеко будет соотнесено с прозвищем апостола Иоанна «Воанергес — сын громов»[70]. Так «мельница», связанная с добыванием «огня» и «света», и оказывается локусом «боя» с самим собой, о котором говорится в стихотворении «Художник». Ведь в поверьях «мельница» осмысляется и как борьба двух начал мира — добра и зла, Бога и черта. Черт делает мельницу, но без веретена — движущей силы «души» и заменяет ее чертиком. Господь арендует у черта мельницу и делает веретено [Там же]. Этот мотив также используется в «бореньи» с самим собой: перед тем как Живаго начинает «третий» мельничный круг, а Пастернак находит своего «змееборца» и лесного Бога, мельница «не работает»: Доктору казалось, что поля он видит, тяжко заболев <…> а лес в просветленном состоянии выздоровления, что в лесу обитает Бог, а по полю змеится насмешливая улыбка дьявола [3, 462]. И лишь после «Сказки» «СЮЖ» и «Преображения» «Августа» «душа» поэта в книге «КР» превращается в «мельницу» с исправным «веретеном»: И дальше перемалывай Все бывшее со мной, Как сорок лет без малого В погостный перегной.
