Владимир Петров - Горечь таежных ягод
Командир сделал шаг к окну, к свету и с интересом просмотрел первую страницу рапорта.
— М-да… В самом деле… Слушай, Рыбин, это кто же научил тебя писать эпиграфы?
— Никто, товарищ майор. Сам. Ну это еще в школе… Когда писали сочинение, сверху ставили эпиграф.
Усмехаясь, майор пересчитал листы: пять! Покачал головой и бросил рапорт на стол.
— Забирай свое сочинение. Я не учитель и не редактор, а командир. И рапорты принимаю краткие, написанные по уставной форме. Бери, бери.
— Совсем?
— Лучше совсем.
— Так вы же вникните, товарищ майор…
— Не буду, я сказал. А вообще, если хочешь знать, быть солдатом — это тоже призвание. Призвание каждого здорового молодого человека. Можешь записать это в качестве нового эпиграфа в свой блокнот. Не забудь указать автора: майор Н. Вилков.
— Я эпиграфы не записываю, — сказал Павлик. — Я по памяти.
— Ну тем лучше. Тогда запомни.
Павлика охватило чувство жалости. Он жалел эти превосходные меловые листы, выпрошенные у заносчивого писаря; жалел аккуратные абзацы, где бился пульс мысли; смелые деепричастные обороты, которые так и умрут, никем не прочитанные…
Надо было спросить: «Разрешите идти?» — и повернуться через левое плечо. Но Павлик не мог ни спросить, ни повернуться.
— Не могу я… Не могу, товарищ майор, — глухо сказал Павлик, в отчаянии мотнув головой. — Ну не могу я с этими собаками!
— Опять?
— Я все время не могу.
— Знаешь что, Рыбин?.. — майор приподнял алюминиевый поршень и гулко стукнул донышком по столу. — Ты полегче словами-то разбрасывайся! Любое слово надо сперва уяснить себе самому, а уж потом говорить вслух.
Однако сердился он недолго.
— Чудак ты, Рыбин. Самобичеванием занимаешься. Зря: службу ты несешь отлично.
— Мне нужны новые собаки, товарищ майор. Настоящие. Или переведите меня назад в стартовую батарею.
— Не назад, а обратно, — сказал майор. — Это, во-первых. А во-вторых, где я тебе возьму этих собак? Где?
— Вы же обещали.
— Ну обещал. Так за ними надо ехать за тридевять земель. В ведомственный питомник.
Майор молча смотрел на Павлика, раздумывал. Павлик тоже молчал: сколько можно говорить? В конце концов майор выставит его за дверь.
Что-то решив, командир повернулся к сейфу, открыл его и вытащил книгу в зеленом переплете.
— Ладно, Рыбин. Сделаем так: собак я тебе пока не дам, но зато дам книжку «Служебное собаководство». Вчера из города привезли. Вот возьми, проштудируй и через неделю мне лично сдашь экзамен. А сдашь — будут и собаки.
4
Самбо Марфин называл «истинным творчеством». И все время импровизировал: делал вид, что идет на какой-нибудь классический прием, и, когда уже видел приготовленный контрприем, молниеносно менял стойку, вскидывал руки-клешни, крякал — и противник кувыркался на полу, на матах. Он говорил, что это не хитрость, а спортивное мышление.
Излюбленной и наиболее коварной была «июньская липа» — лично им изобретенная тактика броска. Он шел на элементарную заднюю подножку, но неожиданно следовал удар по ногам спереди, боковой, с поворотом, захват шеи — и соперник летел носом вниз.
Павлик его все-таки подловил. Марфин иногда запаздывал с шейным захватом, и вот именно на этом Павлик его наконец-то подловил. Ушел нырком влево и, спружинив ноги, так врезал по уху, подкрепив удар боковой подножкой, что Марфин, перевернувшись, выкатился с матов на траву.
Ребята посмеивались, а багровый Марфин долго ковырял пальцем в ухе, будто туда попала вода. Наконец пробурчал.
— Шедеврально… У тебя прорезываются зубки, Рыба.
— Больно? — посочувствовал Павлик.
— Немного. Этакий малиновый звон. А тебя положено наградить. За соображение и ловкость. И награжу, потому что я человек слова и дела. На, получай.
Порывшись в сложенном горкой обмундировании, Марфин вытащил и протянул Павлику конверт.
— Что это?
— Как видишь: письмо. Тебе. От девушки с фамилией «Белоконь». От Нины Белоконь.
— А!.. — возмущенно заорал Павлик. — Рыжий нахал! Кто тебе дал право получать чужие письма?
— Я и не получал. Оно лежало утром на столе в ленкомнате. Я просто взял. И подумал, что любовные письма должны вручаться торжественно, как награда. Будь я командиром, я бы их вручал перед строем вместе с благодарностью за караульную службу.
Это он намекал на вчерашнюю благодарность, объявленную Рыбину на вечерней поверке.
— Завистливый гамадрил.
— Будешь ругаться, — спокойно сказал Марфин, — отберу письмо и вручу, когда ты опять отличишься. Говорю это в присутствии всего братства самбистов. Верно, хлопцы?
— Верно!! — загорланили ребята.
Торопливо спрятав письмо за спину, Павлик, пятясь, отошел к краю площадки, поспешно переоделся. Все пятеро, ухмыляясь, молча наблюдали за ним.
— Ну, я, пожалуй, пойду?..
— Не «пожалуй, пойду», а «разрешите идти», — назидательно сказал Марфин. — Все ж таки у нас спортивная секция, а я руководитель. Должны быть дисциплина и организованность.
— Разрешите идти?
— Идите, товарищ Рыбин. И имейте в виду, что мы целиком и полностью разделяем ваше душевное ликование. Даже я, которому вы так неловко наступили на ухо.
Павлик погрозил Марфину кулаком и убежал под дружный хохот всего «братства самбистов». Остановился напротив штаба, подумал: куда направиться? В казарму? В ленкомнату? Там сейчас, в эти вечерние часы, полно людей. Решительно свернул на тропу к вольеру-питомнику.
Прислонившись к проволочной сетке, долго рассматривал белый конверт, аккуратный знакомый почерк. Очень понравилось, что адрес был написан полностью. Не инициалы, а подробно: Рыбину Павлу Антиповичу. Хотя сам концерт вызывал какое-то щемящее, тревожное чувство. Наверно, потому, что слева была нарисована зеленая ваза, в которую сверху с любопытством заглядывала черная змея. «День медицинского работника»… Что за странный конверт она выбрала?
Пока Павлик осторожно разрывал конверт, сзади тыкался мордой в клетку любопытный Карнач, даже пытался через проволоку лизнуть ему ухо. Когда Павлик вынул письмо, Карнач чихнул и недовольно ушел в глубь вольера: письмо пахло духами.
«Дорогой Рыбуша»… Дальше строчки расплывались, наскакивали одна на другую, и он никак не мог уловить смысл прочитанного. И опомнился, перевел дух лишь в самом конце, дочитав последние два слова: «целую, Нина…»
Он зажмурил глаза.
Еще в восьмом, кажется, он попросился на заднюю парту, на самую «галерку», на «Камчатку». Да, это было в восьмом классе.
Она была необыкновенной. Чем же? Он ни тогда, ни теперь не смог бы на это ответить.
В школе считали, что будущее Нины Белоконь — география. А она пошла в театральный. Кстати, есть ли какая-нибудь связь между географией и театральным искусством? Она ведь, кажется, говорила, что есть… Нет, она не об этом говорила, а о метаморфозах. Метаморфозы… Ее любимое слово — звучное, с каким-то легким цветочным запахом. Вот и в письме оно встречается дважды. «Любовь — это бесконечная цепь причудливых и трепетных метаморфоз». Красиво… Он всегда немножко завидовал ее умению ярко и красиво говорить.
И еще она пела. Не так, чтобы очень хорошо. Удивительно точно умела она подбирать песни.
Павлик до сих пор помнит канун отъезда, отчетливо помнит, как если бы все это было вчера.
Он тогда молчал весь вечер, ему было тоскливо, стыдно отчего-то и все время хотелось просить у нее прощения. За что? Просто ни за что, просто хотелось.
Павлик лег на спину и запел вполголоса, глядя на розовые, подкрашенные закатом облака.
Кто-то кашлянул, деликатно, негромко. Павлик поднял голову и вскочил: напротив стоял майор Вилков.
Застегнув ворот гимнастерки, Павлик доложил: вверенное ему отделение действует согласно распорядку дня (личное время, стало быть, отдых).
— Ясно, — усмехнулся командир. — Выходит, товарищ Рыбин, мы с тобой страдаем одним недостатком: не умеем, но любим петь. Я тоже иногда пою, когда остаюсь один в канцелярии. По настроению.
— Это точно, — подтвердил Павлик.
Он пытался угадать причину прихода майора. Да нет, пожалуй, обычная прогулка, «обход владений». Командир любит иногда по вечерам обойти городок по периметру, постегивая по голенищу ивовым прутиком.
— Ну как твои волкодавы?
— Ничего, — сказал Павлик. — Помаленьку.
Командир подошел к вольеру и только было хотел открыть дверцу, как лежавший у будки Карнач вскочил и злобно зарычал.
— Скажи пожалуйста! — удивился командир. — Он у тебя прямо артист! Изображает Цербера. Но я его, подлеца, отлично знаю. Дремучий дворняга.
— Что верно, то верно, — вздохнул Павлик.
— Слушай, Рыбин. А как ты его определишь с точки зрения экстерьера? Сможешь?
