Генрих Киршбаум - «Валгаллы белое вино…»
Оглядка на интертексты — не прихоть, а необходимость. Порой только другие тексты могут пролить свет на некоторые образно-семантические ходы мандельштамовской поэзии. На эту особенность его лирики (преемственность образности от текста к тексту, нахождение «ключа» от одного стихотворения в другом и т. д.) обратил внимание уже Тынянов (1977: 188–189). По словам другого современника поэта, В. М. Жирмунского, стихотворения Мандельштама имеют «своим предметом не жизнь, непосредственно воспринятую самим поэтом, а чужое художественное восприятие жизни» (1977: 123). Отсюда необходимость рассматривать эти «чужие» тексты одновременно с текстами Мандельштама. Тем более что сам поэт, начиная со стихотворений 1910-х годов («Я не слыхал рассказов Оссиана…») и вплоть до стихов и эссеистики 1930-х годов (интертекстуальные загадки в «Стихах о русской поэзии», высказывания о цитатной направленности поэзии в «Разговоре о Данте»), тематизировал интертекстуальную основу поэтической речи.
Наблюдения над смыслообразующей взаимосвязанностью текстов Мандельштама (Тынянов) и их связью с чужими текстами (Жирмунский) легли в основу «подтекстуального метода» К. Ф. Тарановского, развившегося в 1960-е годы; именно его терминологии мы следовали в нашей работе[20]. Вслед за Ю. Н. Тыняновым Тарановский исходил из того, что все элементы текстов Мандельштама мотивированы, причем мотивация эта обусловлена присутствием этих же элементов в других текстах — своих и чужих (Taranovsky 1976: 18). Вслед за К. Ф. Тарановским мы будем оперировать понятием контекста — так ученый называет тексты Мандельштама, которые идейно-образно, лексико-синтаксически и/или фоноритмически связаны с обсуждаемым текстом. Если же мы имеем дело с чужими текстами, стимулирующими образность или фоноритмический строй рассматриваемого стихотворения, то речь будет вестись о подтекстах. Мандельштамовским «контекстам свойственна известная регулярность отношений» (Левинтон, Тименчик 2000: 409), отдельные образы и мотивы, кочуя из стихотворения в стихотворение, «обрастают» смысловыми константами определенных образно-семантических полей и метонимически накладываются друг на друга. Поэтому, рассуждая о немецкой теме в творчестве Мандельштама, мы должны были учитывать интертекстуальную динамику метонимических ходов мандельштамовской образности.
Поскольку в задачу исследования входила историко-поэтологическая реконструкция эволюции немецкой темы в творчестве Мандельштама, в первую очередь разбирались контексты, а не подтексты. Как нам представляется, уже самим использованием понятия контекста Тарановский подчеркнул, что в анализе прежде всего нуждаются межтекстуальные связи стихотворений поэта. Смысловая и образная перекличка между различными произведениями Мандельштама со временем усиливалась. Поэтому вполне закономерно, что, анализируя тексты 1920-х и 1930-х годов, мы в большем объеме привлекали контексты, нежели при разговоре о его ранних стихах. Мандельштам ничего не бросает на полдороге, его поэтике свойственно использование ранее разработанных образов. Однако было бы неправомочно, нарушая принцип историзма, объяснять ранние тексты Мандельштама более поздними.
В то же самое время в ходе нашего исследования мы на конкретных примерах коснулись главных проблем интертекстуального метода. Таковыми мы считаем не только проблему функциональности, работоспособности интертекстов в исследуемом тексте, — прежде всего нас интересовал вопрос о критериях идентификации чужого текста как интертекста (лексический и ритмический повтор и т. д.); этот вопрос нередко опускался в самых разных теориях и практиках интертекстуального метода. Мы с особой осторожностью привлекали иноязычные тексты, потому что такие убедительные критерии интертекстуальности, как лексический или лексико-ритмический повтор, здесь еще более размыты[21]. Адекватное решение проблем идентификации интертекстов может быть найдено лишь при должном исследовании самой мотивации интертекстуальности, рассмотрение которой, в свою очередь, возможно лишь при учете особенностей поэтики исследуемого автора в контексте литературного процесса эпохи.
Подтекстуальный метод Тарановского — Ронена генетически восходит к штудиям формалистов. Что, как не проблему интертекстуальности как часть вопроса о литературной эволюции и литературном факте, выдвинули, каждый по-своему, Ю. Н. Тынянов в своих работах о пародии и Б. М. Эйхенбаум в своих лермонтовских штудиях? Одним из недоразумений в восприятии идей опоязовцев мы полагаем приписывание им предструктуралистских подходов к изучению текста. Между тем даже такие концепции формалистов, которые, казалось бы, предполагают синхронное изучение литературы («искусство как прием» и «остранение»), имеют диахронную историко-литературную направленность. Деавтоматизация эстетического восприятия и поэтических навыков предполагает знание того, что деавтоматизируется, а именно предшествующих текстов и приемов, от которых происходит отталкивание. В этом смысле все формалисты, начиная с В. Б. Шкловского, изначально работали с категориями, которые затем рассматривались в связи с проблемой «интертекстуальности»[22].
Интертекстуальная школа Тарановского-Ронена занялась — и роненовская «энциклопедия» (Ronen 1983) тому яркий пример — кропотливой интертекстологической работой по сбору подтекстов и контекстов, тем самым подготовив прочную базу для дальнейших исследований. В то же самое время само количество найденных подтекстов не всегда позволяло исследователям в полном объеме заняться их анализом. Указывались источники мандельштамовской образности, но при этом нередко смешивались (или не различались) понятия подтекстуального источника и собственно мотивации его появления в тексте. В нашей работе, дополняя и временами оспаривая интертекстуальные находки исследователей, мы старались задаваться вопросом о логике мандельштамовских реминисценций, о мотивации появления конкретного подтекста. Вместе с тем нужно учитывать всю сложность работы по расшифровке образно-тематических ходов Мандельштама, поэтому и нам порой приходилось ограничиваться лишь упоминанием возможных интертекстов; как правило, это происходило в тех случаях, которые прямо не касались предмета настоящей работы, но могли бы пригодиться последующим исследователям при изучении других аспектов творчества Мандельштама.
Любая теория, любой метод — лишь «рабочая гипотеза, подсказанная интересом к самим фактам» (Эйхенбаум 1987: 428), необходимая для первичной сортировки данных. Разные тексты ставят перед нами разные проблемы, связанные с внутри- и внетекстовыми особенностями данного произведения[23]. Одним из основных (анти)методологических заветов формализма можно считать осознание того, что методы и термины историко-литературных поэтологических исследований, к которым относится и настоящая работа, не являются универсальными и вырабатываются в ходе самого исследования. Суммируя методический арсенал данного исследования, можно отметить сознательную ориентацию на взаимодополняющие и взаимокорректирующие установки формализма и его последователей (технология текста, включающая вопрос о конструктивном принципе заимствований, литпроцесс, литературный быт, вплоть до опыта комментария в постопоязовских работах Эйхенбаума)[24].
0.4. Структура исследования
В первой части работы речь идет о немецкой тематике в произведениях Мандельштама 1912–1921 годов. При анализе акмеистических стихотворений 1912–1914 годов (главы 1.1.1–1.2.2) упор делался на функции немецкой (протестантской и музыкальной) тематики в контексте полемики с символистами. Отдельного разговора, во многом выходящего за рамки нашего исследования, заслуживает практика более или менее произвольного употребления понятия акмеизм. Его продолжают использовать без четкого поэтологического и историко-литературного разграничения (в отличие, например, от реализма). Между тем подобная практика не всегда оправданна. Нам представляется неверным применять это понятие как поэтологический термин и тем более легкомысленно переносить его на постакмеистические произведения поэтов гумилевского круга; не стоит также помещать поэзию Мандельштама в центр этого течения, хотя именно так поступают многие исследователи русской и советской поэзии начала XX века[25]. Нашим вкладом в дело «деакмеизации» Мандельштама является гипотеза о «рецидиве» символистской риторики в «Оде Бетховену» (1.2.2)[26].
Далее мы рассматриваем развитие немецкой темы в военных стихотворениях 1914–1916 годов: от газетной «Немецкой каски» до «миротворческой» оды «Зверинец» (1.3). В следующем разделе (1.4) анализируются мотивы немецкой мифологии и истории в стихотворениях, так или иначе затрагивающих революционные события.
