Иван Забелин - Расцвет русского могущества
Составилось мнение, по толкованию Эверса, что Игорев договор, вынужденный будто бы плохими обстоятельствами Руси, не был для нее выгоден; что в нем содержатся постановления, «исключительно относящиеся к пользе греков; что говорящими, требующими, предлагающими и предписывающими мир являются одни только греки», между тем как в олеговом договоре говорящим лицом является Русь, именно потому будто бы, что Олег был победителем, а Игорь побежденным. Это не совсем так. Нам кажется, что существенный смысл и того и другого договора ставить обстоятельства совсем иначе, наоборот. Нам кажется, что по этому смыслу выходит только одно: что при Олеге Русь просила мира, а при Игоре того же просили именно греки. По этой причине и говорящими лицами являются именно те, которые нуждались в правильном устройстве отношений.
Эверс доказывал также, что Игорев договор, в сущности, есть как бы дополнительная статья, как бы только прибавление к олегову; так он неполон и односторонен. Но, конечно, всякий новый договор, развивающий одни и те же отношения, всегда будет как бы дополнением старого. В Игоревом договоре, после 30 лет мира, мы действительно находим новое подтверждение и дополнение прежних договорных статей, на которые прямо и ссылается договор, выражаясь, «как уставлено прежде». Все новые условия явились по необходимости от развития отношений. Греки выговаривали себе безопасность от беспаспортных кораблей и людей, от того, чтобы русь не зимовала в Царьграде, от того, чтобы русь не поступала самоуправно с виноватыми греками. Все это по опыту обнаруживало, что русь вообще была народ беспокойный и неуступчивый в своих правах. Ей сказано было, чтобы жить в Царьграде у Св. Мамы, но не было определено, когда уезжать; она оставалась жить на зиму, тем более что и съестные припасы установлено было выдавать ей в течение 6 месяцев. Если руссы приезжали в июне, то по уставу же могли оставаться чуть не до декабря, а в декабре по Черному морю в ладьях возврат домой был совсем невозможен. Ясно, что необходимо было зимовать. Тогда выдача съестного прекращалась, и русь добывала пропитание уже собственным промыслом. Вот этот собственный промысл, вероятно, и беспокоил греков. Теперь они с честью выпроваживали русь на зиму домой. Это была теснота только для запоздавших. На подобные требования, кто хотел жить в мире, нельзя было не согласиться. Но запоздавшие в Царьграде могли запоздать и на самом море, могли застать зиму в родном Днепре. В таком случае они поселялись на зиму где-либо в устьях Днестра, Буга и Днепра, и между прочим на острове Березань. Теперь греки и здесь не позволяли зимовать. По-видимому, это запрещение было сделано больше всего для охраны корсунцев, потому что в указанных зимовниках главным образом скрывались, вероятно, разбойные русские ладьи.
Важнейшее постановление Игорева договора заключалось именно в охранении от русского господства и владычества Корсунской страны, которую русский князь обязался защищать и от западных ее соседей, от дунайских болгар, и от восточных, т. е. от печенегов, имени которых хитрые дипломаты-греки прямо не упомянули, потому что боялись их и вели с ними уговор и дружбу, даже против Руси. Но на всякий случай они и с Русью заключали договор, обещаясь Игорю помогать против врагов войском, сколько ни потребует.
Соглашаясь не зимовать по берегам своего родного моря, где, по всему вероятию, зимовали больше всего только разбойные ладьи, Русь тем самым показывала, что ее цели были иного свойства, что она всеми силами добивалась только правильного и безопасного торга с Царьградом, что для выгод торговли она соглашалась оберегать и корсунцев. Всеми предложенными статьями греки стремились отделить от торгового промысла Руси ее разбойные промыслы, желали, чтобы разбойного дела не было совсем. Того желала и соглашалась на все подобные статьи и Киевская Русь, ибо и для торговой Руси, как и для греков, разбойники опасны были одинаково. Недаром и Шлецер замечает о договоре Игоря, что «в некоторых его статьях виден настоящий ум негоциатора и законодателя».
Но именно при помощи шлецеровского же воззрения на Древнюю Русь как на разбойное норманнское гнездо составилось мнение, что все первые походы Руси на Царьград были только разбойными набегами для грабежа, вроде печенежских или половецких набегов на Русь, и что мирные отношения и связи с Византией были уже последствием этих набегов[113]. Эверс прямо говорит, что Игорев набег был предпринят единственно для грабежа, как и Олегов, «только с той целию, чтобы обогатить себя добычею и взять дань». Так необходимо должно выходить, если допустим, что руководителями этих набегов были норманны, истые разбойники, как их описывают Байер, Шлецер и их многочисленные ученики. Между тем, всмотревшись ближе во все обстоятельства, т. е. не в одни слова, а в самые дела, видим, что вообще русские походы на Царьград были предприятиями вынужденными, которые требовали больших забот и хлопот по части собрания войска и кораблей или морских лодок, и руководились единственно только мирными, гражданскими, т. е. торговыми, целями всей земли и, конечно, воинственным желанием восстановить свои права и отмстить свои обиды. Главное, чего добивалась Русь от Царьграда и что очень явственно высказывается в ее договорах, – это главное был цареградский торг, куда греки не совсем радушно допускали иноземцев, особенно варваров. Здесь скрывался узел всех русских отношений с греками и всех ее набегов, которых вдобавок на 80 лет случилось всего четыре, да и то один из них, а именно Олегов, говорят, сомнителен, а другой, Игорев, не состоялся по случаю мирного разрешения ссоры. При этом сомнительный Олегов после Аскольдова случился спустя 40 с лишком лет (865–907), а несчастный Игорев спустя еще 35 лет (941). В таком продолжительном мире очень редко уживаются и теперешние христианские, просвещенные высокообразованные государства, вовсе не похожие на нашу древнюю варварскую и, по рисунку норманистов, грабительскую Русь. Уже это одно показывает, насколько эта грабительская Русь дорожила своими связями с Грецией и как заботливо охраняла себя от враждебных столкновений с богатым и очень полезным ей народом. О грабеже и неистовстве ратных надо припомнить только одно: что в то время это был обычный способ войны не у одних варваров, но и у христиан – греков, как и у всех христиан Западной Европы с Карлом Великим во главе. Однако способ войны не есть характер народности, и норманисты внесли великую ложь в начальную русскую историю, заставивши исследователей беспрестанно повторять заученные фразы о разбойном характере первых руссов и, главное, о том, что будто бы и государство основано разбойными делами. Так действительно основывали государства норманны и вообще германское племя, но не совсем так его основывали славяне и в особенности наши руссы-венды. В течение 80 лет они сделали два похода на Царьград, вынужденные, конечно, греческими обидами и за это прославленные историей кровожадными разбойниками! Так ложная точка отправления всегда превращает и всякую истину в ложь, почему и вопрос о происхождении Руси очень важен именно в том отношении, что его норманнское или собственно немецкое решение во многом совсем исказило первоначальный образ русской истории.
Игорев договор довольно ясно вообще раскрывает, что после 30 лет мира с греками Русь стала сильнее прежнего; по крайней мере так смотрят на нее сами греки. Из опасения к ней они водят дружбу с печенегами, именно по тому поводу, что печенеги могут во всякое время вредить киевскому гнезду. Однако и при печенегах Русь все-таки распространяет свое владычество над Корсунской страной, о чем прямо говорят греки и выговаривают у русского князя даже охранение этой страны. Они теперь останавливают это естественное, так сказать, стихийное течение русской силы на Таврический полуостров. Затем, еще примета явной русской силы – при Олеге сама Русь очень хлопочет, чтобы в Царьграде не было с нею самоуправства, а теперь греки выговаривают, чтоб русь в Греции же не поступала самоуправно с виноватыми греками.
Таким образом, если Игорь вообще не был счастлив в своих предприятиях, зато его княжение неизменно продолжало дело отцов и к концу укрепилось с греками отцовскими же постановлениями. Он с честью обновил ветхий – древний и устаревший – мир, допустив неизбежные дополнения и изменения в условиях, какие сами собой наросли в течение мирных 30 лет.
Ко времени остановленного похода в Грецию, по арабским свидетельствам, относится русский поход на Каспийское море. Очень естественно предполагать, что по заключении мира с греками, оставшись без дела, некоторые дружины руссов вспомнили о Каспийском погроме и пошли мстить и, конечно, грабить тамошние богатые края. Один армянский писатель, почти современник события, рассказывает об этом следующее[114]: «В то время (944 г. – Примеч. авт.) с севера грянул народ дикий и чуждый, рузики. Они подобно вихрю распространились по всему Каспийскому морю… Не было возможности сопротивляться им. Они предали город Бердаа лезвью меча и завладели всем имуществом жителей. Туземный воевода осадил их в городе, но не мог нанесть им никакого вреда, ибо они были непобедимы силой. Женщины города, прибегнув к коварству, стали отравлять рузов; но те, узнав об этой измене, безжалостно истребили женщин и детей их и пробыв в городе 6 месяцев, совершенно опустошили его. Остальные, подобно трусам (!), отправились в страну свою с несметной добычею».
