Екатерина Цимбаева - Грибоедов
Степан подал ему разумный совет (Степан вообще был прекрасным советчиком, давал советы редко, но всегда счастливо, и его друзья на опыте убедились в их полезности). Бегичев предложил Александру сделать перевод какой-нибудь непритязательной комедии, которую легко было бы отдать в театр, всегда нуждающийся в коротких веселых пьесках под занавес спектакля, и поупражнять на ней полузабытое поэтическое мастерство, а спрос с него, как с переводчика, был бы меньше, чем с молодого автора, выходящего на суд публики с оригинальной вещью. Он даже обещал поискать в библиотеке графини Оссалинской подходящего автора и принес томик модного французского драматурга Крезе де Лессера.
Грибоедов увлекся работой, стараясь меньше следовать французскому тексту, а больше сочинять самому. Похвалы Бегичевых, которым он читал явление за явлением, его одушевляли и впервые дали ему представление о такой тонкой материи, как удовлетворенное авторское самолюбие. Но новые события, вместе с выздоровлением, отвлекли его. 18 марта русская армия вступила в Париж, город капитулировал, Наполеон отрекся от престола, Россия торжествовала победу, император Александр находился на высочайшей ступени славы. Настала пора раздавать трофеи. Князь Д. А. Лобанов-Ростовский за важнейшее дело по созданию резервной армии, обеспечившей победу русского оружия, получил высший орден Российской империи — орден Андрея Первозванного. Генерал Кологривов — третий по старшинству орден Владимира I степени (второй по старшинству орден Георгия I степени он не мог получить, потому что его давали только за боевые заслуги, и за всю войну его пожаловали лишь троим: Кутузову, Барклаю де Толли и Беннигсену). В Бресте весть о высоком отличии узнали в начале июня, и офицеры штаба и всех стоящих вокруг города войск, искренне любившие своего взыскательного, но доброго командира (насколько может быть добр боевой генерал), условились отметить радостное происшествие, устроив пышный, невиданный праздник. Грибоедову поручили его описать — надо же ему было, наконец, оправдать свою должность «при письменных делах». Отчет решили пристроить к В. В. Измайлову в «Вестник Европы», испытывающий постоянную потребность в интересных корреспонденциях.
Торжества назначили на 22 июня в Бресте, а четыре дня спустя отдохнувший от веселья Грибоедов отправил письмо издателю, вскоре опубликованное. Это было его первое выступление в печати, выступление, словно задавшее тон его творчеству:
«День был прекрасный, утро, смею сказать, пиитическое.
Так день желанный воссиял,
И к генералу строй предстал
Пиитов всякого сословья;
Один стихи ему кладет
В карман, другой под изголовье;
А он — о доброта! какой примеров нет —
Все оды принимает,
Читает их и не зевает».
Сам Грибоедов оду не сочинил, а стихи, которыми он щедро усеял свой текст, не произносились на празднике; они были продолжением его прозы, как проза — продолжением стихов. «Мне, было, весьма хотелось описать вам в стихах блеск сего шествия, блеск воинских нарядов; к несчастью, никак не мог прибрать рифмы для лядунок и киверов, и так пусть будет это в прозе», — шутил он.
Шатры для приема раскинули в версте от города, в очень живописном месте, рядом с дачей генерала:
Есть в Буге остров одинокой;
Его восточный мыс
Горою над рекой навис,
Заглох в траве высокой
(Преданья глас такой,
Что взрыты нашими отцами
Окопы, видные там нынешней порой;
Преданье кажется мне сказкой, между нами,
Хоть верю набожно я древности седой;
Нет, для окопов сих отцы не знали места,
Сражались, били, шли вперед,
А впрочем, летописи Бреста
Пусть Каченовский разберет);
Усадьбы, города, и селы,
И возвышенности, и долы
С горы рисуются округ,
И стелется внизу меж вод прекрасный луг.
Это удивительное стихотворение понравилось самому Грибоедову и его сослуживцам, но ни автор, ни читатели не придали ему значения. А между тем так в России еще никто не писал. Александр сочинил его с небрежной быстротой, не позаботясь об отделке, поэтому строчки у него вышли разной длины и совершенно беспорядочными. Таким размером издавна писали басни, имитируя разговорную речь — но у Грибоедова не было ни басенного содержания, ни басенной медлительной раздумчивости, свойственной даже Крылову. Таким размером в конце жизни иногда писал стихи Державин, но у него укороченные строчки располагались строго ритмично, наподобие припева в конце куплета:
Милый незабудка цветик!
Видишь, друг мой, я стеня
Еду от тебя, мой светик, —
Не забудь меня.
Встретишься ль где с розой нежной
Иль лилеей взор пленя, —
В самой страсти неизбежной
Не забудь меня.
Потом в этом стиле попытался творить Жуковский, но неизменно чередовал длинные и короткие строки через одну, что приводило к утомительному однообразию, худшему, чем в равностопных стихах. Например, в его знаменитом «Певце во стане русских воинов», необычайно популярном в 1812 году, глаз уставал скакать по лесенке стихов, хотя легких и звучных:
Наполним кубок! меч во длань!
Внимай нам, вечный мститель!
За гибель — гибель, брань — за брань,
И казнь тебе, губитель!
и так далее на двадцати страницах!
Грибоедов соединил легкость языка Жуковского с беспорядочной разностопностью басенного размера. Собственно говоря, он случайно открыл совершенно новый тип русского стихосложения, но сам не заметил этого и сразу же забыл о своей находке.
Не все стихи «Письма из Бреста Литовска» принадлежали самому Грибоедову. Были в армии и другие поэты-кавалеристы, двоих он упомянул; некоторых включил в текст по просьбе авторов, некоторых не включил — тоже по просьбе авторов. И подлинно, сам он едва ли сочинил бы такое приглашение Кологривову:
Вождь, избранный царем
К трудам, Отечеству полезным!
Се новым грудь твою лучом
Монарх наш озаряет звездным
и проч.
Однако автор приглашения не возражал против его публикации, хотя и анонимной. Описание же окрестностей Бреста, с язвительным упоминанием ненавистного Каченовского Грибоедов никому не уступил.
На острове посреди Буга были поставлены триумфальные ворота, войска, столы на триста человек: всё пленяло взор, всё приводило в изумление. Солдаты пели хвалебную песнь, стреляли пушки, играли музыканты, генерал стоял «безмолвен, удивлен, обрадован, растроган». Грибоедов не углублялся в детали пира: «Признаться, моя логика велит лучше пить вино, чем описывать, как пьют, и кажется, что она хоть и гусарская, но справедливая». После шумного офицерского обеда, под вечер, все переправились на другую сторону острова, где, к общей радости, нашли множество дам, чье присутствие стало, конечно, первым украшением праздника. Начался фейерверк, среди многих задумок горел вензель Кологривова и владимирская звезда. Тем временем весь остров иллюминировали, во временной галерее начались танцы, и всеобщее веселье длилось до рассвета. «Есть праздники, которые на другой же день забывают оттого, что даются без цели или цель их пустая. В столицах виден блеск, в городах полубоярские затеи; но праздник, в коем участвует сердце, который украшали приязнь, благотворительность и другие душевные наслаждения, — такой праздник оставляет по себе надолго неизгладимые воспоминания».
В восторженный и легкий слог «Письма» Грибоедов невзначай ввернул несколько цифр. Что до благотворительности, то гости собрали по подписке 6500 рублей в пользу госпиталя, а еще 100 рублей Грибоедов послал издателю «для бедных, которых так много после пожара Москвы». Но несколькими строками выше сообщил, что торжества стоили 10 000 рублей, не считая фейерверка. Так он слегка намекнул, что забвение «важных дел, скуки, горестей, неприятностей» обошлось слишком дорого. Во всяком случае, резервная армия повеселилась вовсю, и Грибоедов желал другим так же веселиться, как он 22 июня. И заключил свой рассказ: «Моя одна забота, чтобы праздники чаще давались».
Андрей Семенович был весьма доволен грибоедовским письмом. В конце четырнадцатого года он чувствовал себя несколько угнетенным, как и многие офицеры, проведшие войну в резервных войсках. Их «важные дела и неприятности», связанные со службой, остались позади, и из-под пера Грибоедова невольно вырвались слова о «скуке и горестях», забвения которых они искали на празднике. Они не шли в атаку под Лейпцигом, не въезжали на коне в Париж, не были даже в свите государя. Они занимались необходимым делом — готовили подкрепления для русской армии, держали в повиновении Польшу, — но делом новым, малозаметным и неблагодарным. Император оценил их заслуги, пожаловав орден Кологривову, но и тот мечтал о чем-то большем. В военной службе генерал достиг вершины, поскольку рассчитывать на командование армией явно не мог. Оставалось зарекомендовать себя выдающимся экономом и пойти по иной стезе.
