Александр Лавров - От Кибирова до Пушкина
Месяц длится та агония: тащут друзей, не выпускают, меня не берут… Что думать?.. За что?.. Не мы ли с Кл<авдией> Ник<олаевной> сидели шесть лет [безвы<ездно>] в Кучине?[491] К. Н. навещала раз в неделю мужа и мать в Москве; я никого не видел: трудолюбиво работал, агитаций не разводил; трах — какие-то косматые лапы врываются в мирное уединение (почти самоссылку), насильно вырывают единственного друга и единственного собеседника; а все наработанное за 10 лет отнимают.
_________________Я никому не мешаю; и я готов хоть отправиться на северный полюс, чтобы быть с другом; Но… Но… Но… Если у меня насильно погасят последний свет жизни… я… не… ручаюсь за себя! Неужели участь русского писателя — веревка Есенина![492]
P. S. Извиняюсь, что пишу Вам так неразборчиво, впопыхах; только что узнал об отъезде Евгения Ивановича и тороплюсь с ним увидеться (еду в Ленинград); отсюда и спех, и неудачность выражений и подчёрк.
Кроме всего: эта история с изъятием одного за другим друзей, изъятие близкого мне человека, ужас, машинка и пьяная повешенность в воздухе, сразили меня.
Два забытых стихотворения Вячеслава Иванова
Если самым приблизительным образом, на глаз наметить баланс ивановских штудий за последние тридцать лет, нужно сказать, что хуже всего мы знаем Иванова десятых и первой половины двадцатых годов. Сегодня, когда только что на стол легло двухтомное издание переписки Вячеслава Иванова с Л. Д. Зиновьевой-Аннибал, прекрасно подготовленное Н. А. Богомоловым и М. Вахтелем (позволю себе в этом абзаце, не юбилейного преувеличения ради, а лишь для краткости, опустить имена соавторов и многих коллег, чьими вкладами в сумму новых знаний пренебречь не посмел бы — если бы стал подводить историо- и библиографический итог детальный), сегодня можно сказать, что мы наконец неплохо знаем биографию и — за нею, сквозь нее — жизнестроительство Иванова от начала 1890-х годов до смерти Лидии Дмитриевны. Но и далее — книги Н. А. Богомолова и Г. В. Обатнина позволяют достоверно судить о пути Вячеслава Иванова до начала 1910-х. На другом конце мыслимого жизнеописания богатый фактографический материал мы находим в изданной семейной переписке, относящейся ко времени эмиграции. Настоятельная необходимость — осветить время славы, время «Вячеслава Великолепного», признанного мастера и мэтра, законодателя и судьи. Задача тем более трудна, что в этом отрезке истории нет документа, равного по разрешающей способности переписке с домашними, по сути дела — многолетним дневникам…
Сказанное как будто пренебрегает страшным рубежом, 1917 годом. Но под определенным и вполне правым углом зрения вещи выглядят именно так, ведь речь идет о нашем знании и о жизни непрерывной. Как жизнь строилась и как наша мысль представление о ней структурирует — дела одной плоскости, на другой — вопросы о плотности и достоверности фактического знания, которое одно и позволяет осмысление прошлого, определяя и критерии суждения.
Особая проблема в этой связи — выявление и освоение корпуса текстов, созданных в интересующее нас время. Собственно, это — вопрос о творчестве Вячеслава Иванова. Не было сделано, кажется, даже попыток собрать в единую картину сведения о такой специфической области его художества, как творчество поведенческое (теургия, жизнестроительство par excellence). Мы неплохо знаем «башню», «гафизитов», «академию» — а можно ли как-то обобщить сведения о Вячеславе Иванове — лекторе и диспутанте, руководителе студий и кружков? (Этот «жанр» трансцендирует пришествие большевиков с их цензурой, насилием и бытовой разрухой и несвободой слова; много говорилось о студийном половодье первых пореволюционных лет, что будто бы отражало то ли тягу масс к искусству, то ли торжество искусства над скудельной жизнью, — я уверен, что тут перед нами инерция форм культуры, сложившихся и расцветших в предреволюционные десятилетия.) Далее: статьи Вячеслава Иванова, созданные после «Родного и вселенского», не собраны — ни физически, ни мыслимо, на одном предметном стекле, что заставило бы рассмотреть преемственность или прерывность мысли Иванова, творческой воли, поведенческих стратегий. И далее: «Свет вечерний» представляет собою автоинтерпретацию корпуса лирики после «Нежной тайны». Этот творческий жест исполнен содержания, которое еще предстоит осмыслить: чего стоит исключение, вернее — невключение «Человека», «Младенчества» (при том что в «Кормчих звезда», скажем, аналогичный материал находил себе место), исключение «Песен смутного времени», исключение множества отдельных стихотворений, типологически, казалось бы, не отличающихся от тех, что введены в книгу.
Как мы все понимаем, ответственному суждению по этим вопросам должен предшествовать максимально полный сбор и свод материала. В мае 1922 года поэт писал из Баку другу: «…коснея, медленно обращаюсь в землю, откуда взят. Муза же моя, кажется, умерла вовсе»[493]. Сходные свидетельства о себе он повторял не раз, и общим местом разговора о Вячеславе Иванове принято утверждение, что между недописанным сонетом из глубины 1920 года и «Римскими сонетами» пролегло молчание, что и позже, до «Римского дневника» 1944 года поэт стихов почти не писал, «покаянья плод творя». Вообще говоря, это похоже на правду, но все же — неправда. Стихов в двадцатые и тридцатые годы было мало, однако между этими немногими — произведения из числа важнейших и лучших во всем наследии Вячеслава Иванова (например, «Палинодия», «Собаки»). А для создания целостной картины ивановского творчества необходимо учесть все немногое, что было создано, независимо от оценки качества. Несомненно, раздел двадцатых годов в мыслимом хронологически упорядоченном «Полном собрании стихотворений Вячеслава Иванова» окажется богаче и интереснее сегодняшних ожиданий. Для него я и предназначаю два номера, относящиеся к бакинскому времени. Утверждение О. А. Шор, будто Иванов в Баку «написал одно стихотворение (если не считать шуточных произведений)»[494], было оговоркой, поскольку в книге «Свет вечерний» она сама комментировала и «Зых», и «Памяти Блока». Вот еще два стихотворения, отнюдь не шуточных.
I.
Творцу миров иллюзии волшебной,
Слепительных миражей кузнецу
Пой, светлый хор, гимн славы, гимн хвалебный
Волхву кулис, прекрасного жрецу.
Богослуженье или забава,
Где гением озарено,
Искусство — одно.
Художнику — слава.
Тому, чей жезл из сумрака изводит
Живую явь — и сон из яви ткет,
Кто жизнь души в существенность возводит
И форму ей, и краски ей дает:
Кто новизну приемлет здраво,
Чей право судит верный вкус, —
Советнику муз.
Художнику — слава.
Фантазии любовнику, хорегу
Высоких действ и праздничных затей,
Кто плоть мечте, очам дарует негу,
Пой, дружный хор, дружнее и звончей.
Мерцает небо величаво
Сквозь ткань узорного шатра…
Искусство — игра.
Художнику — слава.
Перед нами — «Текст кантаты написанной для торжественного вечера, чествования 35-тилетия сценической деятельности Н. Н. Боголюбова (слова Вячеслава Иванова, музыка М. Е. Попова)»[495]. Здесь кантата воспроизведена по ее единственной публикации — в четырехстраничной программке вечера, которым бакинское общество 19 декабря 1923 года чествовало Н. Н. Боголюбова[496]. Этот редкий документ — не единственный ли уцелевший экземпляр? — был подарен мне Александром Осиповичем Маковельским и его дочерью Софьей Александровной в 1963 году, когда я в Баку начал собирать материалы по биографии и творчеству Вячеслава Иванова. О встрече с друзьями профессора-поэта во мне живет теплая и благодарная память.
Н. Н. Боголюбов (1870–1951) — известный оперный режиссер, в 1911–1917 годах работал в Мариинском театре, после революции — в провинции; в интересующее нас время — профессор Бакинской консерватории, наиболее авторитетный представитель русской театральной культуры в Баку[497]. В предисловии к «музыкальной трагикомедии» «Любовь — мираж?» Иванов, рассказывая, как создавал ее вместе с Н. Н. Боголюбовым и М. Е. Поповым, называет первого «уважаемым приятелем», второго — «другим моим добрым приятелем»)[498]. В тех же тонах выдержано и мемуарное свидетельство Д. В. Иванова:
В Баку шла в те дни оживленная культурная жизнь, особенно блистала опера, где был хороший оркестр, появлялись, несмотря на трудные времена, знаменитые гастролеры. Помню, например, Собинова в «Лоэнгрине» <…> Особенно дружеские отношения установились между Вячеславом, Лидией, ее учителем композитором Михаилом Поповым и главным режиссером городской оперы Николаем Николаевичем Боголюбовым. Так, во время одной из частых дружеских встреч возник неожиданный проект: поставить в Баку «оперетту»… — и т. д.[499]
