Мария Котова - В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец»
316. Мы — разночинцы. — Ср. с катаевской подписью под фотографией А. Н. Толстого в альбоме, составленном А. Е. Крученых: «Автор письма граф Ал. Н. Толстой за утренним туалетом. С почтением, разночинец В. Катаев» (РГАЛИ. Ф. 1723. Оп. 3. Ед. хр. 1. Л.97) и с отрывком из рассказа К. «Медь, которая торжествовала»: «А я разночинец, у меня нет быта и правил, нет семьи, нет ничего, кроме молодости, закаленной дочерна в пламени великого пятилетия» (БЭ. С. 63). Вероятный источник этой автохарактеристики К. — автобиографическая фраза О. Мандельштама из его книги «Шум времени» (1923): «Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова» (Цит. по: Мандельштам. С. 41).
317. Может быть, мы излишне идеализировали революцию, не понимая, что <…> полная, химически чистая свобода настанет в мире еще не так-то скоро, лишь после того, когда на земном шаре разрушится последнее государство и «все народы, распри позабыв, в единую семью соединятся». — Неточная цитата из ст-ния А. С. Пушкина «Он между нами жил…» (1834). У Пушкина: «…народы распри позабыв // В великую семью соединятся».
318. В реквизированном особняке при свете масляных и сальных коптилок мы читали по вечном стихи, в то время как в темных переулках города, лишенного электрического тока, возле некоторых домов останавливались автомобили ЧК с погашенными фарами и над всем мертвым и черным городом светился лишь один ярко горевший электричеством семиэтажный дом губчека, где решались судьбы последних организаций, оставленных в подполье бежавшей из города контрреволюцией, а утром на стенах домов и на афишных тумбах расклеивались списки расстрелянных. — Деятельность одесской губчека подробно воссоздана в повести К. «Уже написан Вертер» (1979). Главному герою этой повести — художнику Диме, арестованному по доносу сексотки Инги, удается затем выйти на свободу. О том, что творилось в особняке, принадлежавшем одесской губчека, К. знал не понаслышке — в 1920 г. он проходил по делу о польско-английском заговоре и провел в тюрьме несколько месяцев: арестованный в марте К. был освобожден между 5 и 14 сентября (См.: Вертер. С. 82). В комментарии С. З. Лущика сообщается, что точный адрес особняка одесской губчека был: Маразлиевская, д. 40. Он же отмечает, что этот особняк состоял не из семи этажей (как у К. в «АМВ» и в повести «Уже написан Вертер»), а из пяти. Упомянутая в «АМВ» афишная тумба со списками расстрелянных — ключевой образ повести «Уже написан Вертер». Здесь художника Диму тайно выпускает из тюрьмы друг его матери, но в список расстрелянных Диму все же вносят, чтобы не вызывать подозрений у других чекистов. Матери Димы суждено разминуться с сыном, прочесть его имя в списке расстрелянных на афишной тумбе и покончить с собой.
319. Я даже не заметил, с чего и как начался роман ключика. Просто однажды рядом с ним появилась девушка, как нельзя более соответствующая стихам из «Руслана и Людмилы»: «…есть волшебницы другие, которых ненавижу я: улыбка, очи голубые и голос милый — о друзья! Не верьте им: они лукавы! Страшитесь, подражая мне, их упоительной отравы» — Из 4-й песни «Руслана и Людмилы» А. С. Пушкина.
320. Вероятно, читатель с неудовольствием заметил, что я злоупотребляю цитатами. Но дело в том, что я считаю хорошую литературу <…> составной частью окружающего меня мира <…>
Процитировал же Толстой предутреннюю летнюю луну, похожую на кусок ртути. Именно на кусок. <выделено К. — Коммент.> Хотя ртуть в обычных земных условиях существует как шарик. — «Месяц, еще светивший, когда он выходил, теперь только блестел, как кусок ртути» (Толстой Л. Н. Анна Каренина // Толстой Л. Н. Полн. собр. Соч.: в 90 тт. Т. 19. М., 1935. С. 166).
321. Семья ключика уехала в Польшу. Ключик остался. — В 1922 году.
322. Дела наши поправились. Мы прижились в чужом Харькове, уже недурно зарабатывали, иногда вспоминая свой родной город и некоторые проказы прежних дней, среди которых видное место занимала забавная история брака дружочка с одним солидным служащим в губпродкоме. По первым буквам его имени, отчества и фамилии он получил по моде того времени сокращенное название Мак <…>
Но в один прекрасный день дружок с веселым смехом объявила ключику, что она вышла замуж за Мака и уже переехала к нему.
Она нежно обняла ключика, стала его целовать, роняя прозрачные слезы, объяснила, что, служа в продовольственном комитете, Мак имеет возможность получать продукты и что ей надоело влачить полуголодное существование, что одной любви для полного счастья недостаточно, но что ключик навсегда останется для нее самым светлым воспоминанием, самым-самым ее любимым друзиком, слоником, гением и что она не забудет нас и обещает нам продукты.
Тогда я еще не читал роман аббата Прево и не понял, что дружочек — разновидность Манон Леско и что тут уж ничего не поделаешь.
Ключик в роли кавалера де Гриё грустно поник головой. Он начитался Толстого и был непротивленцем. Я же страшно возмутился и наговорил дружочку массу неприятных слов, на что она, весело смеясь, блестя голубыми глазами, сказала, что понимает, какую глупость совершила, и согласна в любой миг бросить Мака, но только стесняется сделать это сама. Надо, чтобы она была насильно вырвана из рук Мака, похищена.
— Это будет так забавно, — прибавила она, — и я опять вернусь к моему любимому слоненку.
Так как ключик по своей природе был человек воспитанный, не склонный к авантюрам, то похищение дружочка я взял на себя как наиболее отчаянный из всей нашей компании.
В условленное время мы отправились с ключиком за дружочком. Ключик остался на улице, шагая взад-вперед перед подъездом, хмурый, небритый, неумный, как ревнивый гном, а я поднялся по лестнице и громко постучал в дверь кулаком <…>
Вид у меня был устрашающий: офицерский френч времен Керенского, холщовые штаны, деревянные сандалии на босу ногу, в зубах трубка, дымящая махоркой, а на бритой голове красная турецкая феска с черной кистью, полученная мною по ордеру вместо шапки в городском вещевом складе.
Не удивляйтесь: таково было то достославное время — граждан снабжали чем бог послал, но зато бесплатно <…>
— Ты меня извини, дорогой, — сказала дружочек, обращаясь к Маку. — Мне очень перед тобой неловко, но ты сам понимаешь, наша любовь была ошибкой. Я люблю ключика и должна к нему вернуться. — Ср. с изложением этого эпизода Г. И. Поляковым, в 1935 г., со слов С. Г. Суок, Л. Г. Суок, Ю. Олеши и К.: «Познакомились на одном из литературных вечеров с одним бухгалтером, который питал слабость к стихам и даже сам пописывал стихи под псевдонимом Мак (начальные инициалы). Попавши к Багрицким и Олешам <…> он сразу влюбился в Симу <…>, бывшую в то время женой Олеши. В это время Багрицкие и Олеши успели уже распродать почти все вещи, и становилось туго, у бухгалтера же водились кое-какие запасы продовольствия — он служил и получал паек. Решили использовать знакомство с ним для того, чтобы подкормиться. Вначале у него несколько раз были в гостях одни сестры, затем они привели с собой мужей, причем бухгалтеру не было известно, что они являются мужьями сестер <…> В дальнейшем любовь бухгалтера настолько возросла, что он предложил Симе руку и сердце. Легкомыслие компании было настолько велико, что для того, чтобы позабавиться и как следует „погулять“, решено было согласиться на это предложение, причем сам Олеша совершенно не протестовал против такого оборота» (Спивак. С. 179–180). После заключения брака С. Г. Суок и Мака «Багрицкий и Олеша сидели вдвоем в подавленном состоянии. Решено было идти выручать Симу и забрать ее домой. Пошел Олеша. Однако хозяин даже не пустил его на порог. В это время пришел В. Катаев. Узнав, в чем дело, он принялся за него более решительно. Придя к бухгалтеру, с которым не был знаком, он вызвал его якобы по делу. Вошел в комнату и сказал: „Ну, Сима, собирайтесь“. Бухгалтер даже не протестовал, настолько он был ошеломлен такой решительностью <…> Сима быстро собрала свои вещи, прихватив попутно также и кое-что из вещей бухгалтера <…> Бухгалтер не прекратил после этого знакомства с Багрицким и Олешей. Он временами приходил к друзьям, садился в уголок комнаты и восторженно смотрел на Симу, прося в качестве особой милости позволить ему посидеть и полюбоваться ею еще несколько минут. В таких случаях Катаев, если он был при этом, брал на себя роль распорядителя и говорил: „Вам разрешается пробыть еще 10 минут, Мак“ или: „Ваш срок истек“. В последнем случае бухгалтер беспрекословно вставал и уходил» (Спивак. С. 180–182).
