Всеволод Багно - На рубеже двух столетий
В итоге можно сделать вывод, что, внимательно вчитавшись в роман Кесселя «Княжеские ночи», Ремизов понял его глубинный смысл. В этом произведении фактически была предпринята попытка осмыслить поведенческий код русской культуры в условиях ее существования внутри «чужой» (в данном случае — французской) культуры. В романе изображено функционирование ее низовых видов как некоей субкультуры («русского Пигаля»), вошедшей на правах «ассимилированной экзотики» в систему французской культуры. В то же время в образе главного героя — русского писателя Степана Морского — Кессель воплотил свое представление о закрытости, моральной индифферентности и эстетической самодостаточности высших пластов русской культуры в ситуации их функционирования в границах «чужого пространства». Общеизвестно, что в России XIX века классическая литература выполняла не только эстетическую, но и нравственную роль, была неким моральным вектором общества. Используя фигуру героя-писателя, благодаря прямому прототипу четко маркированного как «живой классик», Кессель через этот образ фактически доказывал не только девальвацию, но и исходную несостоятельность ценностей русской литературы. И А. М. Ремизов возмутился именно тем, что его личность была использована для создания героя, на чьем примере обосновывалась исчерпанность высокой духовной миссии русской литературы.
Алла Грачева (Санкт-Петербург)Александру Васильевичу Лаврову
I
АКРОСТИХ
Лавр благовонный осенил чело
Аякса благородного под Троей
Ворочая тяжелое весло
Разбил корабль славнейший из героев
О боги! Сколь ужасно наказанье
Влекомому к бессмертному признанью
II
Ты Логос сочетал и Эрос
Под знаком нового креста
Сшибая с нас и спесь и серость
Ты свят и жизнь твоя чиста
Тебе орлу доступно небо
К тебе склоняется Христос
А мы для хлева и для хлеба
Закапываемся в навоз
Наивный плут князь Мышкин в сбруе
Нас ужасая и дразня
Искариотских поцелуев
Беги воскликнув Чур меня
Но помни: в суетности мира
Держать пред Господом ответ
Смертельно смертному… Секира
Над головой твоей грядет
Врунишка с вечностью в обнимку
Дурашка книжный том и гном
Накрывшись трансцендентной дымкой
Ты растворяешься в фантом
Лети… Тебя века искала
Твоя безумная стезя
На грани кала и астрала
С тобой помолятся друзья
III
КАРА-ДАГ
Смири гордыню. Помолись. Судьба слепа.
Доверься инстинктивному уменью.
Уходит в небо горная тропа.
Ступай, держась за ветви и каменья.
Три тысячи шагов в палящий зной.
Неверная щебенка колет ноги.
Из-под надбровных дуг смахни рукой
Слепящий пот, упав на полдороге.
Тропа теряется в камнях, ползи туда.
Зажмурь глаза на круче перевала:
Внизу, в полуверсте, кипящая вода
Бесшумно бьет в обугленные скалы.
Запомни диво это. Поиграй,
Побалансируй на ветру над миром…
Невероятен первобытный рай,
Расчерченный парящих птиц пунктиром.
Не выбирай проторенных дорог,
Спускайся вниз по горному распаду…
Колючки терна. Сухо пахнет дрок.
И под тобой поют в траве цикады.
IV
Сей мир переперчен, но пресен:
Тусовки, разборки, туше…
Ошметки хасидских песен
Смердят в моей темной душе.
Я, выломившийся из строя
Гоплит, убиенный копьем.
Сгорев, моей юности Троя
Забита бурьяном, репьем.
Иначе: я — Божья коровка
С мечом и щитом на ремне.
Страдающая полукровка:
Татарин и русич во мне…
С торжественностью иерея
Стиха воздымая потир,
Печалуюсь: крови еврея
Нет в жилах… Печеночный тир
Подвергнут обстрелу таблеток, —
Господь костерит подлеца, —
Приди, корешок-однолеток,
И кровь промокни мне с лица.
Заносчивое мессианство
Поганых равнин и болот,
С чужого плеча окаянство,
Россия, твой блуд и оплот…
Разверста и выбита рама —
Сквозняк и осколки — тот свет.
Дорога, ведущая к Храму, —
Лишь Ветхий и Новый Завет.
Отчизны веселая тризна.
Топор неподъемно кровав…
Палачеству стих — укоризна
И знак неотъемлемых прав,
Которые Бог на скрижали
Занес, заповедав сынам…
Так тяжко нас мяли и жали,
Что трудно очухаться нам.
Молюсь… но о чем ни проси я,
Мечтаю: пусть сгинет Конь Блед,
Чтоб в славе Христовой Россия
Горела бы тысячу лет.
Как молния, бьющая свыше,
Летит изречение к вам:
«Имеющий ухо да слышит,
Что Дух говорит церквам».
Нас вера избавит от тленья,
Нас сладкие слезы спасут…
Надеюсь, мое поколенье
Не узрит Господень Суд.
Три конца истории. Гегель, Соловьев, Кожев
Последние несколько десятилетий мы снова и снова слышим рассуждения о конце истории, конце субъективности, конце искусства, смерти Человека, и прежде всего смерти автора, о невозможности творчества в современной культуре. Исток этого дискурса — в курсе лекций о «Феноменологии духа» Гегеля, прочитанном Александром Кожевом в парижской Школе высших исследований между 1933 и 1939 годами. Лекции эти регулярно посещали такие ведущие представители французской интеллектуальной среды того времени, как Жорж Батай, Жак Лакан, Андре Бретон, Морис Мерло-Понти и Раймон Арон. Записи лекций Кожева циркулировали в парижских интеллектуальных кругах и были предметом пристального внимания, в том числе Сартра и Камю. Этот курс лекций — известный под непритязательным названием «Семинар» — приобрел в то время полумифический статус и сохранил его почти до наших дней. (Лакан назвал свой курс лекций, который он начал читать после смерти Кожева, «Семинаром».) Конечно, апокалиптические рассуждения о грядущем конце истории не новы. Но Кожев, в противоположность традиционной точке зрения, утверждал, что конец истории не ждет нас в будущем. Он уже произошел, в XIX веке, — что было засвидетельствовано философией Гегеля. По Кожеву, мы уже довольно продолжительное время живем после конца истории, в ситуации постистории — мы бы сейчас сказали, в ситуации постмодерна — и лишь не до конца осознаем свое положение, пока.
Этот перенос конца истории из будущего в прошлое был в новинку в то время, когда Кожев пытался убедить в этом своих слушателей. Возможно, поэтому он попытался проиллюстрировать и подтвердить свои теоретические рассуждения практикой собственного письма. Кожев неизменно настаивал на том, что он отнюдь не пытается сказать что-либо новое, — потому что сказать что-либо новое уже невозможно. Он делал вид, что просто повторяет, воспроизводит текст «Феноменологии духа» Гегеля, ничего к нему не добавляя. Свои философские сочинения Кожев никогда не публиковал и, собственно, не завершал — за исключением нескольких мелких статей. Курс его лекций о Гегеле, опубликованный после Второй мировой войны (в 1947 году) под заглавием «Введение в чтение Гегеля», представляет собой пеструю конструкцию из текстов и заметок, принадлежащих перу самого Кожева, и записей его лекций, которые были сделаны разными лицами из числа слушателей. Этот сборник разнородных текстовых фрагментов был подготовлен не самим Кожевом, а писателем-сюрреалистом Раймоном Кено. После войны Кожев полностью отказался от занятий философией — потому что философствовать после конца истории, с его точки зрения, не имело никакого смысла. Он обратился к дипломатическо-бюрократической карьере. В качестве представителя Франции в Европейской комиссии Кожев стал одним из создателей современного Европейского Союза. Он разработал соглашение о тарифах, которое и сегодня остается одним из столпов европейской экономической системы. Умер Кожев от сердечного приступа на одном из заседаний Европейской комиссии в 1968 году. Можно сказать, что Кожев был своего рода Артюром Рембо современной бюрократии — философом, который сознательно стал мучеником постисторического бюрократического мироустройства.
