Галина Гордиенко - Запах полыни
В конце концов, должен же он сказать этой девчонке, Никитиной матери, о настоящих ценах на разрисованные доски? Да и о выставке договориться пора, хотя…
Ее рисунки на тему Азии чем-то смущали Колыванова. Нет, они ему нравились, даже слишком, но…
Было, как мнилось Колыванову, в них что-то глубоко личное, почти болезненное, не рассчитанное на равнодушного зрителя. Какой-то эмоциональный перебор, крик души, что ли? Все там с надрывностью, щемящей тоской, явным преувеличением, все чересчур откровенно.
Небо не просто небо, а НЕБО. Причем чужое, неистовое, полное непонятной страстности и накала. Все в этих рисунках кричало: именно под таким небом нужно жить, а еще лучше — умирать.
Пугающе яркое и жаркое нездешнее солнце; высоченные пирамидальные тополя и странные корявые деревья с вытянутыми серебристыми листьями — оливки, с мелкими темно-зелеными — карагачи; животные с тоскливыми всезнающими глазами, покорными и обреченными; дети же и старики — с невинными, чистыми, почти младенчески наивными…
Как можно написать такое акварельными красками, Колыванов не представлял. Ему почему-то казалось: мать Никиты откажется выставлять свои рисунки. Они принадлежат только ей, иначе бы не прятала на шкафу, как он сразу не понял?
Воплощенные сны!
Так сказал мальчишка.
Интересно, почему его мать бредит Востоком?
Колыванов очень надеялся, что Никита не разболтал об отданных акварелях. Тогда их можно незаметно вернуть на место. Достаточно просто спросить художницу, желает ли она участвовать в выставке. И если нет…
Но как хотелось купить пусть одну картину! Или хотя бы показать специалисту! Может, рискнуть, раз работы все равно у него?
Колыванов посмотрел на часы и ухмыльнулся: половина двенадцатого. Как раз поговорит с матерью Никиты и съездит перекусить. Дома ждут фаршированные перчики со сметанным соусом, его любимые, мамочка постаралась.
Колыванов раскланялся в дверях с молоденькой программисткой — Леночкой Захаровой, кажется? — и вошел в офис, всей спиной чувствуя ее любопытный взгляд. Раздраженно передернул плечами и с усмешкой подумал, какой классной идеей оказался его давний фиктивный брак.
Спасибо Таньке, подсуетилась!
Все, кому нужно, какими-то окольными путями узнавали, что он женат. Самой достоверной версией среди соискательниц на его руку, сердце — а главное — на тугой кошелек! — считалась такая: его жена тяжело больна, поэтому живет где-то на Средиземном море.
Названия городов, как и размеры его собственной виллы, варьировались. Имя «жены» всякий раз поражало экзотичностью, звучало то гортанно, то напевно, фантазия рассказчиц не знала предела. Почти каждая любовница пыталась прощупать почву: любит не любит.
Колыванов в разговор втянуть себя не позволял. Делал печальное лицо и значительно молчал, легенды придумывались любопытными женщинами, до него доходили лишь отголоски.
Только мать однажды смутила, задав вопрос в лоб: правда ли, что женат? Но Колыванов так искренне расхохотался, что она успокоилась.
Колыванов поморщился: последнее время он все чаще вспоминал о своем «браке». Сам толком не понимал — почему. То ли после встречи со смешным независимым мальчишкой — неплохо бы когда-нибудь обзавестись таким же сыном, — то ли из-за маленькой очкастой уборщицы.
Что-то в ней оказалось такое…
Если бы Колыванов был суеверен, точно решил бы, что его приворожили. Или опоили колдовским зельем. Или сглазили. Иначе почему его руки до сих пор помнят эту некрасивую — что уж себе-то врать — девчонку?
Может, действительно что-то есть в сказке: мол, у каждого имеется своя половина, часть тебя самого, без нее ты ничто, не будет ни счастья тебе, ни душевного покоя. Мало кому везет встретить в этой жизни утерянную половину, но…
Стоит ее увидеть, и все твое естество приходит в волнение, какая-то неведомая химия лишает покоя, будоражит и мешает сну. Бывшие любовницы — любовники? — становятся безразличны, мысли только о ней, единственной, как ни гони и ни противься.
Колыванов недовольно поморщился: ему пришлось расстаться с Ниной, хотя совсем недавно она вполне его устраивала. Колыванов даже начинал изредка подумывать о женитьбе: какая разница — не она, так другая?
И вдруг Нина стала раздражать. Без причины. И пропало малейшее желание видеть ее.
Расстались спокойно, хотя Колыванов чувствовал себя виноватым, знал: Нина мечтала о замужестве и ребенке, счастье, что он ничего не обещал и не обнадеживал. К тому же она прекрасно знала: Колыванов женат. И он чуть ли не с первой встречи предупредил, что о разводе не может быть и речи.
Колыванов хмуро усмехнулся: зачем, спрашивается, они расстались? Эта маленькая замарашка на него внимания не обращает. Увидев, тут же норовит исчезнуть, того и гляди, он обзаведется комплексом неполноценности из-за жалкой уборщицы. Ведь, если честно, он рвется сюда вовсе не из-за неизвестной художницы!
Кстати, что Колыванов знает о ней?
Практически ничего.
Ну, мать Никиты. Работает офис-менеджером. Занимает под «кабинет» бывшую кладовку.
Да, вот еще: у нее сорок второй размер ноги, если судить по шлепанцам! И тусклые, бесцветные волосы, если он не ошибся, когда заглядывал в комнату вместе с Никитой.
Проклиная собственную глупость, Колыванов для начала обежал весь офис, высматривая очкастую девчонку. Причем так пристально вглядывался в лица, что его спросили, кого ищет. Пришлось соврать, что Векшегонова.
Естественно, его отправили в приемную. Расспрашивать секретаря.
Колыванов разозлился и решил, что в открытую поинтересуется маленькой уборщицей. В крайнем случае потребует принести ее личное дело — в конце концов, кто тут хозяин? Он имеет право — и даже обязан! — знать по именам всех своих работников, не настолько велико его царство-государство.
Впрочем, Колыванов напрасно себя взвинчивал. К его искреннему изумлению, ни в приемной, ни в кабинете Векшегонова секретарши не оказалось.
Пообещав себе взгреть при встрече глупую безалаберную девчонку, — как можно оставлять без присмотра святая святых: кабинет шефа?! — Колыванов понял, что напрасно потратил время. Вполне мог приехать сюда к двум.
Вовремя вспомнив о художнице, он немного взбодрился: появилась уважительная причина задержаться, а там…
Мало ли что может случиться?
И вот Колыванов уже десять минут без толку колотится в закрытую дверь, свирепея все больше и больше: кто разрешил этой девице — пусть она и мать Никиты — запираться среди рабочего дня? Причем не просто запираться, а гмм… не отвечать на зов высшего начальства!
Она что, у себя дома?!
Главное, Колыванов чувствовал: в комнате кто-то есть.
Во-первых, там горел свет, Колыванов не постеснялся заглянуть в замочную скважину — большую, под тяжелый ключ, каким только чудом здесь сохранили подобный антиквариат…
Во-вторых, ему чудилось там некое шевеление, вздохи и даже всхлипы. Ничего конкретного, но Колыванов не сомневался — обладательница сорок второго размера на месте.
Деликатный стук в дверь ни к чему не привел. Зато из всех кабинетов стали выглядывать любопытные, что Колыванова окончательно разозлило, и он пустил в дело ноги, не жалея дорогую обувь.
Видя его нескрываемое раздражение, недоумевающие сотрудники мгновенно попрятались по своим комнатам, как тараканы в щели. Колыванову даже стало не по себе: неужели на тридцать втором году жизни в нем прорезался самодур и попросту хам?
Не хотелось бы.
Правда, его политика начала приносить плоды: в комнате зашевелились, забегали, зашелестели.
Колыванов оживился и усилил натиск на несчастную дверь. От души пинал ее и с сожалением размышлял, что маленькой уборщицы в офисе нет. Наверное, закончила работу и ушла. Иначе…
На такой шум выскочил бы и мертвый!
Колыванов припомнил недавний парад сотрудников в коридоре и весело ухмыльнулся: похоже, ему нужно к врачу. Он неадекватен. Ведет себя как прыщавый, сексуально озабоченный подросток — а ему тридцать один! — просто смешно.
Неужели всему виной маленький щуплый очкарик? То бишь здешняя работница метлы и влажной тряпки?
Колыванову послышались шаги. Он временно приостановил атаку на дверь и замер, прислушиваясь.
— Кто там? — Тоненький голосок за дверью испуганно дрогнул.
— Почтальон Печкин, — с удовольствием отозвался Колыванов, — разве непонятно?
За дверью ошеломленно молчали. Колыванов грозно вопросил:
— Или не ждали?
— Не открою, — неуверенно сопротивлялись за дверью.
— Значит, открою сам, — кротко согласился Колыванов, — замок, правда, придется новый ставить, а то и саму дверь менять…
Оба помолчали, испытывая на крепость противную сторону. Колыванов покосился на часы и про себя выругался: домашний обед, несомненно, отменялся. Плакали мамины фаршированные перчики — уже половина первого.
