Людмила Иванова - Персонажи карельской мифологической прозы. Исследования и тексты быличек, бывальщин, поверий и верований карелов. Часть 1
– А кто это был?
– А кто знает, кто был?! Сюндю или кто был! Кто это Сюндю, мы ведь не смотрели. Ну, говорят, что Сюндю да Сюндю. Как ворох сена катился вслед, наверное, Сюндю был. Мы сами не знаем, есть или нет. А раз ворох следом катился, значит, есть.
ФА. 1734/8. Зап. Конкка У. С., Трофимчик 3. М. в 1972 г. в д. Падапы от Савельевой М. Г.
Поднимается из проруби в тулупе
54
– A mibo se on Syndy?
– Mist’d mie tiijän, ken on Syndy. Sanottii miula.
– Midäbo sanottii Synnystä?
– Ka midä sanottii, Syndyy? No varattii, varattii, miän v detstve vie sanottih Syndy tulou, hypiäkkiä lapset pagoo. Myö toze emmä ni kyzyn, midä se Syndy, pidäis hos vanhoilda starikoilda kyzyö, midäbä händä pöllätettii, se Syndyy. Sanottii, avannosta nouzou, turkkiloissa, vain kussa tulou, kakardau muada myöten, sanottii semmoista.
– А что это за Сюндю?
– Откуда я знаю, кто этот Сюндю. Говорили мне.
– Что говорили о Сюндю?
– Да что говорили? Говорили, что Сюндю…
– Боялись этого Сюндю?
– Но, боялись, боялись. В нашем детстве ещё говорили: Сюндю идёт, бегите, бегите, дети, прочь. Мы тоже не спрашивали, что это за Сюндю. Надо было хоть у стариков спросить, чего им пугали, этим Сюндю. Говорили, что из проруби поднимается, в тулупе, или откуда там идёт, переваливается по земле. Так говорили.
ФА. 1735/6. Зап. Конкка У. С., Трофимчик 3. М. в 1972 г. в д. Паданы от Толошиновой А. Г.
Сюндю приходит в неводе и в лодках
55
Meilä sanottih: kun tulou Syndi, se panou, kellä ollou nuottua, pitkä nuotta, millä vejetäh kalua, ne panou hattaraksi, a venehet panou kengäksi. Da siitä vain kävelöy kylyä myöte. Niin sanottih, jotta kuin heinyä tukku rouno on, semmoni on se Syndi. Avannosta nouzou… Pyykkijä ei pessä sillä välillä, kun se Vieristä proijiu, siitä.
У нас говорили: когда Сюндю приходит, он надевает (если у кого есть невод, которым рыбу ловят) невод как портянки, а лодки – как сапоги. И потом ходит по деревне. Так говорили, что он как ворох сена, такой он, Сюндю. Из проруби поднимается…. Одежду не стирали в тот промежуток, только когда Крещение пройдет, тогда….
ФА. 2958/17-2959/1. Зап. Конкка А. П. в 1986 г. в д. Реболы от Лукиной Е. И.
Сюндю появляется в сапогах и с плёткой
56
Syndyö kuimdelomaa kun käyvvää Rastavan da Vierissän kessellä, Rastava iellä päin, Vieristä jälgee. Vierissän kessellä ku käyvvää… yksi ristikanza sano. Sanou, lähemmä Syndyö kuundelomaa heinäsarajaa. No saraja kui vot ka t’äst’ä miän ku olis tuoho nyd männä sarajaa. Mänöy, heinätukkuu vieröu. Kui, sanou, vierin heinätukkuu, kui, sanou, tuli, ku veräjän reuskai kahtua päin (no saraiveräjät kahtua päin vet avauvutaa). Kui saraiveräjän reuskau, sanou, kui, sanou, kävelöy ymbäri sarajua, seinyä. A mie, sanou, virun, sanou, jo sidä kuolijana. Jo mie olen, sanou, kuolijana, virun kuolijana. Läksi, sanou, a ku kengät ne kylmät, kengät kruuckutaa, latetta myö kävelöy. Läksi, sanou, veräjän pani umbee. Viehki, viehki niidä seinie pletilTä, kylmälTä pletilTä, läksi, veräjän pani umbee. Duumaicen, ku väcykkäzen ei tule, tästä lähen pois. Kui toaz tuli siiheze loaduu: pletilTä seinie, heinätukkuu. A mie, sanou, jo sielä virun, elävä ni kuolie. No ku nyt ei tulle kodvazen, ni lähen pois. Da ku kolmannen kerran vielä tuli. Kui sezidä roado. Ni jo net, sanou, zivoi dusi miulani, no se, sanou, virun niin, što vot kui kuolen. Proidi, proidi sarajaa myö, läksi, pani veräjät umbee. Läksi, veräjät pani umbee. Ei tule kodvazen. A min sen rastojaanijoa virun toizee tulendaa kerdaa soa, a tämä jo rodii pitembi rastojaanije. Ni ku, sanou, heinätukusta läksin sieldä, ni sanou, tulin pirffii, en malta, en tundenun, sanou, rahvahie nikedä, kedä oli pertissä, sanou.
Ni iče sanou, dostalin ijän en käynyn, dai ken, elgiä lähekkiä kuundelomaa. Vot, sanou, siinä miun kuundelus mit’t’yni on.
Сюндю ходят слушать между Рождеством и Крещением. Рождество сначала, Крещение после. В крещенский промежуток ходят. Один человек рассказывает: говорит, пошли Сюндю слушать на сеновал. Ну, сарай был, как сейчас, как бы в тот наш сарай идти. Пришла, в ворох сена легла. Как, говорит, легла на сено, как пришёл, как дверью хлопнет, распахнёт, ну дверь сарая настежь распахнёт. Как дверью сарая хлопнет, ходит вокруг сарая, и плетью по той куче сена начинает стегать, и по стенам сарая. А я, говорит, лежу там уже мёртвая. Пошёл, говорит. А уж как сапоги, замёрзшие сапоги скрипят, по полу ходит. Пошёл, говорит, дверь закрыл. Хлестал, хлестал стены плёткой, замёрзшей плёткой. Ушёл, дверь закрыл. Думаю: если скоро не придёт, уйду отсюда. Как пришёл снова, да как дернул снова дверь! И давай то же самое делать: плетью по стенам хлещет, по сену. А я уже там лежу, ни жива, ни мертва. Ну, если сейчас не придёт, уйду. Да как ещё третий раз пришёл. И то же самое делает. Ну, во мне уже и живого духу нет, лежу – вот-вот умру. Походил, походил по сараю, ушёл, закрыл дверь. Ушёл, двери закрыл. Не возвращается какое-то время. Полежала подольше, чем в прошлый раз, когда он вернулся. Ну, как вышла из этого вороха сена, вернулась в дом – никого из людей не узнаю, кто в доме есть.
Сама больше не ходила всю остальную жизнь, да и никто слушать не ходите. Вот как я, говорит, ходила слушать.
Сюндю видят как северное сияние
57
Synnynmoa on! On! Synnynmoa on talvel, konzu pakkaizet ollah suuret, saamoil ser’otkal.
Syndy – se kui sinul sanuu… Vops’e lähtet pihal, sanot: “Lähten minä Syndyy kuundelemah!“ А облака такие разные, разным сиянием таким, всяким-всяким узором играет. Там нету лунов ничего. Он такой чистый! Igraicou kaikelleh, kaiket svetal, jarkoi moine…
Händy kuunellah, sit kuuluu: sanou midätahto, pajattau midätahto mostu. Kuunellah pihal, suoriet, stoby iče et kylmäs. Se pidäy jongoi mennä polnoc, v 12 casov. Vot! A enne häi ei tule, polnoc! I sit kävelöy do dvuh casov do tr’eh. I sit kadou, eäre lähtöy. Jo roih nece t’omnoi-t’omnoi taivas, taivahan sen kaiken kattau… A konzu kävelöy, nägyy kui häi käveloy, kai, joga sijas. Kai ne ollah!
Häi nikuspäi ei tule, häi sitgi on. Häi moinegi on. Häi nikuspäi ei tule. Häi vops’e kaikkie tädä oblakkoi myö kävelöy. Häi ylähän on, a sit heitäldäh vähäizen, sinulluo tulou, sinuu neärittelöy vähäizen, sit lähtöy. Se talvel, pakkaizet ollah häi, 43°-44°, sit vai rockau, vai rockau. Astuu, kuulet, astuu, kengät: “Sik-sik, sik-sik!“ – sagajet.
Synnynmoan aigah pastetah, sit ikonah pannah net hänel. Sit ikonalluo pietäh päiveä kaksi – kolme, no iče syvvä ei rahvas, ei syvvä. Sit mennäh, libo pannah pihal sinne lumel, libo sie voron syöy, libo häi kylmäy, libo häi kunna kadou – ei soa tiedeä. A iče celovek ne kusal… Myö boabol sanommo: “Mikse sinä vie nenii lep’oskoi pastat?“ “Ole sinä, bunukku, päivilleh, tidde gu nimidä et“, – sanou. A staruuhat-to tiettih. Minä sanon: “Syö sinä ice!“ “Minä, – sanou, – tidden, kunna pidäy panna! Minuttah syöy!“ – sanou. Znaačit syöy, tulou, ottau, syöy häi. Nu ei suuret, moizet vot nengomaizet pastetah, ei suuret.
Земля Сюндю есть! Земля Сюндю зимой, когда морозы сильные, в самой середине.
Сюндю – это как тебе сказать… Вообще, пойдешь на улицу, скажешь: «Пойду я Сюндю слушать!» А облака такие разные, разным сиянием таким, всяким-всяким узором играет. Там нету лунов, ничего. Он такой чистый Играет по-всякому, всяким цветом, яркое такое…
Его слушают, и слышно: говорит что-то, поет что-то такое. Слушают на улице. Оденешься, чтобы самому не замерзнуть. Это надо идти уже в полночь, в 12 часов. Вот! А раньше он не придет, только в полночь! И потом ходит до двух часов, до трех. И потом исчезнет, уйдет. Уже небо будет темное-темное, закроет все небо… А когда ходит, видно, как он ходит, везде, в каждом месте. Все это есть!
Он ниоткуда не приходит, он тут и есть. Он такой и есть. Он ниоткуда не приходит. Он вообще здесь по облакам ходит. Он наверху, а потом спустится немного, к тебе придет, тебя подразнит немного, потом уйдет. Это зимой, морозы бывают ведь 430^J40 С, тогда потрескивает лишь, потрескивает лишь. Идет, слышишь, сапоги: «Шик-шик, шик-шик!» – шагает.
Во время земли Сюндю пекут, и к иконе кладут ему. Потом у иконы держат дня два-три, но сами люди не едят, не едят. Потом идут, или положат на улице на снег – то ли ворона там съест, то ли замерзнет он, или куда исчезнет – нельзя знать. А сам человек не кушал… Мы бабушке говорим: «Зачем ты еще эти лепешки печешь?» «Не болтай ты, внучек, раз не знаешь ничего!» – отвечает. А старухи-то знали. Я говорю: «Ешь ты сама!» «Я, – говорит – знаю, куда надо положить! Без меня съест!» – говорит. Значит, ест, придет, возьмет, съест он. Ну, небольшие, вот такие пекут, маленькие.
ФА. 3460/46, 3461/1. Зап. Иванова Л. И., Миронова В. П. в 2000 г. в д. Лахта от Максимова П. Д.
Сюндю сердится на шумную компанию
58
– Syndy ei ozutannuhes, a oli Syndy, sanottih. Boabuska sanou, sie kerävyttih taloih kuundelemah, a hihetetäh da hohotetah da nagretah. Sanou: “Ainos kerävyttö neccih, ei pie Syndyy kuunelta nagronkel da hihetyksenkel. Synnyn kuuneltes ei pie ni päivän pahoi paista, pidäy olla hyvin“. “A ei, sanou, midä rodei!“ A hyö ku ruvettih. Sanou: truvas teä tulou gu piirai värtinästy, plital kirbuou. A boabuska päcil magoau, boabuska oli tiedäi. “Nu, sanou, это ерунда! A kaccoakkoa ikkunah nygöi, midäbo sie tulou! Sie, sanou, tulou gu heinysoatto, dorogoa myö tänne, vieröy. “Nu nygöi, sanou, lapset, veräit pidäy salvata!“ Boabuska päcil lähti, sit veräit salbai, aminöici sie kui pidi. En tiije kui. Sit, sanou, azetui. Sanou, butto sanou boabuskal: “Hyvä, sanou, ennätit tulla salboamah. Ato, sanou, musteltus!“ A sit boabuska sanoi: “Kaco! Minä teidy kielän, pidäy olla hyväzilleh, a työ höhötättö da kaikkie! Ei soa, sanou, Syndyy kuunelta nengaleite“. A sit heitettih käyndy, sanou. No en tiije, en tiije, minä en. Minä en kävnyh.
Сюндю не показывается. Но Сюндю был, говорят. Бабушка говорит, собрались в доме пойти слушать, а хихикают, хохочут, смеются. Говорит: «Вот собрались здесь, не надо Сюндю слушать со смехом и хихиканьем. Когда собираешься Сюндю слушать, не надо в течение дня плохо разговаривать, надо хорошо себя вести». «А, ничего не будет!» А тут как началось! Говорит, из трубы выходят, ну, как скалки для пирогов, на плиту падают. А бабушка на печке спит, бабушка была знахарка. «Ну, – говорит, – это еще ерунда! А посмотрите-ка сейчас в окно, что там движется! Там, – говорит, – идет словно бы копна сена, по дороге катится. Ну, сейчас, – говорит, – дети, дверь надо закрыть!» Бабушка с печки слезла, двери закрыла, перекрестила, как положено. Не знаю, как. Тогда, говорит, остановилась, и будто бы сказала бабушке: «Хорошо, – говорит, – что успела прийти закрыть! А то, – говорит, – попомнили бы!» Тогда бабушка говорит нам: «Видите! Я вас унимала, надо быть по-хорошему, а вы хохочете да все! Нельзя, – говорит, – Сюндю так слушать!» А потом, говорят, перестали ходить. Но не знаю, не знаю я. Я не ходила.
