Роман Елизаров - Сборник бихевиорационализма
Повторяю, что логика способна быть негативной, разрушительной, всякая логика имеет темную сторону. Допустим мы имеем дело с инструкцией «переместить коляску». Идиот спрашивает: «что такое коляска?» при условии, что коляска стоит перед его носом. Этот вопрос идиот будет обосновывать своими логическими познаниями: он искренне убежден, что всякой вещи должно быть дано вербальное определение. Это свое «должно быть» он обосновывает как раз логикой. Здесь впрочем ясно, что речь идет об идиоте. Но, например, я хочу «создать голема». Здесь несколько сложнее, т. к. предметом является не воспринимаемое, а воображаемое. Здесь уже велико и кажется вполне обосновано искушение влезть человеку под руку с своим вопросом «а что такое голем?» Я однако и это считаю не вполне красивым. Хочется сказать: «да заткнитесь вы, дайте человеку „создать голема“ а там посмотрим». Я уже не говорю о вопросах «зачем вам перемещать коляску?», «зачем вам создавать голема?» Что это такое? Скажут: «вполне уместные вопросы, продиктованные логикой, всеобщими принципами мышления». Я скажу это чушь, это удавка, наброшенная на шею творцов: не все действия мотивированы, а лишь часть их и ниже я покажу как возникает мотивированное действие, которое буду называть условной инструкцией.
18.
Первое, на что наталкиваешься, знакомясь с греческими философами это как бы выпяченная наружу болезнь, что напоминает то, как французские аристократы выпячивали наружу сифилис, считая это заболевание аристократичным.
Приступая к изучению греческих философов обнаруживаешь странные определения чисел. У Пифагора о числах говорится очень многое: они и «начало и элемент» всего сущего, они и особые протяженные вещи; в классификациях единица – это точка, двоица – две точки, определяющие прямую, троица – плоскость; так что числа бывают «треугольными», «квадратными», «прямоугольными». Четные числа обозначали все неистинное, а нечетные все правдивое.
У Эврита вещи определяются числом счетных камушков, которые он располагал на плоскости, изображая фигуры человека, животного или растения, так что тело рассматривалось как состоящее из определенного числа материальных точек. От этого недалеко уже до демокритовского атомизма – любой предмет может быть представлен как некоторое количество атомов – их «число». Все, что существует – это атомы и пустота. В бесконечной пустоте-пространстве движутся, сочетаясь между собой, бесконечные по числу и по формам тельца; последние отличаются друг от друга формой, порядком и поворотом. «Смеющийся Гераклит» с помощью количества только объяснял все мироздание в чем видны большая мудрость для всякого кто пользовался маркетинговыми исследованиями и статистикой и нажился на простых доступе и селекции информации.
19.
Я впрочем склонен думать, что греки были большими ирониками и действовали примерно следующим образом: есть глупец, спрашивающий «что такое 1?», «что такое 2?» и есть отвечающий ироник, что представляет собой диалог не без лукавства, когда спрашивающему чего-то присваивается, становится «число два – это прямая линия» и пр., т. е. спрашивающий– как-то вшивеет.
20.
Вот вам пример уже откровенного бреда (если, разумеется, не счесть его шуткой) у арабского поэта:
У Алишера Навои:
«Кто на стезе любви един, в ком суть одна жива,
Земле и небу он – не враг, хотя число их – «два»!
Забудь привычку различать растенье, тварь и вещь:
Три эти сути не в ладах с единством естества!
На небо хочешь – отрешись от четырех стихий:
Они – как крест, губящий дух живого существа!
Пять чувств – не помощь мудрецу: где сердцем не поймешь,
Там два да три – как будто пять, да суть не такова!
Шесть направлений, шесть сторон – вся суть небытия,
А без того их имена – ненужные слова!
Проникнуть через семь небес – противно естеству:
Они – страшней кругов в аду – семи зияний рва!
Чуждайся рая, Навои, – восьми его кругов, —
В них – не опора для любви, а гибель торжества!»
21.
С другой стороны следует понимать, что эллины заимствовали свои познания, прибегая к ним с школярской добросовестностью мы как будто хотим напиться воды, но получаем уже вино или пиво повсеместно видим ссылки на Запад, если не впрямую на Египет, то на фантастическую Атлантиду. Пеласгические Афины элементарных интеллектуальных навыков нам почти неизвестны. Умные читатели греков никогда не переоценивали их вклад в цивилизацию, отношение к их культуре колебалось от скептического, когда мало понимали их, до близкого к восторженному: относительно первого или второго можно будет определиться в этой работе. В «Филебе» Платона:
«С о к р а т. Первоначально некий бог или божественный человек обратил внимание на беспредельность звука. В Египте, как гласит предание, некий Тевт, первым подметил, что гласные буквы [звуки] в беспредельности представляют собой не единство, а множество; что другие буквы – безгласные, но все же причастны некоему звуку и что их также определенное число; наконец, к третьему виду Тевт причислил те буквы, которые теперь, у нас, называются немыми. После этого он стал разделять все до единой безгласные и немые и поступил таким же образом с гласными и полугласными, пока не установил их числа и не дал каждой в отдельности и всем вместе названия «буква» [«первоначало»]. Видя, что никто из нас не может научиться ни одной букве, взятой в отдельности, помимо всех остальных, Тевт понял, что между буквами существует единая связь, приводящая все к некоему единству. Эту связь Тевт назвал грамматикой – единой наукой о многих буквах».
Подобное описание грамматики я не нахожу ясным. То, что очевидно в нем, это склонность греков к использованию категорий, характеристическое наследие, которое они нам оставили и плодом которых является «Наука логики» Гегеля.
Почему же не:
«А» черный, белый «Е», «И» красный, «У» зеленый,
«О» голубой – цвета причудливой загадки:
«А» – черный полог мух, которым в полдень сладки
Миазмы трупные и воздух воспаленный.
Заливы млечной мглы, «Е» – белые палатки,
Льды, Белые цари, сад, небом окропленный;
«И»– пламень пурпура, вкус яростно соленый —
Вкус крови на губах как после жаркой схватки.
«У» – трепетная гладь, божественное море
Покой бескрайних нив, покой в усталом взоре
Алхимика, чей лоб морщины бороздят;
«О» – резкий горний горн, сигнал миров нетленных,
Молчанье ангелов, безмолвие вселенных;
«О» – лучезарнейшей Омеги вечный взгляд!
Артюр Рембо «ГЛАСНЫЕ», перевод В. Микушевича
22.
Давно, в юности я придерживался следующего взгляда на вещи: я считал, что Аристотель был ироником. Я думал примерно следующее:
Аристотель в своих остроумных ироничных трудах замечает, что логика собственно наука, связанная с господством, которое он понимает не как действие, а как некотрое осмысление, причем не осмысление действия, а осмысление иного. В целом это сократически-платоническая традиция. В игре, которую ведет Аристотель с теми, кто осмысливает бездеятельность он подобен собаке или же Богу, выискивая причины, по которым «мудрые» бездействуют, а действуют стало быть дураки.
В «поиске причин» по его мнению следует искать «первые»; ими могут быть «основание», «цель», «материя», «любовь», «благо», «гнев», «элементы», «беспредельное», «число», «ум», «противоположности» и т. п. Все это – даже не осмысление действия, как я заявлял выше, а то, что философы называют рефлексией, т. е. осмыслением мышления, все это куда более удалено от проблемы действия. Если понимать это как пароли мнимого, лжи, следует прислушиваться к Аристотелю, стремившемуся устанавливать «первые причины», знать пароли типологических заблуждений, в связи с которыми переходят к заблуждениям частным. Так в связи с темой «материи» возникают частные проблемы «большого и малого» у Платона, «беспредельного» у элеатов, «огня-земли-воды-воздуха» у Эмпедокла, бесконечного числа гомеометрий у Анаксагора, в связи же с «движением» заговаривают о «Дружбе», «Вражде», «Любви», «Уме». Аристотель «Метафизика», глава 7 параграф 25-30, там же 30-35.
Аристотель учит, и в этом отношении он великий учитель, не придерживаться ни одного из этих фанатизмов, относиться к ним отвлеченно, и утверждает это не только теорией, но всей своей практикой. Аристотель – подлинный учитель, веселый скептик в этом отношении он мудрее всех мудрецов, ибо за мудростью выискивает большую мудрость, позволяющую быть в мудрости, не присутствуя в ней. Аристотель своеобразно приспосабливается к самому факту, что человек не действующее существо, а «мыслящее» существо причем более этого – мыслящее о самом мышлении, рефлексирующее, что можно сказать о Платоне. В этом отношении верные спутники Аристотеля те, кто вообще презирает философов и если Аристотель внутри философии возвышается над ней, будучи как бы «мудрецом» среди «мудрецов», то друзья ее атакуют ее извне.
