Мария Котова - В лабиринтах романа-загадки: Комментарий к роману В. П. Катаева «Алмазный мой венец»
290. Мы поднялись по каменной лестнице и вошли в мавзолей, посредине которого стоял гроб Теодорика. Но гроб был открыт и пуст, подобный каменной ванне. Я так привык представлять себе блоковского спящего в гробе Теодорика, что в первое мгновение замер как обворованный. — Ср. в письме Ал. Блока к матери от 13.5.1909 г. из Флоренции: «В Равенне мы были два дня. Это — глухая провинция, еще гораздо глуше, чем Венеция. Городишко спит глухо, и всюду — церкви и образа <…> Мы видели могилу Данта, древние саркофаги, поразительные мозаики, дворец Теодориха. В поле за Равенной — среди роз и глициний — могила Теодориха» (Блок А. А. Собр. соч.: в 8-ми тт. Т. 8. М.-Л., 1963. С. 284).
291. На обратном пути мы посетили церковь Святого Франциска, снова попали в тьму и холод католического собора с кострами свечей. Я бросил в автомат монетку, и вдруг перед нами, как на маленькой полукруглой сцене, ярко озарилась театральная картина поклонения волхвов: малютка Христос, задрав пухлые ножки, лежал на коленях нарядной мадонны, справа волхвы и цари со шкатулками драгоценных даров, слева — коровы, быки, овцы, лошади, на небе хвостатая комета <…> Это повторилось раз десять и вдруг погасло, напомнив стихотворение, сочиненное мулатом, кажется «Поклонение волхвов», где хвостатая звезда сравнивается со снопом. — Речь идет о ст-нии Б. Пастернака «Рождественская звезда» (1947), вошедшем в «Стихотворения Юрия Живаго»: «Мерцала звезда по пути в Вифлеем. // Она пламенела, как стог, в стороне // От неба и Бога».
292. — Ключик, — говорил я несколько дней спустя в старинном миланском университете <…> — был человеком выдающимся. В гимназии он всегда был первым учеником, круглым пятерочником, и если бы гимназия не закрылась, его имя можно было бы прочесть на мраморной доске, среди золотых медалистов, окончивших в разное время Ришельевскую гимназию, в том числе и великого русского художника Михаила Врубеля.
Ключик всю жизнь горевал, что ему так и не посчастливилось сиять на мраморной доске золотом рядом с Врубелем. — Одесский Ришельевский лицей, ко времени обучения в нем Ю. Олеши преобразованный в Ришельевскую гимназию, был открыт в 1817 г. Будущий автор «Зависти» окончил Ришельевскую гимназию в 1917 г. О его гимназических успехах ср. у Б. В. Бобовича: «Окончив в Одессе Ришельевскую гимназию с золотой медалью, Олеша уже в гимназические годы обладал знаниями, далеко превосходившими те, что давало учебное заведение. Он был отличным латинистом и всю жизнь мог вам на выбор цитировать Горация, Вергилия, Тита Ливия, Овидия Назона. В историю он был влюблен горячо и неизменно, знал ее досконально, непоказно и, смело наслаждаясь своей эрудицией, нередко ставил в тупик самых знающих» (Бобович Б. // Об Олеше. С. 23).
293. Он совсем не был зубрилой. — Исподволь обыгрывается звуковое сходство слова «зубрила» с будущим псевдонимом Ю. Олеши — «Зубило».
294. Единственным недостатком был его малый рост, что, как известно, дурно влияет на характер и развивает честолюбие. Люди небольшого роста, чувствуя как бы свою неполноценность, любят упоминать, что Наполеон тоже был маленького роста. Ключика утешало, что Пушкин был невысок ростом, о чем он довольно часто упоминал. Ключика также утешало, что Моцарт ростом и сложением напоминал ребенка. — Ср. в мемуарах З. Шишовой: «С удивлением я вспоминаю, что совсем недавно кто-то сказал, что Олеша „один из таких больших маленького роста людей, как, например, Наполеон и еще кто-то“. Мне Юра никогда не казался маленьким или низеньким» (Шишова З. К. // Об Олеше. С. 29).
295. При маленьком росте ключик был коренаст, крепок, с крупной красивой головой с шапкой кудрявых волос, причесанных а-ля Титус, по крайней мере в юности. — Ср. с впечатлениями А. Н. Старостина о Ю. Олеше: «Меня удивило, что для того, чтобы поцеловать женщину, мужчине пришлось приподняться на носках. Помнится, что я ощутил какую-то обиженность. Такая породистая голова требовала более крупного постамента» (Старостин А. // Об Олеше. С. 57–58), а также с автопортретом писателя: «Я росту маленького; туловище, впрочем, годилось бы для человека большого, но коротки ноги, — потому я нескладен, смешон; у меня широкие плечи, низкая шея, я толст» (Олеша 2001. С. 55). Ср. также с портретом Олеши из мемуаров Л. И. Славина, где к писателю примеривается прозвище, которое К. дал другому персонажу «АМВ»: «Широкогрудый, невысокий, с большой головой гофмановского Щелкунчика, с волевым подбородком, с насмешливой складкой рта» (Славин Л. И. // Об Олеше. С. 11).
296. Какой-то пошляк в своих воспоминаниях, желая, видимо, показать свою образованность, сравнил ключика с Бетховеном. — Хотя внешность писателя сравнивали с обликом Бетховена многие мемуаристы, выпад К. наверняка целил в Виктора Борисовича Шкловского (1893–1984), отмечавшего в своих воспоминаниях об Олеше: «Он был похож, я убедился, на Бетховена» (Шкловский В. Б. // Об Олеше. С. 299). См. отрывок из рецензии К. на «Ни дня без строчки»: «В досадном несоответствии с блистательным текстом всей книги находится вялое вступление В. Шкловского» (Цит. по: Катаев В. П. Собр. соч.: в 10-ти тт. Т. 10. М., 1986. С. 542). «У них старые счеты». Так Л. Ю. Брик охарактеризовала взаимоотношения К. и Шкловского в письме к Э. Триоле от 6.5.1967 г. (См.: Лиля Брик — Эльза Триоле. Неизданная переписка. (1921–1970). М., 2000. С. 509). См. также в мемуарах И. Гофф о Шкловском и К.: «Меня всегда удивляло их ожесточенное взаимное неприятие. Оно сочеталось с жгучим и взаимным интересом одного к другому» (Гофф. С. 11). После выхода в свет «АМВ» Шкловский написал на К. такую, ходившую в списках, эпиграмму (цитируем по одному из списков, оказавшихся в нашем распоряжении): «Из десяти венцов терновых // Он сплел алмазный свой венец. // И очутился гений новый. // Завистник старый и подлец».
297. В своем сером форменном костюме Ришельевской гимназии, немного мешковатый, ключик был похож на слоненка <…> Ведь и любовь может быть слоненком! «Моя любовь к тебе сейчас — слоненок, родившийся в Берлине иль Париже <…> Не плачь, о нежная, что в тесной клетке он сделается посмеяньем черни…» Ну и так далее. Помните? — К. пользуется своим званием «литературного генерала», чтобы (не называя имени автора) процитировать запрещенного в СССР Николая Гумилева (ст-ние «Слоненок» из гумилевской книги «Огненный столп» 1921 г.). Может быть, нелишним будет указать на то обстоятельство, что ключевой для «АМВ» образ «алмазного венца» возникал до этого не только у Пушкина, но и у Гумилева в ст-нии «Песня о купце и короле»: «Однажды сидел я в порфире златой, // Горел мой алмазный венец».
298. Едва сделавшись поэтом, он сразу же стал иметь дьявольский успех у женщин, вернее у девушек — курсисток и гимназисток, постоянных посетительниц наших литературных вечеров. — Ср. в рассказе К. «Бездельник Эдуард», где о Ю. Олеше говорится как о «молодом лирике, стяжавшем себе флорентийскими поэмами завидную популярность у городских барышень» (БЭ. С. 10).
299. Одно время он был настолько увлечен Ростаном в переводе Щепкиной-Куперник, что даже начал писать рифмованным шестистопным ямбом пьесу под названием «Двор короля поэтов», явно подражая «Сирано де Бержераку». — Здесь К. начинает «краткую прогулку» по тем страницам записей Ю. Олеши, которые сам автор «Трех толстяков» условно объединил заглавием «Золотая полка». Ср. в этих записях: «В юности я подражал Ростану (опять-таки Щепкиной-Куперник) — сочинял комедию в стихах» (Олеша 2001. С. 369).
300. Я думаю, что опус ключика рождался из наиболее полюбившейся ему строчки: «Теперь он ламповщик в театре у Мольера». — Ср. у Ростана в переводе Т. Щепкиной-Куперник: «Я… я… ламповщиком служу я… у… Мольера» (реплика Рагно, V действие, VI явление).
301. Помню строчки из его стихотворения «Альдебаран»: «…смотри, — по темным странам, среди миров, в полночной полумгле, течет звезда. Ее Альдебараном живущие назвали на земле…» Слово «Альдебаран» он произносил с упоением. Наверное, ради этого слова было написано все стихотворение. — Приводим полный текст этого ст-ния Ю. Олеши по автографу (РО ГЛМ. Ф. 139. Оп. 1. Д. 1а. Л. 6–8):
БЕАТРИЧЕ
Г. А. Шенгели
Данте. «Ты, Боже, герцог… Но каких владений?
Какое имя из других нежней?
Перебираю сладкие, земные
и руки отряхаю и гляжу:
текут, текут… <нрзб>
и падают, сияя и звеня.
Тоскана? —
Видишь: это Твой Георгий!
Смотри: смеется, шлем раскрылся розой…
Ему не страшно биться в день такой,
меж лютиков, на зелени, в траве,
когда на небе — облак или плод,
архистратиг — садовник или воин?
Конь бел, как горлинка, как рыба, —
он плещется и вьется от сиянья
двух длинных шпор, двух золотых комет!
Дракон не страшен воину такому,
дракон для грешников — исчадье ада,
для праведников — ящерица лишь,
для рыцаря святого — только сердце
иссохшее и черное, как боб!
Тоскана — ты не хочешь? Есть другие…
Вот слушай: Роза. Роза.
Был инок, неумелый в ремеслах:
ни киноварью алой, драгоценной
заглавия по золоту писать,
ни рисовать, как круглою рукою
Подносит Ева яблоко Адаму,
и с пальмы змей качается над ней,
ни сочинять, в сладчайший лад псалма,
о том, как лань зеленою тропою
из мокрых кущ явилась,
и сиял
крест на челе —
весенним смутным утром, —
так ничего не знал он, не умел,
но только пел, как ветер пел:
Мария! —
и Богоматерь, Деву Пресвятую,
из братьи всей усердней почитал.
Смеялись иноки, но ты, о Боже,
Ты знаешь все — кому удел какой…
И вот, когда он умер,
на устах,
Покрывшихся смертельной чернотою,
пять алых роз Паникадилом дивным
вдруг расцвели —
пять страстных букв: Мария,
стеблями от замолкнувшего сердца.
Чей весь златой Ты пробовал в тот час».
Так говоря, что видит Алигьери:
Куст розовый, где листья — латы, розы —
<нрзб> без рукавиц слабеющие руки:
пять лепестков — персты сложились купно,
отягчены сияющей пчелою:
она уйдет, уйдет звеня — с венца
в ладонь —
в темнеющую кровью сердцевину,
где листья вкруг — военные зубцы
железных нарукавников доспеха!
Где головы — когда так много рук?
Кто их поверг и смял под конским брюхом
и улетел, сияя стременами,
стремительный, как искра из меча?
И поднимает очи Алигьери
и узнает, кто рыцарей поверг:
там, над кустом,
шумел, сиял и раскрывался Рай…
Струился свет, стекая, как Архангел,
меняя драгоценные цвета, —
огромный свет,
свет конницы небесной,
свет плата Вероники,
свет от одежд, лица, очей, от рук
там, над кустом,
представшей Беатриче.
И Алигьери знал, какое имя
дать Господу владениям Его.
Он так сказал:
«Как к Господу, умерши, прихожу,
и спросит он:
„Чего тебе я не дал?“
„Что мне хотеть?“ — тогда Ему скажу:
„Раз я любовь великую изведал“.
И покажу: „Гляди по темным странам, —
там в высоте, в текучей смутной мгле,
горит звезда. Ее Альдебараном
живущие назвали на земле.
Когда бы вдруг с небес рука Твоя
меня совсем забыла б меж другими, —
то и тогда что требовал бы я,
раз женщины нежнее было имя?“»
302. Потом настало время Метерлинка. — Об увлечении Ю. Олеши Метерлинком см. в его записях (Олеша 2001. С. 381–383).
