Игорь Смирнов - Роман тайн «Доктор Живаго»
Параллели к заключительной здравице Вдовиченко в честь «революции духа» и «всемирной анархии» отыскиваются в сочинениях братьев Гординых. Одно из них (стихотворная книга) носит название «Анархия Духа (Благовест безумия в XII песнях)» (Москва, 1919)[230]. В другом они развили теорию «пананархизма», которая включала в себя, среди прочего, надежду на то, что в будущем осуществится «коммунальное владение земным шаром»[231].
1.1.4.Идеей «анархии Духа» братья Гордины были обязаны Г. Ландауэру, застреленному в тюрьме под Мюнхеном после поражения Баварской советской республики: «Wo Geist ist, da ist Gesellschaft. Wo Geistlosigkeit ist, ist Staat. Der Staat ist das Surrogat des Geistes»[232]. Надо полагать, что обращение Вдовиченко в его последней речи к Бонифацию (в сочетании с упоминанием о «мучениках идеи») было призвано ввести в роман немецкую тему: св. Бонифаций крестил германцев и был убит язычниками в 755 г. Площадку в лесу, на которой расстреливают анархистов, Пастернак изобразил как языческое святилище:
…гранитные глыбы […] были похожи на плоские отесанные плиты доисторических дольменов […] Здесь могло быть в древности какое-нибудь языческое капище неизвестных идолопоклонников, место их священнодействий и жертвоприношений.
(3, 349)Соблазнительно думать, что Пастернак ассоциировал замученного солдатней Ландауэра с «апостолом Германии», ее христианским первомучеником. Имя Ржаницкого, Бонифаций, всплывает только в речи Вдовиченко (до нее этот герой называется по фамилии). Таким образом, как раз Вдовиченко придает сцене расстрела некий раннесредневековый колорит. Идеалом будущего анархистского устройства жизни была для Ландауэра средневековая община[233]. В статье «Anarchistische Gedanken über Anarchismus» (1901) Ландауэр безоговорочно осудил анархотерроризм («Nie kommt man durch Gewalt zur Gewaltlosigkeit»[234]). Для Вдовиченко покушение Ржаницкого на провокатора Сивоблюя — это акт «унижения». Точно так же, как и Ландауэр, вступивший перед гибелью в спор с солдатней, Вдовиченко выказывает презрение к воинской касте (ср.: «бурбон» = «тупой служака, самодовольный офицер»).
Что касается второго из расстреливаемых анархистов, Ржаницкого, то его неудавшаяся попытка наказать Сивоблюя берет свое происхождение не только в романе Кравчинского; она возведена Пастернаком и к евангельскому эпизоду в Гефсиманском саду, к той самозащите, к которой прибегнул Симон Петр, отрубивший ухо одному из слуг первосвященника (ср.: «Петр дал мечом отпор головорезам И ухо одному из них отсек» (3, 539)). Сивоблюй, верный своему хозяину, Ливерию, носит в партизанском отряде кличку «атаманово ухо». Увещевания, с которыми Вдовиченко обращается к Ржаницкому после покушения, типологически сопоставимы с примирительными словами Христа в Гефсиманском саду, адресованными ученикам (ср.: «Спор нельзя решать железом, Вложи свой меч на место, человек» (3, 539)). Ржаницкий повторяет ошибку, от которой уже давно предостерег Христос. Действия Ржаницкого имеют иной исход, чем поступок Симона Петра. После того как промахнувшийся в Сивоблюя Ржаницкий в раздражении бросает оружие на землю, следует случайный выстрел, который ранит в ногу санитара Пачколю[235], одного из ведомых на казнь. Ржаницкий непреднамеренно поражает «своего» вместо «чужого» и тем самым получает в романе ту же смысловую позицию, что и Юрий Живаго, который, не желая того, попадает пулей в гимназиста Сережу Ранцевича.
1.2.1.Итак, Клинцов-Погоревших, теряясь по мере развития романа как индивид, все же продолжает находиться в нем как идея — анархизма. При всей традиционности, о которой писал Д. С. Лихачев, роман Пастернака скрытно не совсем обычен (хотя и не беспрецедентен — см. VI): он представляет собой попытку создания неантропоморфного текста.
Антропоморфизм устанавливает сходство с нами всего, что нами не является, т. е. природного и божественного миров, на том основании, что предполагает автоморфизм человека, его — хотя бы относительное — равенство самому себе. Иначе говоря, антропоморфизм исходит из того, что человеческое тело самотождественно даже там, где его нет, где оно должно было бы уступить себя низшему или высшему, чем оно, миропорядкам. В конечном итоге мы хотим сказать, что проецирование человеческого во внечеловеческое имеет психологическую подоплеку, что оно не могло бы состояться, если бы мы не были озабочены самосохранением, доведенным нами — в максимуме — до сохранения себя за нашим пределом, за границей наших тел.
В противоположность глубоко укоренившемуся в литературе (сотериологически настроенной и потому доставляющей наслаждение читателю) антропоморфизму Пастернак сконструировал роман, который отнял у человеческого тела его претензию на расширяющуюся вовне, экспансионистскую автоидентичность. Персонаж (Погоревших) выбрасывается прочь из романа, даже несмотря на то, что он воплощает собой идею, которая и после его исчезновения будет актуальной для текста[236]. Позитивный смысл в романе (эпизод сна Юрия Живаго в лесу) обретает натуроморфность человека, его способность стать неотличимым от природы. Конечно же, в своей неантропоморфности роман манифестирует никогда не покидавшее Пастернака убеждение в том, что утрата себя ценнее для индивида, чем желание во что бы то ни стало законсервировать «я»[237]. Думая таким образом, Пастернак полемизировал со Спинозой, выдвинувшим в «Этике» тезис, по которому перводобродетелью человека выступает самосохранение, противостоящее расточительным страстям[238]. Убранный из романа Погоревших и культивировавший разрыв с собой автор этого романа имеют нечто общее. Что именно?
1.2.2.Прежде чем ответить на этот вопрос, заметим, что положительная сторона пастернаковского отказа от антропоморфизма не исчерпывается только натуроморфизмом. Пастернак утверждает примат темы героя над телом героя. Связность романного текста обеспечивается не за счет единства персонажа, попадающего в разные ситуации, но благодаря помимоличностной сопоставимости разных персонажей в почти одних и тех же обстоятельствах (например, идейный анархист Погоревших — охотник-любитель, а стихийный анархист Свирид — охотник-профессионал). Слово с абстрактным значением («анархист», «охотник» и т. п.) превосходит в «Докторе Живаго» по своему сюжетному весу ело-во, изображающее человека в его неповторимости, индивидуальности. Роман написан как бы надчеловеческим (тематическим) словом, каковое есть Логос (почему Живаго видит в «Откровении» Иоанна, в передаче Божией речи, прообраз всякого большого искусства). Будучи сопоставлено Логосу, пастернаковское слово хотя и не творит мир, как подлинно Божественный глагол, но все же охватывает данное нам в истории в наибольшем объеме: так, Вдовиченко концентрирует в себе анархизм в самых разных его персональных проявлениях. Неантропоморфный по одному счету, текст Пастернака теоморфен — по другому.
И «Доктор Живаго» оказался при этом анархией текста. Не в том смысле, разумеется, что роман хаотичен. Но в том, что он не воссоздает устроенный человеком, институциализованный порядок. «Доктор Живаго» есть текст, где нет власти. Анархический текст не аналогичен государству, в отличие от традиционных романов, — во многих случаях он не властен над населяющими его индивидами, продолжающими неведомую читателям судьбу, как Погоревших, где-то вне литературы. Пастернаковский человек анархически мультииндивидуален (он — и Погоревших, и Вдовиченко), коллективен, социален вне государственной сверхличностности. В романе есть центральная точка, к которой сбегаются все его смысловые связи, — Юрий Живаго. Но заглавный герой как раз не властен над остальными персонажами, которых он репрезентирует. Он ими не распоряжается. У них не отнята свобода воли, как и у созданного по образу и подобию Божию человека в христианской доктрине. Свобода воли быть вне романа.
Вернемся к проблеме сравнимости «Доктора Живаго» с постмодернистским мышлением (ср. IV. 1.0.2). Постмодернизм нашел бы в Пастернаке и врага, и союзника. Тогда как постмодернисты отрицают логоцентризм, Пастернак руководствуется Логосом. В то же время пастернаковский индивид точно так же, как шизоидный человек, проанализированный Ж. Делезом и Ф. Гаттари («Анти-Эдип» (1972)), расколот, множествен, анархичен в своей несводимости к одному какому-то облику и в следующей отсюда нетрансцендируемости индивидуального в государственное.
Пастернак — анархист? Да, религиозный (сектантски-православный) анархист в традиции Льва Толстого. Чтобы доказать сказанное, разберемся в Клинцове-Погоревших.